Вернулся к себе изогнутыми коридорами, по дороге прислушивался. Со двора доносились веселые голоса конюхов, прачки затеяли перебранку. Жизнь идет, не то что в его крыле. Там все встречают с похоронными лицами.
К ночи Кэраи послал за Юи — тот был весьма шустрым и цепким, мог обмануть и бдительных стражей дома. Велел ему пробираться в город; молодой человек молча поклонился, но видно было, что он испуган. Приказ не вызвал восторга и у прочих спутников его, даже Ариму хмурился, отчаявшись получить ответ.
Юи вернулся ночью. Слуги для вида устроили пирушку, и долго не отзывались на зов господина. Мало кого удивило бы, что в конце концов он сам к ним явился. В комнате стоял запах винных паров, пол нарочно был залит вином, но все оставались трезвыми. Юи сидел у жаровни, такой бледный, что все конопушки и рябинки, обычно мало заметные, проступили на носу и щеках.
— В городе тихо все, ни граничных флажков, ни стражи, ни факелов. Кое-где и вовсе празднуют то ли свадьбу, то ли еще что, — докладывал он. — А домашние мне ведь в глаза говорили...
— Я так и подумал, — сказал Кэраи. — Если зараза убивает человека самое большее за неделю, никакие северные переселенцы сюда бы не добрались. По зиме уж точно, а чтобы еще успели в городе пожить...
Обернулся в ответ на потрясенный вздох одного из слуг:
— Ты думал, я отправил Юи на верную смерть, да еще сюда собирался притащить болезнь?
— Но как же... зачем... — Ариму, знавший про почти состоявшийся договор, кажется, больше обрадовался бы поветрию.
— Не кричи так. У вас, конечно, пирушка — кстати, местные слуги очень ее не одобряют, вы могли бы и выказать уважение к бедствию — но хоть голос сделай попраздничней. А я ухожу к себе.
Еле слышно добавил:
— Что-то, видимо, изменилось. Жаль, одно хорошо — вероятно, невеста больше мне не грозит.
Уютные покои — голубые стены и занавеси, вышитые серебром листья, резная темная мебель из ореха, обитая мягким... кажется, все для отдыха сделано, для почетного гостя. Или уже не гостя, раз не покинуть дом без дозволения хозяина, невесть куда уехавшего?
Впервые подумал — а что с его голубями? Отправлял письма: без подробностей, только бы знали помощник и брат, что все с ним в порядке. Ответа не мог получить, да и не стремился. Но если поветрия нет, послания с новостью о болезни никак не могли допустить. Вести о таком расходятся быстро, а если не разошлись, верно, нет и болезни. Только вот как перехватишь голубя? И стрела не поможет остановить — промажешь, и ищи его в небе.
Вспомнил про соколицу аталинского посла. С помощью хищных птиц — можно.
Два дня прошло, к концу подходил третий — ничего не изменилось. Разве что на крышу его больше не пускали. Разобрали кусок ее, с извинениями пояснив — незадача, древоточец какой-то завелся, так оставлять опасно...
Снова пришел в соседнее крыло к своим людям, ладно хоть это не запретили, и не разделили их самих. Только рассмеялся на предложение слуг переодеться и бежать отсюда под видом одного из них, прихватив еще кого-нибудь для охраны и помощи. Но посмотрел на лица, и смех оборвал. Всегда знал — его люди, верные, мог рассказать о любом — жена, дети, слабости какие, но будто о свитках в библиотеке. На какой полке стоит, в каком футляре.
А ведь тревожатся, не понимают — и кто бы на их месте спокойным был? Юи и вовсе едва сдерживается, сидит будто на паре ежей — вот-вот и побежит разбираться с охранниками, кто там у них заболел. Такое вранье, почти в глаза, одно означает — дело плохо.
Никогда не объяснял слугам своих дел и замыслов — разве что Ариму порой, и то, если иначе никак. Незачем это. Но сейчас они не только слуги, в какой-то мере соратники.
