Такой же, как я. Часть 1.

— Вам великолепно известно, что снабжать дезой Браганцу я не могу. Он будет избегать меня, шарахаться как от зачумленного, как шарахается посла. Так будет. Я могу, разве что, писать вам всякого рода сочинения, или купить того, кто стал бы снабжать такими пасквилями. Скверно... ненавижу опаздывать. Да ещё и не по собственной воле.

Мишель отщипнул от грозди на блюде несколько крупных ягод винограда. Это, конечно, не ужин, но лучше, чем ничего. Расслабиться он себе позволит у себя в покоях, в посольстве. Может быть.

— Какого рода участия вы ждёте от меня, Луи?

— Совместного изготовления сочинений... на вольную тему, — обаятельно улыбнулся Луи. — Тех самых, которые я буду скармливать господину Браганца... в промежутках между комплиментами. Если я хоть что-то понимаю в таких, как он, перед очарованием дармовых сведений отступит даже мое собственное... что упрощает задачу, изображать пьяного проще, чем давать себя лапать всякой дряни...

Монтрая заметно передернуло — долг долгом, но он не становится ни на иоту приятнее только оттого, что неизбежен...

— А еще — я жду ухаживаний... публичных, Мишель — так, чтобы никто не сомневался, что мы с вами поладили... ведь у сведений, которыми я буду так усердно кормить Антуана, должен быть какой-то реальный источник, верно? Все должно быть отыграно как по нотам — я вас очаровал, и вы не устояли и распустили язык... а я, как известно, бездельник и трепло...

"Ухаживания... публичные... будь все проклято... я хотел бы другого — и ты знаешь это..."

— Что ж...

Приходилось сознавать, что в кретина его всё-таки превратили. Пронзительные синие глаза сидящего напротив мужчины, голос, слова — и Мишель Гальяни готов растекаться лужицей и позволять творить с собою всё что заблагорассудится обладателю этим самых глаз.

Тормозил долг. Долг, который тяжелей, чем гора, который способен раздавить, и заставить убить невиновного только потому, что он мешал выполнению долга, будь он проклят.

Как же не хотелось видеть рядом их, таких разных. Честь и ничтожество. Предателя и... слишком желанного человека. Будем откровенны, Гальяни, ты его хочешь. И останавливает уже не долг а принцип. Не спи с тем, с кем работаешь. И не работай там, где спишь...

Шель приблизился к собеседнику, кончиками пальцев погладил подбородок, очертил губы.

— Туше, Луи... — он не привык заставлять себя долго ждать. И таки распустил язык. Правда, несколько иначе. Но суть дела не меняет.

Один взгляд, одно слово, одно прикосновение... и любая решимость воздержаться, остаться в рамках совместной работы разбивается вдребезги, в мелкие осколки, в сияние зеленых звезд... что же ты делаешь, Мишель... что же... ты... делаешь...

Луи поймал губами пальцы Мишеля — и не отпустил, пока Гальяни не ахнул шепотом от неожиданной ласки, нежной и изысканной... а вот тогда Луи отпустил его руку — чтобы рывком привлечь Мишеля к себе и раскрыть его рот поцелуем — тем самым, который так и не случился, когда они расставались пару часов назад в саду...

Что-то жалобно зазвенело. Что-то с грохотом полетело на пол.

— Я должен... уйти... — шёпотом, на выдохе. Заставляй, не заставляй себя оторваться — не выходит всё одно. И благие намерения трещат по швам. Что же это... хотел вернуть любезность, а вместо этого — млеет в руках конкурента. Случись что — врага даже. Это не профессионализм. Это идиотизм чистейшей воды. А Гальяни попался... попался как мальчишка.

С куда большим восторгом он рванул бы в стороны полы камзола Монтрая. Чтоб брызнули в стороны золочёные пуговицы. Коснулся бы обнажённой кожи в вырезе сорочки. Губами вдоль кромки пояса брюк, и почувствовал бы, как подрагивают плотные мышцы.

Может, от этого яркого образа он и застонал. Может быть, а может — и нет.

