Перед Бурей 2-1

— И к этому тоже, — принялся вылавливать с поверхности воды льдинки. — Но вообще-то я говорил о кэрри. Стоит ребёнку отколоть что-нибудь такое, окно там вышибить, стол ненароком развалить, как тут же: "Спасайте дитя! Демоны! Одержимость!"...

Алек согласился, припомнив собственное детство. В Радоне действительно плохо относились ко всему "такому-этакому".

-А у тебя?.. — кузнец посмотрел косо. Алек усмехнулся.

— Ну, у родителей и соседей не было повода подозревать меня в одержимости. А вот сестру они побаивались...

— В самом деле? — кузнец удивился.

— Насчёт окон-столов не знаю, а вот игрушки у нас то и дело оживали. Когда она начала уверенно ходить, всё постепенно прекратилось. Я был гораздо тише, а "такое-этакое" проявилось только после того волка...

Кузнец кивнул, ту историю он слышал. Жизнь куёт нас ударами испытаний...

Жизнь куёт нас ударами испытаний, так сказал однажды Влад об Александре. Кто сломается, кто превратится в сталь.

Книга Еджи

Танор. Раскинувшийся по долам и взъёмам город был атакован и побеждён летним днём. Цепи подъёмного моста ворот обвисли, словно от жары. Солдаты на башнях и стенах вытирали мутный пот, гоняли первогодков в трактиры за холодным пивом. Улицы, вымощенные где камнем, где досками, пусты, лишь изредка звук шагов тут же приглушается в густом жарком воздухе.

Дома — деревянные, каменные, кирпичные, тихо дремали. Окна-глаза опустили ресницы штор, закрыли веки ставен. Лишь колышутся занавеси на дверных проёмах торговых лавок. Они открыты, но покупателей не ждут. Время торговли — утро и вечер.

Лишь рынки суетятся, но без особого энтузиазма. Жарко...

Верхний город был обособлен от прочих районов Танора второй стеной. Самые богатые торговцы, политики, гильдейские мастера выхвалялись друг перед другом богатством своих домов. Присутственные места, приюты чиновников всех мастей, обозначались ярко надраенным медным пером над входом. А на вершине опоясанного стеной холма стоял Дворец. Большое и мрачновато-красивое каменное здание с пристроенными казармами, складами и мастерскими. Лабиринт коридоров и лестниц, стены с узкими бойницами, тенистые аллеи, маленькие внутренние дворы...

Камень. Тяжёлые гладкие валуны, ровно уложенная плитка, грубый простой рисунок украшений. Борт фонтана, облицованный розовым и серым мрамором, посредине в прыжке застыл маленький голубой дельфин, поддерживаемый зелёной каменной волной. У дельфинёнка озорные глаза-стекляшки, из дыхала на голове льётся вода.

На широком краю чаши фонтана в тени черёмухи лежала худощавая сероглазая девочка-подросток. Светлые очень коротко стриженые волосы, простая одежда из добротной ткани. Лицо обыкновенное, разве что чересчур бледное.

Девочка болтала ногами в воде, брызгала на дельфина. Интересно, какие они на самом деле? Госпожа Архивариус своим единственным глазом видела морских зверей. Говорит, статуя хороша и очень похожа. Мастер делал. Который, несомненно, тоже видел дельфинов.

— Хотела бы и я когда-нибудь... — задумчиво обратилась девочка к каменному другу. Дельфинёнок смолчал. Она вздохнула и вернулась к книге.

Очередной доклад читался скучно. Восемьсот сороковой год ничем особенным не выделялся. Мало кто воевал, а империя и вовсе ударилась в несвойственное ей миролюбие. Волнения в Радоне. Претензии выборных от народа признаны справедливыми. Что за претензии? Прошлое лето было засушливым, плохой урожай. Кажется, тогда в этой провинции ещё не было мастеров-погодников. А сейчас они есть?..

Девочка дотянулась до тетрадки, раскрыла, черкнула пару строк новенькой авторучкой. Так, голодную провинцию накормили. Славно. На всякий случай недалеко устроили военные учения армии Каррионы. Угу, метод кнута и пряника. Пряником нужно угостить, кнутом — лишь погрозить. Или попросту обозначить, что он у тебя есть... Если же пустишь его в ход — проиграешь.