— Вы придумали план, но не знаете ведь, что кроется за всем этим. И я не знаю, — говорил тихо-тихо, чужой из-за двери ничего не услышит. — Если меня хотят всего лишь задержать, может быть что угодно. Даже этот клятый свадебный договор. Если бросить тень на мою репутацию, вам не угрожает ничего, напротив — будут сдувать пылинки и вернут в целости и сохранности, а вот мне ваш план лишь повредит. Но если меня и впрямь решили убить, то и вы проживете недолго, и мне никто не позволит добраться до дома. Здешние земли всем нам чужие, да еще по зиме. Смысл тогда в таком вот побеге?
Вспомнил — присыпанные снегом холмы, и всадники несутся навстречу, и со стрелой в глазу падает человек в меховой шапке... И по лицу Ариму читал — верный слуга о том же думает.
— Наш долг — служить вам и Хинаи, — раздалось сразу несколько голосов. Кэраи покачал головой:
— А мой долг — заботиться о своих людях. Особенно на чужбине и когда их так мало.
— Но оставаясь тут, вы по-любому проигрываете. Военной помощи нам не окажут...
— Видимо, нет, хотя этот молодой Ошу небезнадежен.
Кэраи вновь обратил внимание на младшего, Юи. Парень сидел, нахмурившись, и обводил глазами своих земляков.
Ощутив взгляд, тот слегка покраснел, приоткрыл рот — и снова закрыл.
— Ты возразить что-то хочешь? — удивлено спросил Кэраи.
— Я не могу возразить, нечего. Но вы над нашей затеей смеетесь. А делать-то что?
Дружный смех был ему ответом.
— Да, ты прав, это главный вопрос, — произнес, все еще улыбаясь, на сей раз от души.
Два человека разговаривали, сняв для беседы целое крыло гостиницы, лишь бы никто не подслушал. Странной вышла беседа: один, хоть в невзрачной дорожной одежде, и осанкой, и жестами выдавал привычку повелевать. Второй казался попроще, и одет был чуть побогаче, да и годов за плечами явно насчитывал меньше. Но указания шли от него.
А если б кому удалось увидеть начало беседы, заметил бы еще кое-что: золотую пластину с выбитыми на ней знаками, и это указывало, что младший собеседник сам выступает чьим-то голосом.
— Он не должен вернуться, — говорил посланник.
— Я не самоубийца, — раздраженно отвечал старший. — И у себя-то его долго держать не могу, а тут еще "не вернуться"!
— Это ваши дела. Мне было велено передать — за верность вас наградят доверием, оно коснется и членов семьи. Кому ни решите передать дела, когда подойдет время — сыну, ли, племяннику...
Вновь блеснула золотая пластина — самый уголок, будто свеча мигнула, но свечу не спрячешь в рукав.
— Твой хозяин-то далеко, а брат этого близко!
— Разные способы есть, — голос посланника зазвучал глуше, будто разговор утомил человека. — И негодяй какой напасть может — да хоть в дороге, хоть в самом Хинаи уже, и всякие зелья небыстрые. Лишь бы он домой не доехал, а пресечет ли границу, дело десятое...
Когда Кэраи проснулся с сильной головной болью, которую не снимали ни мята, ни липовый цвет, Ариму устроил разнос приставленным к нему людям Майя, и те добыли где-то острейший заморский перец, который в еду добавляют по крохам, с опаской. Но лучше не стало, поднялся жар, а потом гость и вовсе впал в забытье, и глава Мелен вынужден был вернуться в свой городской дом из загородного.
Он затребовал к себе врача, который осматривал гостя, и о чем-то долго с ним совещался. Затем и сам, хоть и опасаясь заразы, заглянул к заболевшему — ему к тому часу стало хуже; хоть и пришел в себя, едва мог шевелиться и говорить, и по коже пошли красные пятна.
В глубокой задумчивости покинул Хиноку Майя покои, и едва не сбил с ног Ариму, который в ожидании совершал круги по коридору, точь-в-точь сова-охотница над полем.
— Что говорит врач?
— Увы, ничего хорошего. Непростой случай, похоже...
— И как же нам быть?
