Молодой казак, дивившийся облику африканских хижин, сидел у костра. Напротив, на войлочной кошме, брошенной на охапку тростника, с удобствами расположился забайкалец постарше, по имени Степан; рядом с ним сидел на свёрнутой попоне кондуктор. Между коленями у него стояла винтовка Генри; Кондрат Филимоныч опирался на ствол щекой, от чего его мужественная физиономия перекосилась.

— А у вас, в тятькиной избе тараканы не кишат? — ответил пожилой казак. В его чёрной бороде заметно пробивалась седина. — Да и мало ли, какие где крыши бывают? У китайцев, вон, уголками вверх загнуты; а на Полтавщине — что не крыша, то копна соломенная. Главное, чтобы под ентими крышами добрые люди жили.

— Да какие ж они добрые, коли в бога не веруют? — удивился молодой забайкалец.

— Веруют, а как же? Людям без веры никак невозможно, а то не люди быдто, а звери, вроде абезьянов хвастатых. Энти, которые здесь жительствуют — они магомедане, на манер наших татар али чеченов. Только не такие лютые и вовсе чёрные на морды. Есть среди них и ворьё — вон, у меня в Дар-Саладове кисет спёрли, — а есть и добрые люди. С виду правда, лютые, особено, которые масаи — как они на меня зубами своими треугольными, спиленными, оскалились — ну всё, решил, смерть моя настала, чичас съедят! А ничего, жив покудова; народ как народ, не хуже иных прочих...

— Ну да, не хуже... — прогудел через костёр Кондрат Филимоныч. Кондуктор тоже не спал — очень уж хорошо сиделось и говорилось под угольно-чёрным небом, усеянным чужими звёздами. — Таких лютых ещё поискать! Вон, ихний король, Маванов его прозывают, тоже магометанской веры. Он, злыдень, тех, кто в Христа верует, поголовно режет! Господин поручик давеча рассказывали: три года назад, как папаша его помер — велел своим нукерам взять воспитанников аглицкой миссии и головы им отрезал. А после вообще злодейство учинил — велел убить аглицкого епископа, Харингтонова, который, как и мы, из за озера явился.

— Что, так и убил? — опасливо ахнул молодой казак. Он носил имя Прохор; забайкальцы за молодостью лет величали его Пронькой. — И схарчил, небось, нехристь?

— Не... — лениво отозвался Кондрат Филимоныч. — Господин поручик сказывали, что людоеды — это которые дальше живут, в болотах да чащобах. Вот там самые злодейские люди обитают, имя им ещё подходящее — нямнямы.

— Это что ж, вроде наших самоедов, что ли, которые в Пермской губернии, у Ледовитого моря, что ли?

-Дярёвня! — пренебрежительно хмыкнул седобородый Степан. — Откуда здесь тебе самоеды? Те, хоть и языческой веры, но тихие да смирные и закон уважают. Украсть что, конешное дело, способные, но чтоб смертоубийство — ни-ни. А едят всё больше рыбу мороженую да строганину из оленьего мяса.

— Здешним тоже закон людей есть не дозволяет. — добавил Кондрат Филимоныч. — Магометане — они хоша порой и люты, и на мучительства всякие горазды, но чтобы человечину жрать — такого нет. Вон, у меня кум в 77-м году в Болгарии воевал — ни о чём таком не рассказывал. Хотя — животы, да, резали, было...

— Ну, животы-то не одни они горазды резать. — хмыкнул Пронька. — вот, помнится, в запрошлый год, под Читой ловили мы спиртонош — дык потом...

— А ты брось мести, помело. — недовольно зыркнул на молодого Степан. — Было — и было, быльём поросло. Нашёл чем хвастаться, живорезством... ты что, забыл, что все под богом ходим?

Пронька смущённо умолк.

Кондратий Филимоныч выждал приличное время; потом, поняв, что продолжения занимательной истории не будет, принялся говорить дальше:

— Так вот. Опосля как король тутошний, Маванов, аглицкого попа зарезал, его по всем соседним странам ославили злодеем. Потому как дело это у негрских народов невиданное — съесть то они, может и могут, или ограбить там — а вот чтобы за Божье слово резать, тут такого не заведено. А всё потому, что аглицкие попы мало того, что нергитянцев в свою веру обращают — так они их ещё и под присягу ихней королеве подводят. А потом купчины их приезжают и обирают всех до нитки.