Перо нарисовало быстрый изгиб кнута. Девочка передёрнула вдруг занывшими плечами.

Так, читаем дальше.

Военно-исследовательские экспедиции не нашли неизвестных племён, никого не призвали к покорности. Научно-исследовательским тоже нечем было хвастаться. Новые никогда раньше не виданные звери не попадались в ловушки, новые цветы не распустились в ботанических садах. Новые месторождения? Есть. Но немного, и все банальные — медь, свинец и сопутствующие металлы. Какой-то чудак ушёл в Базес, непонятно как защитив себя от Кристаллов Границы. Так, интересно. Надо перечитать о этой пустыне.

Девочка привычно потянулась за чернильницей, спохватилась. Авторучка — очень удобная штука. Не нужно подтачивать жало — здесь перо стальное, не надо периодически окунать в чернильницу — в трубчатом стержне достаточно чернил. Эти волшебные перья только что появились на рынках, а у неё уже есть. Подарок Госпожи Архивариуса. Оценив удобство, купила всем секретарям и писчим в замке, и воспитанницу не забыла.

Девочка снова сделала заметки. Насколько она помнила, человек, оказавшийся недалеко от Кристаллов Ограничения, падал без чувств. Иногда глох, даже сходил с ума. Те, кто оказывался достаточно крепок и глуп, чтобы идти вперёд, умирали, оказавшись на линии между двумя столбами с Кристаллами. Раньше считалось, что пройти Границу может только мёртвый дух.

— Ну и как звали безумца? Никола Трионский. Ха, знакомое имя, — девочка задумалась. Ну да, попадалось в трудах че Вайлэ, ещё в каких-то книгах, и Госпожа Архивариус упоминала. Надо полагать, он не вернулся, чтобы рассказать о раскалённом аде Базес. По крайней мере, ссылок нет.

Что ещё случилось в этот год? В Стате вывели новый особо урожайный сорт свеклы. Интересно, империя его купила, вывела заново или попросту украла? Чтобы одарить голодающий Радон... Несколькими росчерками девочка изобразила на листе человека в одежде патэ, с мешком в руках. В мешке у него была свекла, а крался он через границу Каррионы и Стата.

Интересно, если Кристаллы Границы были бы расставлены не только между жизнью и смертью, но и по границам человеческих государств, жить стало бы лучше? Едва ли... Девочка набросала несколько столбов с Кристаллами, она видела в книге, как те выглядят. Нет, патэ, не выпустят вас из Стата, особо урожайная свекла останется дома!..

Читаем дальше. Урожай в разных провинциях, пшеница, рас, картошка, яблоки, виноград, джег, пролистываем, скукотища. Пошла статистика, значит, ничего интересного больше не будет. Девочка перечитала свои записи, пририсовала к кнуту дюжего мужика, повертела в руках авторучку.

— Вы пускали кнуты в ход без колебаний. И потому проиграете, — словно разя ножом, с силой проткнула нарисованного работорговца стальным пером.

Раздался писк.

Девочка вздрогнула, подняла голову.

Солнце стояло высоко, и один из внутренних каменных двориков замка был весь залит светом. Но камни дышали прохладой, не пуская сюда удушливую жару, фонтан остужал воздух, свежая зелень черёмухи расточала тонкий аромат. В тени под ветками стояла большая плетёная колыбель.

Из которой снова подали голос.

Девочка обречённо вздохнула. Встала и подошла.

— Ну, чего?.. — пробормотала, заглядывая в колыбель. — Разбудила вас злая тётя Дикарка?

В глухом дворике не было тихо. Откуда-то доносились голоса работников замка, визжали по дереву пилы, кирки стучали в камень. Сама девочка бормотала себе под нос, вполголоса восторгалась найденными фактами или сделанными выводами, хвалила себя или ругала. Но дети в колыбели безмятежно спали и проснулись не от громкого звука — от вспышки холодного гнева, с которым девчонка убила нарисованного врага.

— Ну, извините...