— Твой хозяин настаивает на отъезде, — сказал правитель
— Но он совсем плох.
— Поэтому-то я не могу препятствовать.
— Но в городе поветрие! Может, это уже...
— Нет-нет, та болезнь протекает иначе. Да и пик ее миновал уже. Что делать, если я буду держать гостя силой, а он умрет здесь, наши провинции станут врагами.
Голос его при этом звучал необычно — не то этот немолодой, уверенный в себе мужчина опасался чего-то, не то, напротив, испытывал чуть ли не облегчение.
С таким трудом добираться сюда, чтобы вот так спешно покинуть город, и неизвестно еще, удастся ли довезти больного живым. Вот Небеса посмеялись, ничего не скажешь!
— Не нравится мне, как глаза у этого господина Майя бегают, — сказал Юи, когда уже садились на лошадей.
Хозяин Мелен вышел проводить уезжавших, но сам не отправился даже к воротам, выделил только охрану. Печальным выглядел этот обратный выезд, вместо улыбчивых всадников — закрытая повозка, провожатые в темных одеждах и слуги с мрачными лицами.
— Велено вас проводить до границы, — сказал старшина охраны, сухой и молчаливый, как древесная ветка.
Улицы были пусты, даже ставни в домах закрыты, будто народу и смотреть запретили. Не так, совсем не так их встречали. Лишь несколько цветных ленточек на чьих-то воротах: след чьего-то недавнего празднества.
— Все надежды прахом, — сказал Ариму сквозь зубы, и, когда через ворота проехали, обернулся на город так, будто на прощанье грязно выругаться хотел. Но сдержался.
**
Нет разницы между дорогой по ту и эту сторону границы Хинаи, повозка по-прежнему катится. Вот она едет, бывшая первая дама провинции, одетая в шерстяную дорожную куртку, подбитую кроличьим мехом, вылитая жена какого-нибудь купца средней руки. Илин и Айлин затеяли веселую возню, Айлин пытается отобрать у сестры костяную пуговицу. Родись они в первом браке Истэ, пуговица была бы серебряной, достаточно, чтобы заплатить за достойный ужин и ночлег всех троих путниц.
— Прекратите сейчас же! — прикрикнула Истэ на дочерей, и устыдилась, увидев непонимающие глазенки.
А она еле сдерживала страх, почти ужас, с того часа, как услышала про загадочную смерть бывшего своего подопечного. Здесь не знали причин — то ли завистник убил Энори, то ли враг-лазутчик, то ли он отдал жизнь, защищая Тагари. А ей хотелось закричать вознице — поворачивай! — будто кони на всем скаку неслись к пропасти. Но не могла, так бывает в кошмарах, когда понимаешь все, но бессилен.
Холмы становились выше и лесистей, порывы ветра, как бывает в месяце Икиари, все резче. Темно-сизые бугристые тучи непрестанно роняли снежную крупу. Чем меньше оставалось до Осорэи, тем все больше холодных пиявок присасывалось к сердцу Истэ. По ночам упорно снился бывший муж, хоть за все годы ни разу такого не было. А тут — смеется, так, что казалось, гром пробуждается, одним махом осушает чашу вина, седлает черного жеребца и уезжает куда-то. Всегда он во сне куда-то собирался и уезжал, совсем как в жизни, пока, наконец, не сбежала она сама.
Чувствуя страх матери, притихли и девочки, не кувыркались больше по повозке, почти молча наряжали кукол в углу.
Повозку остановили в предместьях. Неизвестные люди преградили путь — просто одетые, но аккуратные, на разбойников не похожи. О чем-то поговорили с возчиком, тот отъехал к обочине, пропуская остальных путников.
— Что это значит? — Истэ выбралась наружу. Заметила молодого человека сбоку дороги; в охотничьей куртке с капюшоном, он стоял, прислонившись к стволу ольхи. Вроде просто любопытный прохожий, но вот только преградившие путь поглядывали на него. Опасались свидетеля или стоящий был одним из них? Лица его Истэ разглядеть не сумела. Во всяком случае, кажется, она этого человека не знала.