— Ну, тогда он толково всё делает, Маванов ентот — рассудительно заметил пожилой казак. — Кому ж такое беззаконие понравится? Хошь про бога рассказывать — говори, пущай люди слушают. Плохо говорить станешь — могут и в морду дать, не без того. А под присягу заморскую загонять — это озорство. Нет, правильно Маванов-король того попа зарезал. А неча!

— А вот вы, дядя Кондрат, говорили давеча, что Маванов ихний всем, кто христианской веры, запрещает в свои границы входить? — встрял Пронька. — а как же нас тепрь пустят? Мы ведь тоже Христу-богу молимся?

Казкаи помолчали — ответа на остро поставленный вопрос бывалый Кондрат Филимоныч дать не мог.

— Не то плохо, что те нехристи людей жрут, — прервал затянувшуюся паузу пожилой казак. — а то плохо, что во всей стране БугандЕе самого завалящего конька днём с огнём не сыскать. Прежних лощадёнок, что у немцев были куплены, пришлось продать, прежде чем через озеро плыть — а где новых возьмёшь? Вчера мы с урядником весь базар обошли — так лошадей ни одной не сыскали, только ишаки да волы. Так что придётся нам теперь дальше конными по-пешему топать..

— А ин ладно. — махнул рукой кондуктор. — Далее по карте выходят нам сплошные болота, эти, как их.... папирусные. Это камыш такой здешний, особый. Так по этим болотам и пешком-то не очень пройдёшь, а для скота местные людишки навострились гати бить — из вязанок камыша, который папирус. Застилают им топь, а потом и пускают коз. Они у них вовсе мелкие, крупный скот — волы там, коровёнки, — всё больше на равнине. Но всё равно кажинный раз новую гать настилать приходится. Человек ишо пройдёт, осёл — тоже, а вот конь — уже никак, провалится. А далее — сплошные леса, джунглями прозываются. Леса те особливые — неба над ними не видать, а на земле кусты с травой не растут, всё падает да гниёт — потому как деревья солнечные лучи вниз не пущают. И всяких ядовитых гадов там столько, что лошадь и дня не проживёт.

— А людей енти гады что, не жалят? — с опаской поинтересовался Пронька.

— Такого дурака как ты, непременно ужалят в самые причиндалы! — строго ответил кондуктор. — А будешь сидеть, разинув хлебало, да дурь всякую спрашивать — так и вовсе сожрут. Помнишь, небось, какие на озере змеюки водятся — антилопу целиком сглатывают? В тех лесах и поболе страшилы живут, и казака заглотнут...

— Ну да, вместе с конём. — хихикнул Пронька. — Бросьте вы меня пугать, дядя Кондрат, непужливые мы...

Кондуктор вдруг прислушался и вскочил, клацнув скобой винтовки. По другую сторону огня, нарисовался неясный силуэт.

— Ты, Кондрат Филимоныч, с винтом-то не балуй, неровён час стрельнет. — раздался добродушный бас. Кондуктор сразу обмяк, расслабился — к костру шёл урядник. Казаку, видно, тоже не спалось — выбрался из палатки в исподней рубахе, без сапог, только шаровары натянул. Но — наган за поясом, бдит...

— Вон, лучше отряди Проньку обозную скотинку нашу проверить, коли он такой непужливый. Они, хоть и ослы, а нам ишшо пригодятся. А то мало ли кто тут в темноте шастает. Может зверь леопард, а может и лихой человек. Конокрады — они, знаешь, и в Африке конокрады...

* * *

Из переписки поручика Садыкова

со своим школьным товарищем,

мещанином города Кунгура

Картольевым Елистратом Бонифатьевичем.