Младенцы заворочались в неплотных завёртках, загулили, как будто советуясь — возмущаться или простить на первый раз.

Их раздумья прервали звуки шагов. По ступенькам, ведущим из помещений замка в дворик, сбежала молодая женщина. Стройная, синеглазая, с коротко подстриженными каштановыми волосами.

— Что?..

— Всё в порядке. Не капризничали. Не промокли. Только что проснулись, — доложила девочка.

— Спасибо. Не знаю, что бы я без тебя делала, — мать наклонилась над младенцами. Они беззубо улыбались. Женщина тоже улыбнулась, но почти горько:

— А ваши папаши почти никогда не улыбаются... — обратилась к ним. — Так, ты будешь первым...

Она распустила шнуровку рубахи, поддёрнула женскую ленту и стала кормить грудью. Ребёнок сопел и чмокал, зажмурившись, шевеля носом-кнопкой.

Девочка вернулась к своим записям, бесцельно перебирала листы. Она чувствовала на себе взгляд Тании: скажи что-нибудь, соври, что у тебя всё в порядке, похвастайся тем, что нашла в скучных книжках. Называвшая себя Дикаркой знала, чего ждёт молодая мать.

Они были почти подругами — ну, насколько могут быть подругами тринадцатилетняя девочка и двадцатилетняя женщина. Вопреки своему прозвищу, Дикарка не была такой уж дикой. Она не отказывалась общаться, откликалась на просьбы — подождать, передать, посидеть с ребёнком. Но не больше. На все попытки сблизиться отвечала глухой обороной и никогда не отзывалась на безмолвный призыв Тании.

Женщина была целительницей, сильной эмпаткой, чужая боль и горе не оставляли её равнодушной. Но некоторые раны можно исцелить только тогда, когда раненый сам признает себя таковым и согласится лечиться...

Дикарка отказывалась признавать свои раны. Нянчит боль, не чувствует в себе силы открыться?.. Нет, скорее защищается от окружающего мира. Все враги, разве не так?.. Её нельзя приласкать, поддразнить, посмеяться над ней или вместе с ней.

Тания вздохнула. Что муж, что эта упрямая девчонка — почти сестрёнка, — резаны из одного камня. Им больно, а они молчат и только набычиваются упрямо. Проси, кричи, плачь — толку не будет. Остаётся только любить их такими, какие они есть.

Один из детей кашлянул, разбивая вдруг воцарившееся неловкое молчание, заикал после кормления. Тания покачала его, ещё раз поблагодарила девочку, задала пару незначительных вопросов и исчезла, унося детей. Дикарка выдохнула, распластавшись на бортике фонтана. Тяжело чувствовать на себе внимание женщины стратига. Так и хочется пожаловаться, может быть, даже поплакать... запустив руку себе за пазуху, она тронула бугорки на рёбрах. Вот чем оборачивается слабость. Срослись неровно, и иногда больно дышать... особенно когда учитель загоняет, но она не жаловалась на запредельные нагрузки. Тренировалась как одержимая, благо большой тихий замок предоставлял широкие возможности для самосовершенствования. Каждый, от самого стратига до последнего слуги, был воином и мог наставить девочку в самых неожиданных мастерствах. В свои тринадцать лет она чего только не умела.

Но так и не научилась принимать чужое участие.

С тех пор как погиб её спаситель...

Книга и записи были оставлены. Девочка уставилась в бездонную синь неба, которое казалось особенно ярким в каменной рамке двора с высокими стенами. И вспоминала.

Ретромотив. Валентино Киош

Невысокий мальчишка с белыми волосами. Худощавый и жилистый, похоже, не слабак, но выглядит неопасным, безобидным и смешным в своей попытке заступить пусть отряду. Так почему же несколько десятков людей пятятся перед ним, смешивая ряды?..

Крики, шум, топот. Острый запах мятой травы. Воздух пропитан ужасом.

В коричневой толпе мелькает белое. Кто-то не поддался панике, он кричит на своих, понуждая собраться, и всё-таки перебарывает готовую обратиться в бегство толпу.

Сам идёт впереди.

Беловолосый стоит и смотрит прямо на него.

