Семейная сага (роман-коллаж) часть 1

понимаем "по-французски". Одним словом, "светская дама"!

Прозвенел звонок, пора расходиться по своим местам.

Слышу, Наташка говорит:

— Тре бьен, Анатоль! После лесон встречаемся на углу леколь!

Анатолий утвердительно кивнул ей и повернулся, почти натолкнувшись на меня. Он произнес, видимо еще по инерции "французского" общения: "Пардон", — и пошел за свою парту.

Начался урок. Мне ничего не шло в голову. Мысли крутились вокруг Анатолия. Мне все время хотелось оглянуться, как всегда, и увидеть его улыбающиеся глаза, но я сдерживалась... Я не могла понять, как же так можно? Ведь это же предательство! Ведь в классе все знают, что Анатолий пытается ухаживать за мною. Все девчонки завидовали мне, и в первую очередь, Наташка. Он провожал меня до дома, правда, не один, а всегда с кем-нибудь еще. Мальчишки вообще за ним хвостом ходят.

И как же так? Теперь вот просто так взять и начать "крутить" с Наташкой? Получается, что я во всем виновата? Ну, конечно, с Наташкой проще — она в шею не укусит! Нет, я ему покажу! Он что, думает, что я буду плакать? Я отомщу ему тем же! Но как я ни храбрилась, комок стоял у меня в горле, а слезы наворачивались на глаза...

— Белая, ты в классе или витаешь в облаках? — раздался голос учительницы.

— Ой, Александра Михална, я думала, правильно ли я решила домашнюю задачку.

Шура-дура, как звали мы нашу математичку, поверила мне. Я ведь была в классе по математике одной из самых сильных. Кстати, наша Шура не такая уж и дура, я думаю, что она один из лучших учителей нашей школы. Это просто кто— то придумал в рифму "шура-дура", так с тех пор и пошло.

Я опять начала думать: кого же, кого же выбрать, чтобы отомстить Анатолию? Эти сопляки-одноклассники еще и побоятся, кабы Анатолий им не врезал... Кто же еще?

Так что ж я, глупая! Конечно же — Михаил, Миша

Макаров! Ведь я же вижу, как он млеет, когда я на него лишь просто взгляну! Он и старше, и симпатичный, и говорят, что умный. К тому же мы знаем друг друга с детства. И наши мамы знакомы давным-давно.

Михаил, правда, какой-то не от мира сего, все время будто витает в облаках, но это и к лучшему: не будет с глупостями приставать!

Ну, Толечка, мы еще посмотрим, кто кого!

Но чувствую я себя все же премерзко! Мне ничего сейчас не хочется. И меньше всего хочется, чтобы Михаил подошел ко мне сейчас, увидев, что я иду домой одна. Ну их всех к черту! Я хочу побыть сегодня одна... Да, одна, одна, одна! Видеть никого не хочу!

Михаил. 1927, 27 сентября

Вчера Катя шла домой из школы почему-то одна, без своей вечной свиты. Даже не шла, а как-то устало брела, понурая. Может, что произошло в школе? А может, дома? Ведь ее отец, Арсений Николаевич, очень сильно болен.

Я, как всегда, шел за Катей хвостом, на почтительном расстоянии. Подойти к ней и заговорить я опять не осмелился... А неверное, надо было! Ведь необходимо поддержать человека, когда ему трудно, когда он наверняка нуждается в помощи или хотя бы обычном добром слове. А я опять шел и не смел... А надо бы было подойти!

Сегодня, как всегда, выйдя из школы после уроков одним из первых, я стоял вроде бы в раздумье. На самом деле, я дожидался, когда выйдет Катя, чтобы опять пойти за ней "хвостом". Вот она вышла... Сегодня она бодрее, чем вчера, оглянулась по сторонам, будто ища кого-то. Увидев меня, она махнула мне рукой, сбежала вниз по ступеням и пошла... в мою сторону! У меня ослабло под коленками, во рту внезапно как-то пересохло. Еще этого не хватало! Я же не гимназисточка какая! Что со мной творится, нужно же собой управлять хоть немного!

