Кто поверит эху? - Часть 3

Суро велел ему говорить.

— Сейчас самое время поднять голову. Дом Аэмара будет сидеть тихо-тихо, потому что глава его перетрусил изрядно, — голос у Исамы был неожиданно тонким и нежным, почти девичьим, не подходящим к невзрачному темному личику.

— Им-то чего бояться? — подал голос Атоку.

— Если бы не боялся выстрелить мимо цели, сказал бы — уж не замешан ли он в этой странной смерти? Может, он и убийцу подослал в дом?

— Мы тебе за что платим? — угрюмо спросил Макори. — За намеки водянистые?

Исама склонился в полупоклоне, но руками развел:

— Излишняя ретивость никому не пойдет на пользу. Тори — только с виду жаба, на деле та еще змея.

Взгляд Суро-старшего ничего хорошего сказавшему не сулил, и тот постарался выразить ртом, бровями, чуть ли не носом — как бы ни был велик соблазн, о большем нельзя в присутствии посторонних, даже и родных сыновей, не то что остальных; и сыновья-то своих отцов иногда предают, что говорить о прочих.

— А наш ясновидец-то самое важное — убийцу — и просмотрел, — добавил Атоку, не скрывая удовлетворения, окрашенного едва заметным презрением. Он ненавидел выскочку, побаивался его власти и тайных знаний, и рад был, что тот умер настолько бесславно.

Лицо Макори исказила едва заметная судорога.

— Прощай, талисман Хинаи, — пробормотал Шимара. И сказал уже громче: — Невовремя поднятая голова слетит первой.

— Хватит, — вмешался Суро. — Вы оба не мои советчики. Меня больше волнует, что рухэй стянули войска у наших границ. Командир Лаи Кен, господин Атога, был так любезен, что поделился узнанным от Тагари.

— Но Лаи Кен далеко от границы, — удивился Атоку.

— "Глядящая сверху" — это помощь в военной силе. Особенно хороши их лучники. Если рухэй нападут, удар придется на несколько крепостей Ожерелья; солдат Лаи Кен призовут в последнюю очередь, но... они готовы.

— А кому они намерены подчиняться? — спросил Макори. Отец сделал вид, что не расслышал вопроса, но сын заметил его усмешку.

— Аталинский посланник, пожар, смерть Энори, войска соседей... Самим бы остаться не в убытке, — протянул Атоку. Покосился на Исаму — тому тоже было не по себе.

— Теперь уходи, — сказал ему Суро. Незадачливый гость открыл было рот, возразить, но сник низко поклонился и, пятясь, скрылся за дверью, лишь деревянные бусы качнулись над входом.

Шимара обменялся взглядами с Суро, достал из футляра карту.

— Они поостерегутся нападать около крепости Трех Дочерей — это слишком большая сила. Если верить нашим шпионам, удар ждет Тай-эн-Таала, а также Шин и Сора к востоку и западу от нее.

— Там же застава, поврежденная сильным пожаром... — задумчиво произнес Суро.

— Знать бы, что все-таки произошло в ту ночь, — сказал Шимара, — Говорят, огонь уничтожил ее в считанные часы. И не было сильного ветра, однако пламя летело, словно его подгоняло что. Рухэй — если в поджоге виновны лазутчики — могли бы напасть, но удовольствовались сгоревшими стенами... хотел бы я знать, почему.

— Она ведь уже отстроена? — поинтересовался Суро у старшего сына.

— Да, отец, — отозвался Макори. — Почти. Работают день и ночь. Но верных нам людей там нет. Так же и в крепости Тай-эн-Таала.

— Ничего, обойдемся без лебединых крыльев. В бою лучше орлиные.

— Кого-то из духов или иных созданий прогневил глава Хинаи — а может, то было предупреждение, которому он не внял, — пробормотал Атоку.

— Такая сушь стояла — не диво, что случился пожар! — отрезал Макори без всякого почтения к дядюшке.

