2084

В процессе подобных исправлений иногда приходилось пометки и расчёты на бумаге — для этого им выдавали специальные "черновые" тетради. Вырывать из них использованные листы категорически запрещалось, да и не получилось бы безнаказанно — все листы были пронумерованы. Когда тетрадь заканчивалась, её сдавали и получали взамен чистую. Как Егор подозревал, перед отправкой на переработку тетрадь тщательно изучали на предмет наличия подозрительных записей и зарисовок.

Егор взглянул на стеклянную кабину по ту сторону коридора. Маленький, аккуратный, с залысинами человек по фамилии Иньюшу усердно трудился там, держа одной рукой брошюру, а второй набирая текст. Вид у него был такой, словно сочиняет бестселлер мирового уровня. Он поднял голову, и его очки враждебно сверкнули навстречу Егору.

Егор почти не знал Иньюшу и не имел представления о том, чем он занимается. Сотрудники отдела документации неохотно рассказывали о своей работе и не любили подобные расспросы. В длинном, без окон коридоре с двумя рядами стеклянных кабин, с нескончаемым шелестом бумаги и гудением аппаратуры, было не меньше десятка людей, которых Егор не знал даже по имени, хотя они круглый год мелькали перед ним на этаже и махали руками на пятиминутках ненависти. Он знал, что низенькая женщина с рыжеватыми волосами, сидящая в соседней кабине, весь день занимается только тем, что рисует карикатуры на "врагов народа". А за несколько кабин от Егора помещалось кроткое, нескладное, рассеянное создание с очень волосатыми ушами; этот человек по фамилии Ласковский, удивлявший всех своей сноровкой по части рифм и размеров, изготовлял (иного слова и не придумаешь) поздравительные стихотворения и славословия в адрес партии.

Пока он трудился, пришло другое задание — в одном из прошлогодних номеров "Истины" была обнаружена статья с похвалами товарищу Шуртэ, крупному деятелю партии, награждённому орденом "За заслуги перед отечеством" первой степени. Месяца через три после того всякое упоминание о товарище Шуртэ исчезло, и его пропажа с политического олимпа никем и нигде не комментировалась. Скорей всего, он попросту впал в немилость. Ничего удивительного: судить и даже публично разоблачать политически провинившегося не принято. Большие чистки, захватывавшие тысячи людей, с открытыми процессами предателей и иноагентов, которые жалко каялись в своих преступлениях, а затем подвергались казни, были особыми спектаклями и происходили раз в несколько лет, не чаще. А обычно люди, вызвавшие неудовольствие партии, просто исчезали, и о них больше никто не слышал. Скорей всего, они оставались в живых — в трудовых лагерях вечная нехватка рабочих рук.

В кабине напротив товарищ Иньюшу по-прежнему водил пальцами по клавиатуре, напряжённо вглядываясь в экран. Заметив интерес к собственно персоне, поднял голову, опять враждебно сверкнули очки. Не той же ли задачей занят Иньюшу? — подумал Егор. Такую тонкую работу ни за что не доверили бы одному исполнителю. Возможно, не меньше десятка работников трудились сейчас над собственными версиями того, как исправить ситуацию с Шуртэ. Потом какой-то начальственный ум во внутренней партии выберет одну версию, отредактирует ее, приведет в действие сложный механизм перекрестных ссылок, после чего избранная ложь будет сдана на постоянное хранение и сделается правдой.

Егор не знал, за что попал в немилость Шуртэ. Может быть, за разложение или за плохую работу. Может быть, Великий Кормчий решил избавиться от подчиненного, который стал слишком популярен. Может быть, Шуртэ или кто-нибудь из его окружения заподозрен в уклоне. А может быть — и вероятнее всего, — случилось это просто потому, что репрессии были необходимой частью государственной механики.

Егор не стал переписывать статью, чисто формально заменяя Шуртэ на кого-то менее значимого. Типовое разоблачение предателей и иноагентов слишком прозрачно, а если изобрести победу на фронте или триумфальное перевыполнение трехлетнего плана, то чересчур усложнится документация. Чистая фантазия — вот что подойдет лучше всего. И вдруг в голове у него возник — можно сказать, готовеньким — образ товарища Огонькова, недавно павшего в бою смертью храбрых. Бывали случаи, когда Великий Кормчий посвящал "наказ" памяти какого-нибудь скромного рядового партийца, чью жизнь и смерть он приводил как пример для подражания. Сегодня он посвятит речь памяти товарища Огонькова. Правда, такого товарища на свете не было, но несколько печатных строк и одна-две поддельные фотографии вызовут его к жизни.

Егор на минуту задумался, потом подтянул к себе клавиатуру и начал печатать текст в стиле Великого кормчего: стиль этот, военный и одновременно педантический, благодаря постоянному приему — задавать вопросы и самому же на них отвечать ("Какие уроки мы извлекаем отсюда, товарищи? Уроки — а они являются также основополагающими принципами существования партии — состоят в том..." — и т.д. и т.п.) — легко поддавался имитации.