"Здравствуй долгие годы, друг мой, Картошкин! Вот и сменили мы морские дороги на сухопутье; уже месяц под ногами у нас земля самой что ни на есть Чёрной Африки. Арабов и берберцев здесь нет в помине; сплошные негры, да не простые. За Озером Виктория, на равнинах, именуемых саваннами, где вместо сусликов да диких лошадей стадами бегают слоны и жирафы, живут масаи. Все, как один воины, бегают при железных копьях с наконечниками листом, в две ладони шириной; теми копьями ловко запарывают антилоп, а если придётся — то и льва. Народ это храбрый, можно сказать — гордый; нас принимали с большим достоинством и радушием, даже выделили проводника, который довёл экспедицию до самого озера Виктория-Ньяза; здесь он, получив обещанную плату, не оставил нас ожидать миссионерскую лодку, а каждый дня скакал по степи с казачками, приучая тех охотиться на жирафу и зебра. То есть скакали-то казаки; негритянец же исхитрялся не отставать от конных, на своих двоих — да так ловко, что по вечерам, у костра, урядник говорил о нём с нескрываемым уважением.

Проводника зовут Кабанга; сам он не масай, а родом из народа суахели, что обитает на восточном побережье. Кабанга подрядился проводить нас только до озера, но, видно, мы пришлись ему по душе — вчера он подошёл к начальнику экспедиции господину Семёнову и на ломаном немецком — только так мы с ним и объясняемся, ибо наречия местного ни в зуб ногой, — попросил позволения сопровождать нас и дальше. Семёнов согласился; обрадовались и казачки, которые успели сдружиться с проводником. Кабанга оказался человеком бесценным; а когда Кондрат Филимоныч, заведующий оружейным хозяйством экспедиции, выдал ему, как постоянному нашему спутнику, новенький бельгийский карабин центрального боя — долго бормотал что-то благодарное и хватал кондуктора за руки. Глаза суахельца при этом излучали такую преданность, что казалось, скажи — и сейчас кинется на слона безо всякого карабина.

Вернёмся немного назад, то есть в Дар-эс-Салам, откуда отправил я тебе предыдущее письмецо. Городишко сей гнусен до чрезвычайности; но по счастью в нём имеется представитель немецкого Ллойда, которому мы и сдали корреспонденцию. Немцы — нард аккуратный, особенно в казённых делах, так что смею надеяться — письмо попадёт к тебе в срок.

И это будет последнее послание, отосланное с дороги, дорогой Картошкин; теперь, подобно юношам, творящим свои бессмертные шедевры по ночам, при восковой свече, я обречён писать "в стол". Точнее — в заплечный мещок, ибо и стола-то здесь не сыскать до самого восточного побережья. С тех пор, как мы сошли на берег с "Леопольдины", я только и делаю, что отвыкаю от дурных привычек, навязанных мне цивилизацией — сплю на охапке камыша, ем из котелка и забыл уже, как выглядит зеркало. Оно, правда, имеется в отряде, и надо думать, не одно — вряд ли мадмуазель Берта производит утренний туалет, глядя в лужи, тем боллее, что их здесь днём с огнём не сыщешь. Но мне неловко просить у барышни столь деликатный предмет в пользование — вот и обхожусь как могу, подстригая бородёнку на ощупь. О бритье мы давно позабыли — и только кондуктОр Филимоныч старается хранить верность флотскому обычаю и носит лишь усы. Бреет его урядник — а Кабанга каждое утро устраивается в сторонке, чтобы посмотреть на это действо. Судя тому, с каким благоговением он взирает, как казак сначала разводит в плошке мыльную пену, а потом, как заправский цирюльник, скребёт щетину клиента, деликатно взяв того двумя пальцами за кончик носа — наш суахелец считает бритьё чем-то вроде религиозного обряда, сродни жертвоприношения. У него самого борода с усами не растут вовсе; для здешних обитателей это дело обычное.

Прости великодушно, опять я отвлекся; теперешняя наша жизнь способствует неспешному течению мысли, так что та нередко уходит в сторону; глядь — а уже и забыл, с чего начал рассказ, перейдя на какой-нибудь подвернувшийся к слову предмер, а там — ещё и ещё...