— Нет... не должен... до утра ты никому ничего не должен... — задыхаясь, шепотом, из губ в губы...

Уйти? Уйти?!

Отпустить тебя... прекрасного, желанного, единственно желанного... нам ведь и так отмерено в обрез... ты уедешь, и мне останется только тосковать по тебе, перебирая в памяти мимолетные взгляды и редкие, как заморские цветы, поцелуи... нам отмерено так мало — и даже в этой малости ты хочешь мне отказать?

Или ты хочешь, чтобы я...

Мишель, я и так твой — с первого взгляда, с первого вздоха восторга, которому я не был вправе дать сорваться с моих губ — так неужели ты хочешь еще и заставить меня...

— Уйти? — Луи со стоном оторвался от желанных губ. — Иди... если... можешь...

Потому что я не могу отпустить тебя... разжать руки и выпустить тебя из объятий... разожми их сам...

Кольцо рук... тот самый синий туман... Он сможет? Даже если первая же попытка упереться ладонями в грудь причиняет боль?

В поцелуе нет нежности. Почти нет. Есть только нагая страсть, сумасшествие, в которое с каждым вздохом погружается он сам, увлекаемый на дно собственных мыслей и мечт сапфирами глаз сидящего напротив мужчины...

Плевать, что в соседней комнате спит предмет их спора. Плевать, что рядом с ним бодрствует один из слуг. Плевать, что край стола упирается в поясницу, и что, скорее всего, они попросту сметут всё, что на столе оставалось, лишь бы только освободить его... для несколько иных целей.

Посмотри... это ты сделал меня таким... никто до тебя не смог... а ты сделал... Проклятье, Луи, что ты сотворил со мной...

Нет... ты не можешь уйти... ты тоже... не можешь... пока я обнимаю тебя, пока мои губы не отпускают твои — ты тоже не можешь...

Дьявол, я хотел бы... не здесь, я хотел бы бережно опустить тебя на свою постель, наклоняясь над тобой, я хотел бы... но если только я оторвусь от тебя, если только разомкну руки, если только прервать это безумие хотя бы на тот краткий срок, который нужен, чтобы дойти до моей спальни... до моей настоящей спальни, а не той, в которой храпит сейчас Браганца, если прерваться — ты можешь все же опомниться... и уйти... и унести со мной мое сердце... я сумасшедший, Мишель... я не могу... просто не могу дать тебе сейчас уйти...

Луи подхватил Мишеля на руки, не разрывая поцелуя, и вместе с ним опустился на диван — может, и не такой просторный, как широкая постель, но все-таки более удобный, чем стол...

— Я ведь убью тебя... если попытаешься предать... если попытаешься навредить... мне...

О да. Убью, даже если будут дрожать руки, даже если потом придётся жить без тебя, без глаз твоих, без твоих губ. Ты сущее проклятье... К гадалке не ходи. Вот в чём было предчувствие. Не в собственной смерти или проигрыше. В том, что встретишься ты, Монтрай... Худшее и лучшее из всего, что было.

Эта готовность отдаться — ошеломляла. И огромное желание отдаться полностью, всецело — тоже.

Он всё-таки выполнил собственное желание. Пуговицы горохом посыпались на пол, зато губы на миг замерли во впадинке у основания шеи.

М-мм... а-а-аахххх...

Голова сама запрокидывается вверх от касания желанных губ, и все тело словно тает и переплавляется во что-то другое... незнакомое... что ты делаешь со мной, Мишель?

— Взаимно... сердце мое... ты же знаешь...

Взаимно... потому что я такой же, как и ты... или это ты такой же, как я?... какая разница, мы с тобой в этом схожи, словно из под одного чекана вышли, и ты знаешь это, как и я... вот отчего так сладко и горько, так пронзительно, как никогда, как ни с кем...