— Генерал Тагари проморгал знак — и лишился ясновидца, — парировал тот. Макори только головой дернул, но самую малость обеспокоено, словно отгонял не муху — осу.

— Не забудьте про наводнение. Согласно словам Энори Сэнны, до него осталось меньше луны, — напомнил Шимара. — Реки, вышедшие из берегов, могут смыть как мощь наших противников, так и нас самих.

— Но, быть может, после его смерти предсказание потеряло силу? — усмехнулся Макори, глядя не испуганного дядюшку.

— Его предсказания сбывались всегда. Да явись он мне хоть в пьяном бреду, я и то бы исполнил все, что он говорит!

— В пьяных снах будет приходить теперь к девкам из своего театра, — отозвался Макори. — Тем останется горько плакать — теперь они вновь никому не будут нужны.

— Что ж, пусть вода схлынет, а мы покажем себя с лучшей стороны — и под предлогом укрепления стен и дамб проведем побольше своих людей.

— Может, наводнение грядущее тоже вызвано гневом на дела Дома Таэна? — нерешительно предположил Суро-молчун, впервые подавший голос, и Суро-старший аж по столу прихлопнул, довольный мыслью.

— Об этом должны узнать как можно больше народу! А мы, чтоб от своего Дома отвести гнев духов или иных сил, позаботимся о приношениях в Храмах.

Больше о делах они не говорили. Суро, придя в хорошее расположение духа, принялся угощать не только брата, но и Шимару столичным вином. Позволил выпить и сыновьям. Но, когда Атоку и Шимара покинули комнату, велел наследникам задержаться.

— Аталинский посол намекает на союз с ним. Завтра мы встретимся. Я всегда подозревал — это куда большая сила, чем кажется, хоть ты, Макори, и считаешь его простаком.

— Нам не нужен в союзниках северянин, только Столица — наше спасение, — сказал старший сын.

— Он тут с ведома Столицы. Так или иначе... я выслушаю его.

**

— Вот и все, — сказал Таши, вручая Сэйэ небольшой футляр — в нем были тексты песен и стихи, которые она хотела, но не успела разучить. Заплаканная девушка молча взяла жесткий кожаный цилиндр, сунула в заплечный мешок.

Что уж тут говорить... собиралась попытать счастья в Срединных землях, а вместо этого тащиться к самой границе, в глухие предгорья. И не ослушаться; попробуй, оставь труппу, отыщут вмиг — в подорожной вписаны все имена, и, если одной женщины не достанет...

— В крепости Трех Дочерей и в округе ее тоже люди живут, и довольно много, — обронил Таши, не рискуя смотреть на ее покрасневшие глаза и распухший нос. — И вовсе не только военные. Это вам не завалящая застава — считай, большой город за стенами куда мощней здешних, оплот севера, суровый и настороженный, и местные наверняка будут рады таким ярким гостям. Но вас вернут, вот увидите. В Осорэи-то любят. Убедятся, что все в порядке, и вернут. А пока дадите там несколько представлений. Все будет хорошо.

Глава

Колесо года крутилось, теперь малый белый журавль, Хита, летел над землей. Осень еще вроде бы издали возвещала о том, что скоро войдет полновластной хозяйкой, но перепутать было нельзя. Так звон височных подвесок и браслетов танцовщицы опережает ее саму.

На сей раз ощущалось не только дыхание осени; некая невнятная тревога заполняла улицы Осорэи.

Несмотря на все предостережения, слухи по городу поползли. Говорили разное — что в дом генерала ворвались лазутчики, что Энори обнаружили мертвым в саду, и на теле не было ран, и о каре небес говорили — мол, попробовал взять нечто, уме неподвластное. Другие утверждали — Энори отправился на границу, и скоро грянет война.

Сходились в одном — в городе его нет, и произошло нечто из ряда вон выходящее.

А торговые караваны все чаще делали крюк, огибая провинцию Хинаи, и проходя через ее западную соседку, Мелен. На этом теряли все, но меньше, чем при нападении бандитов-рухэй у границ. Аталинских купцов они трогать побаивались, а остальным доставалось. Крупные торговцы еще ничего, могли и рискнуть, а мелким приходилось сбиваться вместе — это была трата времени.