Тёмные тяжёлые волны мощи расходятся от него кругами, забивают дыхание, гасят разум. Он создаёт ужас, от которого можно умереть.

Патэ идёт, склонив голову, идёт через давление взгляда беловолосого мальчишки, словно против сильного больно секущего песчинками ветра.

Беловолосый вскидывает лук. Держит в правой — левша. Стрела на тетиве. Наконечник горит солнечной искрой, прямое светлое древко, пёстрые перья. Скрип натягиваемой тетивы, казалось, слышал весь мир. Мгновение — и стрела срывается в полёт.

Она летит медленно-медленно. Удар — и, словно стрела-молния титанов, проходит насквозь. На белой одежде человека нет ни капли крови. Но он вздрагивает, лицо становится спокойным, лишь в застывших глазах скрывается удивление. И горечь.

Его убил его собственный ученик.

У окна стоял эльф. Белая одежда облегает стройное до худобы тело, лицо без возраста покрыто растительным орнаментом — как будто житель леса собрался на войну...

Тания сделала ещё шаг от двери, и наваждение рассеялось, лесное видение обернулось человеком. Всего лишь решётка причудливой ковки бросала тень на тонкое лицо, белая одежда — не знак траура и мести, указывает на церковный ранг.

— Патэ Ирек, — поприветствовала она его.

— Тания, — патэ чуть поклонился в ответ, теневой растительный орнамент сбежал с его лица. — Как?.. — указал глазами вниз. Женщина покачала головой.

— Сидит, читает, пишет. Хмурая, как небо над лесом эльфов, и злая, как василиск в самый жаркий полдень.

Патэ Ирек посоображал, отдавая должное сравнениям, кивнул задумчиво:

— Я даже знаю, почему. А вы помните, какой сегодня день?

— Такое как забыть, — женщина улыбнулась печально. — Ровно два года назад вы напали на нас.

— И погиб патэ Валентино Киош.

— Тот самый учитель Александра? — без особого интереса спросила Тания, подходя. Поставила колыбель на скамью у окна, выглянула.

Каменная комната была в крыле замка, выходившего во дворик с дельфином. Впрочем, отсюда его нельзя было разглядеть.

Мужчина и женщина молча стояли рядом, со стороны их можно было принять за супружескую пару. Она — стройная, синеглазая, с мягкими движениями. Он — невысокий, крепкий, с неторопливым рассудительным голосом и манерой действовать мгновенно и по наитию.

Но они были почти врагами.

Тания усмехнулась про себя. Хочешь помочь девочке, а в себе-то разобраться не можешь. Ради врага оставить родной дом, покинуть всех, кого любила. Единственное напоминание о прошлом — имя сына.

Потому что я целительница. Во имя и для жизни Живой.

— Не знаю, можно ли его называть учителем... Патэ погиб в первый же день Летней войны.

— От рук Александра.

— Не самое подходящее выражение. Патэ Киош пал не от рук, но от... Я читал воинские баллады Фременов, там есть дивное выражение, лучше объясняющее произошедшее. Сердцем убиваю. Вот так он и погиб.

Женщина закусила губу. Один из свёртков в колыбели захныкал, она взяла его на руки.

— Не самое подходящее время я выбрал для упоминания мёртвых, — спохватился патэ. — Извините, я напомнил вам о вашем горе.

Женщина бледно улыбнулась, механически укачивая малыша.

— В тех же балладах, — заговорить смогла не сразу, — в них попадается ещё одно выражение. Отпустите ваших мёртвых. Так поступаем мы, Воличи, Фремены. Помним погибших — но отпускаем их и живём для живых.

Патэ Ирек молча поклонился, как будто салютуя её мужеству. Тания задумалась, был ли случаен этот ранящий разговор. Носящий белые одежды был логиком, человеком, чей разум оттачивался специальными упражнениями. Охотник легко узнаёт зверя по нечёткому отпечатку, скажет всё — самец или самка, сколько весит, сколько лет, умный или дурной, был ли ранен и как. А логик по двум-трём фактам, обмолвкам, ненароком брошенному взгляду восстановит цепочку событий, поймёт скрытые мотивы поступков человека, чуть ли не мысли прочитает.