Она шла в моем направлении и, проходя мимо меня, слегка замедлив шаг, спросила:

— Привет, Миша! Идешь домой? Пошли вместе, нам по пути, кажется?

Я мотнул утвердительно головой и, не промолвив ни слова от растерянности, пошел с ней рядом. Когда Катя спросила меня, почему я какой-то не такой, я совсем смутился и как-то невпопад ответил ей, что я всегда такой, от рождения. Сказал я конечно глупость, поэтому она звонко захохотала и сказала:

— Смешной ты, Миша, какой-то! И даже остришь как-то необычно. Разве можно быть с детства растерянным?

— Ну, конечно, я пошутил. На самом деле, я почему-то все время жду, что ты ко мне подойдешь, но вот был как-то не готов к этому... — Опять невпопад сказал я.

— А как это тебе нужно было специально готовиться к тому, чтобы я к тебе подошла? — Сказала Катя и снова залилась своим звонким смехом.

Шли мы бок о бок, так вот разговаривая ни о чем. Иногда она случайно касалась меня своей рукой, или ее широкая юбка задевала мою ногу — тогда будто электрический разряд пронзал меня. Такого со мной никогда еще не было: ведь в свои шестнадцать лет я ни разу даже не коснулся ни одной девочки. Мои друзья ходят на танцы, устраивают пикники с девочками, где иногда некоторые из них даже кладут голову кому-нибудь из девочек на колени. Я этого представить даже не могу: отец меня всегда учил, что любовь — это святое, ее нельзя разменивать по мелочам, она одна на всю жизнь. Я понимаю, что только такие отношения, какие были между моим отцом и моей мамой, достойны называться любовью.

И вот теперь этот трепет, который я чувствую... Может, это и есть начало того большого и светлого чувства, ради которого надо жить?..

А Катя — молодчина! У нее все как-то просто и легко получается. Когда мы уже подошли к ее дому, она вдруг мне сказала:

— Ты когда в школу утром выходишь? Может, выйдешь из дома пораньше, подождешь меня, вместе пойдем, а?

У меня аж дух перехватило от нахлынувшего восторга:

— Ну, конечно, конечно!

Мы распрощались, она скрылась за входной дверью своего дома, а я ошалевший от счастья, сдерживаясь, чтобы не побежать вприпрыжку, пошел домой.

Вот и свершилось! И так все просто! А я все переживал и придумывал, какие мне сделать ходы, что предпринять, как с Катей заговорить, что ей сказать... А уж предложить ей до школы ходить вместе — об этом у меня и в мечтах не было!

Завтра! Завтра я увижу ее с самого утра! А потом после школы мы опять пойдем вместе домой. Неужели все это правда? Неужели это не сон?

И опять в голове сами собой зазвучали стихи:

Я хочу и боюсь

Этих встреч на ходу.

Вечерами томлюсь,

Утра нового жду.

Будто бабочку ночью

Влечет на свечу.

Я боюсь тебя очень...

И очень хочу...

Катерина. 1927, 28 сентября

Сегодня весь день я вела себя, как всегда. Была гордая и независимая, на Анатолия внимания особого не обращала, но это все выходило естественно. Я его не игнорировала, даже какие-то фразы ему иногда кидала, но не более, чем остальным. И зацепила-таки его! Он с Наташкой говорит, а я замечаю боковым зрением, что сам на меня косится. Пусть, пусть! Я ему не та Катерина, что с обрыва бросается! Я — Кармен! Любовь свободна, черт подери! Он у меня еще попляшет!

Прозвенел последний звонок, все метнулись к выходу. Я же, как всегда, не спешу. Собираю книжки и тетради в свой ранец и выхожу в коридор одной из последних.