— Госпожа, нам велено проводить вас в одно место неподалеку.
Словно ледяные зубы куснули за сердце.
— Вы знаете, кто я? — спросила она с запинкой. — И кто велел?
— Не имеет значения.
Оглянулась — никого на дороге, ближайшие домики шагах в пятиста. А впереди, совсем далеко, виднеются стены города.
Ее пересадили на лошадь, взяли и девочек. Заметив, как рванулась к ним, успокоили — все вместе поедут. Дочери поначалу съежились, потом оживились — понравилось им верхом, дома так редко катались.
— Ваши вещи доставят следом.
Вскоре Истэ и дочерей привезли в один из домов, крыши которых разглядывала с дороги. На отшибе домик стоял. Тепло здесь было и чисто, и никого. Видно: совсем недавно тут жили, долго и с любовью обустраивали свое небогатое жилище, от занавески до резного ящичка.
Где же хозяева?
Вкусный запах пищи с порога: девочки затормошили Истэ, проголодались.
— Отдыхайте пока, пользуйтесь, чем хотите, — сказал тот, что остановил Истэ. И, в очередной раз предупреждая вопросы:
— Я сделал то, что мне поручили. Остального не знаю, и гадать не намерен.
Вещи, как обещали, привезли и сложили в комнате. Истэ накормила дочек горячей мясной похлебкой, сама тоже не удержалась — проглотила несколько ложек. Интересно, готовил-то кто... Так точно рассчитать, через сколько они приедут, чтобы успеть все сделать — и скрыться.
Обошла вокруг дома — пусто, ближайший такой же дом за овражком через белое поле. Никто не сторожит, и не уйдешь никуда — как, подхватив девочек и сундуки? А может и наблюдают за ними — попытается ли сбежать?
Но кто все это затеял — Тагари ли, кто иной? Нет уже мочи гадать, словно с завязанными глазами ждешь, откуда ударят ножом. А может быть, это друг позаботился? Перехватил, чтобы она не попалась на глаза кому не следует... может, родня?
Смеркалось уже.
— Мама, сказку!
Лампа горела, мягкий свет разливая на лица. Уютно, почти как дома.
Некстати подумалось, может, стены нашептали: в бедных семьях в такие годы дети не просят сказок, а сами рассказывают их малышам...
Присев на низкую скамеечку, обняв дочерей, женщина долго думала, испытывая их терпение. Наконец начала:
— В незапамятные времена жила на свете добрая фея. Как-то спустилась она с гор, где собирала росу и солнечный свет, к людям, и те украли ее волшебное одеяние. Выбирай, сказали они фее. Либо ты навечно останешься без своего волшебства, либо дашь слово и станешь женой правителя нашей страны. Тогда все наши земли ждет вечное процветание. И фея, поплакав, дала согласие. Время прошло, и на свет появился ее маленький сын, но злая ведьма заколдовала мальчика, он родился слабым, болезненным. Но его отец обвинил во всем фею...
Ступени скрипнули, кто-то шел. Подобралась, заспешила к двери, высоко держа лампу.
Человек на пороге сбросил капюшон, стряхивая крупицы снега, улыбнулся ей. Вот ведь кого не ждала... и сразу узнала.
— Давно не виделись, госпожа Истэ. Или теперь можно без "госпожи"?
Страх ящеркой пробежал между лопаток.
— Ты же умер! — вырвалось у нее.
— Кто бы говорил! — отозвался он весело.
Присел, с улыбкой глядя на девочек, протянул им руки ладонями вверх.
— Как вас зовут?
— Илин...
— Айлин, — сказала другая, и робко приподняла руку, потянулась в ответном жесте.
— Ты старшая?
Она кивнула.
— На четверть часа всего, — быстро вставила сестра, и тоже подала руку.
— Пойдемте со мной, вы устали, и ваша мама тоже.
Истэ удивилась легкости и простоте его тона, так обращаются к маленьким сестрам, которых знают давным-давно — без натужности, приторной заботы или игры в равного.