Все реже в Хинаи стали появляться лен, цветастые шерстяные ткани, сладкий перец и твердый сыр, дорожало серебро, красное дерево. Почти исчезли лекарственные смолы с далекого севера и некоторые целебные снадобья. Реже стали захаживать и караваны из срединных и южных земель. И цены росли.

Все больше было недовольных.

**

Желтый лист одиноко покачивался на неподвижной глади пруда. Остальные не спешили присоединиться к нему; так красивые женщины не спешат проститься с порой расцвета. Осень грозила листьям, но не двум прелестницам, стоящим на ажурном мостике — им было еще далеко до увядания.

Лайэнэ безучастно следила за водомерками в пруду.

— Не понимаю тебя, — говорила ее приятельница, облокотившись на перила. Сейчас молодых женщин никто видеть не мог, но она все равно пыталась стать поизящней, время от времени томно меняя позы, поигрывая тончайшим веером, хотя жаркие дни миновали. Но так можно было показать красивые кисти рук. — Ты пользуешься таким успехом, а словно пытаешься от него убежать. На твоем месте я бы...

Досада сквозила в высоком медленном голосе. Да, у этой красавицы, именем Цветок Сумерек, были зеленые глаза — у Лайэнэ обычные темно-карие. И волосы у подруги были светлее, пепельные, а не черные — тоже редкость, и сама она была младше. Но везет не ей, и даже выплатить хозяйке положенную сумму и зажить самостоятельно пока не выходит. Как уж тут не завидовать!

Таким, как они, редко удается выбирать, даже в юности, даже при счастливой наружности. Разве что обладаешь красотой несказанной, вроде легендарной Малиэн, Звезды Полуночи, из-за которой едва не разгорелась война. Да и она вряд ли могла выбирать, и была ли счастлива, приглянувшись одновременно правителю древности — и его военачальнику?

— Я ничего не решила, — говорила Лайэнэ. — Зола на месте костра еще не остыла, неужто мне сразу звать на ложе другого, да вдобавок его приятеля?

— Можно подумать, он был единственным, — собеседница повела плечиком, похоже, сама не понимая, чего желает — убедить товарку или позволить ей упустить удачу.

— Нет, но... другие не состояли в дружбе с ним, — вздохнула молодая женщина, всматриваясь в желтое пятнышко на воде. Говорила — и осознавала, что пытается сама себе врать. Сама перестала себя понимать.

Кайто в последние дни весьма настойчиво пытался добиться ее согласия, а Лайэнэ это вовсе не радовало. Пока удавалось избежать последствий — при всем его нахальстве он был еще слишком молод, а у нее в запасе имелось много уловок; но долго так продолжаться не могло. Он всерьез решил обзавестись "трофеем", оставшимся после товарищей.

И ведь не то чтобы этот вариант плох. В другом случае он казался бы превосходным... Если бы Лайэнэ никогда не встречала еще двоих, приятелей наследника Аэмара.

У нее было немало мужчин, среди них и достойные, вызывающие симпатию и уважение; но лишь эти двое действительно тронули сердце, хоть и по-разному. Одного из них она в итоге скорее ненавидела, чем любила, но он привязал ее к себе канатом из металлических нитей, и если бы не смерть...

Но пока боялась думать о нем. Слишком остро отдавалась в груди любая мысль, и не понять, от боли или от облегчения. Он любил появляться неожиданно — и теперь чудился в любом темном или светлом силуэте, и Лайэнэ запретила служанкам приносить в дом белые цветы — всякий раз казалось, что от него. Проще перед самой собой притвориться — ничего не случилось, и когда-нибудь и впрямь все пройдет, и она сможет обдумать все. А пока надо жить, как живется.

Вот, например, решать, что делать сейчас.