Выхожу на улицу, останавливаюсь и оглядываюсь. Вижу, метрах в тридцати от меня прогуливается Анатолий — наверняка ждет меня. А вдали, при выходе из школьного двора стоит Михаил, вроде ждет чего, а вроде и нет. Я-то знаю, что он меня ждет, хоть мы и не уславливались сегодня после школы идти домой вместе. Он такой застенчивый, что все приходится начинать мне самой: это с одной стороны интересно, а с другой — хочется, чтобы мужчина был мужчиной, чтобы он владел ситуацией, решался на что-то. Анатолий метнулся было ко мне, но я в это время подняла руку и помахала Михаилу. Я направилась мимо Анатолия к Михаилу, подошла к нему и сказала:

— Привет! Идешь домой? Пошли вместе!

Он, видимо, этого от меня и ждал, хотя опять как-то растерялся. Пошли рядом, говорили о каких-то пустяках, он был совсем потерянный. Видно, что парень умный, но уж очень весь "зашнурованный". А ведь тихоней его не назовешь — я же вижу, какой он с другими мальчишками: уверенный, сильный, никому не уступит, если считает, что прав.

А в меня он, наверное, всерьез втрескался! Ну, что ж, это хорошо: девушка, прежде всего, должна быть любима, как говорят подружки, а уж там видно будет, куда поворачивать — достоин ли претендент твоей любви или нет! В конечном счете, это мы их выбираем, а не они нас: мы просто позволяем тому, кого мы выбрали!

Идем-идем... О какой-то чепухе болтаем. Вот уже и его дом прошли, идем к моему. Я все жду, когда он что-нибудь предложит: вечером погулять или может в выходной в кино сходить. Нет, молчит, будто воды в рот набрал. Вот малахольный! Пришлось мне начать, хотя я ничего лучшего не нашла, как спросить, не хочет ли он меня утром подождать у своего дома, чтобы в школу вместе идти.

Он весь аж засветился! Даже не ответил толком, только головой кивнул. Чудной!

А впрочем, он очень хороший парень: и симпатичный, и умный. Вот разговорю его, расшевелю, растоплю — мне еще все девчонки завидовать будут! Да и Анатолию с его

"Натали" нос утру! Кстати, у меня как пелена с глаз спала: даже немного странно, что я нашла в Анатолии?

Арсений Николаевич. 1927, 27 октября

Замучил меня кашель!.. Да-а-а... Неважно идут дела: часто отхаркиваю с мокротой кровь... Врачи рекомендуют поехать в Крым, говорят, может помочь. А как поедешь? На что? И так живем с хлеба на воду... Лёля-Алёнушка извелась совсем, работает, как ломовая лошадь — Катю с Ксеней растит без моей помощи, да еще я тут лежу пластом... А она каждый день мне молоко горячее с жиром дает, сало откуда-то приносит... Как выкручивается? Ума не приложу.

И себя не бережет, не боится заразиться от меня. По вечерам устроится, как воробышек, на краешке кровати, руку мою держит, то к щеке своей приложит, то поцелует. Говорю ей, остерегись, Лёля, ведь и сама заразишься и детей заразишь. А болезнь-то суровая, не приведи Господи!

Все вечера вместе проводим, говорим о многом, вспоминаем прошлое. Вот вчера стала расспрашивать про отца моего да про мать, да про житье-бытье наше. Я пообещал ей рассказать все завтра, устал уже сегодня. Когда она ушла, я долго не мог заснуть, вспоминая былое...

Мать свою, Агриппину Ивановну, я помню не очень отчетливо: умерла она, когда мне еще и восьми лет не было, а брату моему младшенькому, Глебу, было и вовсе около двух.

Отец мой, Николай Ипатьевич Белый, был священником в Заволжской церкви. Голосище у него был, что твоя иерихонская труба. Многие даже неверующие ходили в церковь на "Николину службу". С матерью моей они были погодки, любили друг друга без памяти, хотя отлюбить свое им Господь не дал: забрал маму совсем молодой, ей только должно было тридцать стукнуть...