Пуговицы разлетаются градом... а вот я не могу позволить себе такую роскошь — потому что тебе в твоем мундире еще и возвращаться, и я не могу рвануть его что есть силы... зато я могу его на тебе расстегивать... постепенно... все это пуговицы и крючки... то быстрее, то медленнее... то прерываясь, чтобы погладить пальцами твою кожу или коснуться ее губами, а то и нет... расстегивать — так, чтобы ты потерял голову, совсем, напрочь, как потерял ее я, чтобы забыл обо всем, как забыл я, чтобы весь мир сгинул в дыхании, прикосновении, шепоте, чтобы только ты и я...

— Времяаааа...Луи...

Так мало времени. Так исчезающее мало. Потому что когда он выйдет за пределы этого дома — останется игра. Игра для всех. Красивая постановка, в которой на самом деле придётся жестоко держать себя в руках.

Глубокомысленная сентенция не выдерживает нежного жаркого штурма. Шель был бесстыден. Шель сам себе напоминал куртизанку, всем отдающуюся за деньги, большие деньги, важные услуги... теряющую себя в череде личин, и теперь с отчаянной радостью отдающую себя избраннику. Просто так, потому что этого по-настоящему захотелось. Только здесь и только сейчас.

Ногами обвивать бёдра, бессвязно вскрикивать, и шептать... тихонько, срывающимся голосом, потому что где-то глубоко в груди клокочет, и никак не может вырваться протяжный стон-крик, грешное "Пожалуйста, прошу тебя..."

Время... проклятое время, его так мало... но каждая его секунда — твоя, твоя... и каждый мой поцелуй, каждое касание — твои, и сердце мое тоже твое, и это такой малый дар за подаренное мне счастье... счастье быть с тем, кого полюбил, целовать, кого душа желает, а не кого долг велит... запретное, бесстыдное счастье... дай же я поцелую твои глаза, Мишель... твои влажные ресницы... и твои горящие щеки... моим губам мало тебя, моим рукам мало тебя, моему телу мало тебя, так мало, я хочу всего, всегда...

Луи уже не помнил, не понимал, что шепчет, целуя стройную округлость колен, лаская губами гибкие запястья, что стонет, когда сердце Мишеля колотится ему прямо в поцелуи, он только помнил, что счастлив, и что сейчас он скорее даст себя пристрелить, чем позволит себе быть неосторожным или небрежным... у них так мало времени — и ни одна его секунда не будет для тебя горькой, счастье мое залетное, шальное...

— Луи... пожалуйста... — И зубами вцепиться в собственные сжатые пальцы, только бы не кричать. Потому что перебудить криком весь дом, всех его обитателей, пусть даже и привычных к подобным ситуациям — это слишком.

Пожалуйста, пожалуйста, Луи... Ну чего же ты ждёшь? Что я просто взорвусь? Что не выдержу этого безумного напряжения, твоей страсти? Что стану просить тебя, как о милости об освобождении? А я уже прошу... И всем телом отвечаю на каждую твою ласку, подаюсь вперёд, ну хочешь... хочешь, я стану на одну эту ночь твоей игрушкой? Твоим ручным зверем? Прикажи мне... одним только взглядом прикажи, Луи, и я исполню всё... и даже больше, я прочту твои мысли, я почувствую истинное твоё желание...

Ладони на упругих ягодицах... Ещё... сильнее... не жалей... ты забыл? Я обещал быть ручным... твоим...

Зубы прихватывают кожу на горле... К завтрему останется след... и ты будешь знать, будешь помнить, что это именно я его оставил тебе...

Луи.. пожалуйста... и пальцы закушены чуть не в кровь... я всего лишь хотел быть нежным... я... я заставил тебя просить, счастье мое?

Я не заставлю тебя больше ждать — ни мгновения!

Сильный глубокий поцелуй, такой, чтобы голова кружилась — и войти в твое изнемогающее от ожидания тело, войти одним сильным рывком, чтобы оно не успело испуганно сжаться, причиняя себе боль... войти — и замереть на миг, давая тебе привыкнуть, ощутить себя заполненным, завершенным... и вновь начать двигаться — сильно, стремительно, слитно с тобой, и целовать, целовать, целовать твои искусанные пальцы, и сильнее сжимать твои плечи, Мишель, о Мишель...