Лайэнэ понимала — ее несколько избаловала возможность выбирать, но сильно переборчивой быть не стоило. Особенно когда речь идет о наследнике одной из самых знатных семей провинции. Устройством праздников, выступлениями, разовыми встречами много не заработаешь, нужен постоянный покровитель, и лучше всего не один. А Кайто ведь и человек не самый худший. Он самодовольный, не слишком умный, но в общем не злой, хотя находил бы удовольствие в напоминаниях о ее неудачах. А она, вероятно, могла бы привязать его к себе намертво. Это сейчас мальчик думает, что поиграет и бросит. Привязать к себе на долгие годы, чтобы, когда время начнет предъявлять ей счет, у Лайэнэ было достаточно способов.

А если она откажет, может лишиться всего.

Кайто велел передать, что будет, и явился-таки, несмотря на ее письмо, изысканное, полное сожалений о том, что вынуждена сама отправиться в другое место.

Нежный, приглушенный вечерний свет лился через узорчатые окна, затянутые тончайшей бумагой. И фиалковый аромат, разлитый по комнате, был столь же нежным — сами эти цветы уже отцвели, но душистая вода сохранила их запах.

Пальцы Лайэнэ привычно скользили по ладам, поддевали струны.

— Эта музыка называется "Ночные мотыльки над костром", ее написала женщина...

— Такая же, как ты?

— Возможно... Говорят, она потеряла зрение еще молодой, но игра стала только более искусной.

— Ну хоть на что-то сгодилась. А ты не боишься ослепнуть? — Кайто, полулежа на подушках, глотнул вина, отправил в рот виноградину. Затем протянул руку, намереваясь ухватив музыкантшу за рукав, но передумал.

Он был слегка пьян еще когда пришел сюда, но, похоже, побаивался-таки ее. Привык к девицам, которые сделают стойку на ушах, лишь помани их не самой крупной монетой. А Лайэнэ из тех, от кого требовать не принято. Кайто Аэмара никак не может это принять, но знает — его многие осудят, поведи он себя с ней, как с простой гостиничной девкой.

А она... не имела права вести себя как женщина из семей достойных. Ей надлежало всегда мило улыбаться, глаза поднимать редко, разве что понадобится изобразить скрываемое чувство, и говорить так, чтобы гость считал себя самым умным и неотразимым. Ей, добившейся высокой ступени, не было нужды строить из себя дурочку, но полагалось собеседника вознести, а самой оставаться на шаг позади.

Однако гость знал, что она сама едва не вознеслась, и это его злило, и понуждало сбить с нее спесь, которой, считал, не может не быть.

— Ты вот сидишь сейчас тут... а ведь могла бы жить совсем в другом доме.

— Вряд ли, господин Кайто — что судьба мне предначертала, то я имею.

— Слухи про вас ходили... Ты что, всерьез рассчитывала стать его женой?

— Мои надежды не имеют ровным счетом никакого значения, — заученная улыбка приклеилась к губам.

— Ну почему же. Ты, как это... Голубая жемчужина Осорэи, так тебя называют. Хотя это они зря, ты не имеешь права на этот цвет, — приподнял шелковую складку ее платья.

Процитировал одного из местных поэтов, любителя воспевать красивых женщин:

Много на севере рек,

А жемчуг речной неровен и мелок;

Но эта красавица с севера

Не только морского жемчуга краше,

И луну она затмевает.

— Если я, нарушив обычай, вдохновила кого-то на такие строки, возможно, это было не зря, — засмеялась она.

— В следующий раз я хочу видеть тебя в красном.

— Я буду рада сделать вам приятное, но невозможно предсказать, где мы пересечемся. Я могу не знать заранее о вашем присутствии.

— Тогда просто никогда больше не надевай этот мерзкий цвет.

— Но это невозможно — город дал мне прозвище, и оскорблением будет теперь заявить, что город был неправ, или оно мне надоело... — в ее голосе звучало деланное сожаление, будто она рада была бы услужить, но не осмелится идти против всех.

Кайто не нашелся с ответом.