Так вот: с яхтой мы расстались в Дар-эс-Саламе; мадемуазель Берта велела капитану (никак не могу запомнить фамилию этого бельгийского господина с лошадиной личиной; ну да бог с ним совсем) идти вокруг африканского континента с Востока на Запад, из Индийского оияну в Атлантический. Сначала "Леопольдина" должна встать на ремонт в Кейптауне, что на мысе Доброй Надежды; потом, пройдя на север, крейсировать у западного берега страны Конго и ждать нас. Потому как — путь наш лежит теперь за озера Виктория-Ньяза и Альберт-Нианца, в верховья реки Уэлле, и далее — вниз, до реки Убанги, в бельгийские владения Конго. Что нам там понадобится — господин Семёнов говорит пока недомолвками; с некоторых пор я уже ни чему не удивляюсь. Объявит, что предстоит искать сокровища африканской царицы или, скажем, свитки Пресвитера Иоанна — поверю с лёгкостью и отправлюсь на поиски. Насчёт свитков -это, пожалуй, ближе к истине; как я слышал, оный древний муж обитал не в этих краях а много севернее, в Абиссинии.

Там же, в Дар-эс-Саламе мы сменили гардероб. Представь, брат Картошкин, как я щеголяю, подобно какому-то прощелыге в коротких, чуть ниже колена, портках и кургузом пиджачишкее без рукавов, так как они здесь совершено бесполезны (от них только становится жарче), с большим количеством карманов для часов, патронов, компаса, записной книжки и тому подобного имущества. Пиджаки эти продают в немецкой фактории специально для белых, много работающих в дикой местности; на них идёт крепкая серая ткань. К моему снаряжению в дороге относятся также красные и синие карандаши. Я ногу их так же, как компас или часв — на шнурках, свисающих с пуговичных петель. Шнурки нарочно делаю разной длины, так что в руки без ошибки попадает нужный предмет. На головах у нас — колониальные французские шлемы; из обуви закуплены высокие, до середины икры, английские башмаки рыжей кожи на толстенной подошве. Надобно видеть физиономии наших казачков, когда им предложили это непотребство — станичники только что не плевались. Тем не менее, климат вскорости взял своё — и забайкальцы, вслед за нами, сменили фуражки на пробковые каски, а шаровары — на короткие штаны европейских охотников на бегемотов. Один урядник остался верен форменным суконным шароварам, причём упорно сносит насмешки сослуживцев по поводу преющих...хм, ну ты сам понимаешь чего.

Господин Семёнов и здесь сумел меня удивить — его одежда и амуниция, хоть и напоминает нашу, а всё же сильно отличается — многие мелочи сделаны до того добротно и необычно, что мне остаётся лишь удивляться по себя, а казачкам — восхищённо щёлкать языками да завидовать. Хотя, завидовать долго не пришлось; когда Олег Иваныч распаковал большие кофры, предназначенные для сухопутных странствий, каждому из нас достались всякого рода полезные мелочи, которые теперь сильно облегчают нам жизнь. Например — невиданно яркая гальваническая лампа; ночью она светит сильнее самого мощного калильного фонаря, а днём господин Семёнов подпитывает её электричеством, добывая его прямо из солнечного света; для этого расстилает на земле то блестящую, как зеркало, то переливающуюся радужными разводами ткань, и подключает к ней лампу особым проводком. Полежав несколько часов на солнцепёке, лампа светит потом всю ночь. И чего только люди не придумают!

Кроме всего прочего, нам с урядником достались маленькие плоские чёрные коробочки; господин начальник экспедиции навал их "рации". Поверь, брат Картошкин, вот где настоящее чудодейство! Нажать на пимпочку — и через коробочки эти можно переговариваться друг с другом на расстоянии пары-тройки вёрст, а на открытой равнине — так и ещё дальше. Голос слышен хорошо, хотя порой и перебивается хрипами, как в новомодном телефоне господина Белла; только нет ни жестяных раструбов, ни вертячих ручек. Коробочек всего три — у меня, у урядника и у самого господина Семёнова; их велено беречь пуще глазу и без нужды не показывать даже остальным нашим спутникам. Питаются коробочки тоже гальванизмом — от тех же радужных полотнищ; полного заряда, если говорить не слишком часто, хватает дня на два, а то и поболее.