Отец очень любил нас с братом, но растил в строгости, воспитывая по-спартански. Все говорил: в этом мире, чтоб прожить, надо быть сильными и выносливыми. Как только стало можно, отдал меня, а потом и Глеба в юнкерское училище: почему-то не хотел, чтобы мы по его стопам пошли.

Кончил я училище, получил чин подпоручика, направили меня служить в Заволжский гарнизон.

Вот тогда-то и повстречался я со своей Алёнушкой, Лёлей, как называли ее в семье. Она пела в церковном хоре в одной из Заволжских церквей, но слух о ее голосе гремел далеко за пределами нашего города.

Сходил я как-то на службу в церковь послушать, как Лёля поет. И впрямь — чудо: голос глубокий, чистый, мощный, что твоя Волга течет... Да и сама красоты неписаной: волосы цвета вороного крыла, глаза темно-карие, цыганские, сама — кровь с молоком! Зачаровала меня, околдовала с первого же взгляда.

Повстречался я с нею, представился. Едва и перебросились-то парой слов, но я как-то почувствовал нутром, что и в ней ко мне ответ такой же. Часто стали видеться, чуть ли не каждый день. А тут узнаю я от нее, что какой-то заезжий купец хочет ее за свои деньги в Италию послать, пению учиться. Знаю я этих благодетелей, охочих до молодых и красивых девиц!

Ну, думаю, надо решаться — уедет Аленушка, потеряю я свое счастье. Раздумывать было некогда, я и отцова благословения не спросил, пошел к родителям ее, в ноженьки бухнулся, мол, благословите нас с Лёлей под венец. Родители у нее были простыми людьми, из подзаволжских крестьян-калмыков. Отец ее, Степан Никодимыч Бургутов, был из погорельцев.

Когда дом у них сгорел вместе с хлевом, где была какая-никакая скотина, им остался он гол, как сокол, подался он с женой да детьми малыми в Заволжск. Сначала пристроился дворником, потом стал извозчиком. Обжился. Жена у него тихая и безответная, тоже калмычка. У них пять дочек, Лёля — старшая. Были еще три брата младших, но все умерли в детстве от болезней.

Когда пришел я к Бургутовым руки их дочери просить, то согласились они быстро — как-никак, а офицера в зятья получили. Отец же мой, когда узнал, был сначала категорически против, мол, не ровня она тебе, но потом сказал: "А!.. Был бы ты счастлив, а то, что бесприданницу берешь — не

беда. Голова-руки есть, а там как-нибудь все образуется".

Родилась у нас с Алёнушкой через год дочка, Катюшка. Да вот, как всегда не вовремя, война Германская началась. Глеб, только кончив училище, загремел на фронт, его контузило, попал он в германский плен, сначала писал, а потом мы все связи с ним потеряли... Жив ли, брательник?

Отец мой, как-то не болея даже, умер в первый же год войны от разрыва сердца. Теперь-то я понимаю, что ему, "попу", — не зря нас с Глебом "поповичами" величали — при большевиках была бы первая пуля. А так хоть умер своей смертью.

Я на войну не попал, так и служил в Заволжске. А вскоре другая напасть — революция. Времена переменились: всех офицеров без разбора хватали да к стенке — поди, докажи, что ты просто царский, а не белый офицер! У меня во взводе солдаты были почти все наши, заволжские, они и посоветовали мне, чтобы я поостерегся да от властей на время схоронился... Как все это было — и вспоминать тошно!

Потом вдруг други-солдатики отыскали меня, оказывается, им надо было выбрать себе командира, вот они обо мне и вспомнили. Согласился я, пришел, повинился властям. Попался мне добрый человек, вопросов лишних не задавал, зачислил в Красную Армию командовать моими же солдатами. Бросили нас против "голубых чехов". Люто они бились: родина за тридевять земель, отступать можно только на восток, а там что? Китай, чай, тоже не медовый пряник!