Полупридушенный хриплый крик... Тело дрожит, как лист на ветру, мелко, счастливо, довольно... и руки, что поглаживают лицо, заключают его в ладони, и губы, что признательно касаются губ... ресницы...

Почти чёрный омут там, где недавно была синь.

Почти затухает дрожь, и только сердца колотятся в груди. В твоей и моей. Бьются, силясь вырваться и слиться воедино, как ещё минуту назад сливались мы. И я всё ещё с тобой... надо же, как настойчив ты можешь быть, и как убедителен... Я впервые сдался.

И мы оба живы... и я перебираю влажные твои волосы, ты всё ещё во мне, и я не хочу шевелиться, чтоб не нарушить странное единение.

— Люблю...

Хриплый шепот, не шевелясь, не размыкая объятий... люблю — и ты это знаешь... знаешь, что сейчас мое сердце обнажено, как я сам... ни с кем, никогда — и ты тоже... потому что мы с тобой люди одного долга... с любым другим нам пришлось бы лгать, притворяться, скрывать часть своей души — но мы можем не делать этого... мы можем быть искренни — друг с другом... время, проклятое время, отчего его так мало... и все же — где бы мы ни были завтра, но сегодня — наше, мое и твое, и я обнимаю тебя, и ты перебираешь мои волосы, так ласково, словно легкий весенний ветер касается их, а я целую твои чудесные глаза...

Люблю... нельзя... потому что всё закончится... и наши дороги разойдутся... останется только тоска, которую мы станем хранить в душе до того момента, пока не пронзит сердце сталь или свинец... потому что всё остальное будет ложью, не достойной нашей памяти, потому что настоящего в нашей жизни были только ты и я...

— Знаю... Но у нас нет выбора... ни у тебя, ни у меня... и это ничего не меняет...

Потому что могут отдать приказ, потому что этот приказ придётся выполнять, потому что для них обоих живо и естественно выполнять свой долг. В чём бы он ни заключался. Потому что это смерть — легче пёрышка. Умереть — просто. Остаться в живых и нести свой крест — задача, порой, просто невыполнимая.

Это странная обречённость швырнула их друг к другу в объятия. Это она разбудила чувства к такому же, обречённому на одиночество.

"Я люблю тебя..." — и это тоже ничего не остановит. Ни клинка, ни пули в грудь. Потому что так дОлжно. Но... как знать, может, дрогнет рука, и шальная пуля просвистит мимо, и на поле бесчестия останутся стоять двое, которые добровольно вычеркнули себя из списков живых.

"Я тоже люблю тебя..." — и губы снова касаются губ. Ночь на самом деле очень коротка. Слишком коротка, даже если отчаянно хочется остановить мгновение.

Луи кончиком языка обвел упрямо изогнутый рот любовника, лаская и дразня, прильнул поцелуем, то нежно касаясь губ, то прикусывая, почти терзая — долго, пока Мишель не застонал снова.

— Ты невозможен, любовь моя, — смеялся Луи. — Ну что это такое — ты лежишь в моих объятиях и все равно твердишь о разлуке и обреченности, будто мы оба о ней не знаем... неужели у тебя такое твердолобое начальство, что ты так привык ему все втолковывать, что теперь остановиться не можешь?

Луи снова поцеловал Мишеля, смягчая поцелуем свой пусть и шутливый, но упрек.

— У нас слишком мало времени, чтобы тратить его на сожаления, сколько бы его ни было... а кстати — сколько? Ты ведь к нам ненадолго — когда тебе возвращаться?

— Десять дней. Через десять дней я уезжаю. — на миг податься вперёд, чувствуя, как глубоко внутри вновь становится тяжело и жарко. Сожалений нет и не будет. Они не привыкли сожалеть. — Но, кажется, если я хоть слово скажу о работе, ты меня не выпустишь отсюда... а потом пустишь слух. Что-нибудь оригинально-этакое... полковник на подпитии, очарованный местным прожигателем жизни поклялся отдать всё, что пожелает обольстительный красавчик за десять дней, проведённых в одной постели.