В трехлетнем возрасте товарищ Огоньков отказался от всех игрушек, кроме барабана, автомата и танка. Шести лет — в виде особого исключения — был принят в разведчики; в девять стал командиром отряда. Одиннадцати лет от роду, услышав дядин разговор, уловил в нем преступные идеи и сообщил об этом в тайную полицию. В семнадцать стал районным руководителем Молодежного союза за чистоту помыслов. В девятнадцать изобрел гранату, которая была принята на вооружение министерством мира. Двадцатитрехлетним погиб на войне. Летя над Индийским океаном с важными донесениями, был атакован вражескими истребителями, и, чтобы донесения не достались врагу, направил свой самолёт в крутое пике — прямиком в океанские глубины. Такой кончине, сказал Великий Кормчий, можно только завидовать. Великий Кормчий подчеркнул, что вся жизнь товарища Огонькова была отмечена чистотой и целеустремленностью. Товарищ Огоньков не пил и не курил, не знал иных развлечений, кроме ежедневной часовой тренировки в гимнастическом зале. Он не знал иной темы для разговора, кроме партийных принципов, иной цели в жизни, кроме разгрома океанийских полчищ и выявления шпионов, вредителей, иноагентов и прочих изменников.

Егор подумал, не наградить ли товарища Огонькова орденом "За выдающиеся заслуги"; решил все-таки не награждать — это потребовало бы лишних перекрестных ссылок.

Он еще раз взглянул на соперника напротив. Непонятно откуда появилась уверенность, что Иньюшу занят той же работой. Чью версию примут, узнать было невозможно, но он ощутил твердую уверенность, что версия будет его. Товарищ Огоньков, которого и в помине не было час назад, обрел реальность. Он никогда не существовал в настоящем, а теперь существует в прошлом — и, едва сотрутся следы подделки, будет существовать так же доподлинно и неопровержимо, как Карл Великий и Юлий Цезарь.

Глава 5.

В столовой с низким потолком, глубоко под землей, очередь за обедом продвигалась толчками. В зале было полно народу и стоял оглушительный шум. От жаркого за прилавком валил пар с кислым металлическим запахом, но и он не мог заглушить вездесущий душок водки. В конце зала располагался маленький бар, попросту дыра в стене, где продавали водку на разлив.

— Вот кого я искал, — раздался голос за спиной Егора.

Он обернулся. Это был его Мисник из исследовательского отдела. Мисник был филолог, специалист по новоязу. Он состоял в громадном научном коллективе, трудившемся над одиннадцатым изданием словаря новояза. Маленький, с темными волосами и большими выпуклыми глазами, скорбными и насмешливыми одновременно, которые будто ощупывали лицо собеседника.

— Хотел спросить, нет ли у вас лезвий, — сказал он.

— Ни одного, — с виноватой поспешностью ответил Егор. — По всему городу искал. Нигде нет.

Все спрашивали бритвенные лезвия. На самом-то деле у него еще были в запасе две штуки. Лезвий не стало несколько месяцев назад. В партийных магазинах вечно исчезал то один обиходный товар, то другой. Что-то можно было найти в магазинах джоберов, да и то если повезёт.

— Сам полтора месяца одним бреюсь, — солгал он.

Очередь продвинулась вперед. Остановившись, он снова обернулся к Миснику. Оба взяли по сальному металлическому подносу из стопки.

— Ходили вчера смотреть, как вешают военных преступников? — спросил Мисник.

— Работал, — безразлично ответил Егор. — В Сети, наверно, увижу.

— Весьма неравноценная замена, — сказал Мисник.

Его насмешливый взгляд рыскал по лицу Егора. "Знаем вас, — говорил этот взгляд. — Насквозь тебя вижу, отлично знаю, почему не пошел смотреть на казнь пленных".

Мисник был интеллектуалом, и это импонировало. Однако по каким-то скрытым глубоко внутри мотивам Егор не доверял ему и в разговоре старался быть осторожным. Наверное, потому, что тот любил заводить разговоры на скользкие темы, причём исподволь подводя к ним собеседника с тем, чтобы потом осудить того с позиций правоверности. Вдобавок было в нём что-то нечистоплотное, в частности, любовь к смакованию подробностей, которые в разговоре обычно стараются опускать. Вот и сейчас не обошлось без этого.

— Красивая получилась казнь, — мечтательно промолвил Мисник. — Когда им связывают ноги, по-моему, это только портит картину. Люблю, когда они брыкаются. Но лучше всего конец, когда вываливается синий язык... я бы сказал, ярко-синий. Эта деталь мне особенно мила.

— Следующий! — крикнула раздатчица в белом фартуке, с половником в руке.

Егор и Мисник сунули свои подносы. Обоим выкинули стандартный обед: жестяную миску с розовато-серым жарким, кусок хлеба, кубик сыра, кружку черного кофе "Победа" и одну таблетку сахарина.

— Есть столик, вон под тем видеокраном, — сказал Мисник. — По дороге возьмем водки.

Егор с удовольствием отделался бы от его компании, но не было веской причины. Как же надоело разыгрывать дружелюбие, которого нет и в помине! Вдобавок водки ему совсем не хотелось, но если откажется, Мисник начнёт приставать с ехидными расспросами, с какого времени Егор вдруг стал трезвенником, и нет ли в этом подкопа под устои партии.

Водки им дали в фаянсовых кружках без ручек. Они пробрались через людный зал и разгрузили подносы на металлический столик; на углу кто-то разлил соус: грязная жижа напоминала рвоту. Егор взял свою кружку, секунду помешкал, собираясь с духом, и залпом выпил содержимое. Потом сморгнул слезы — и вдруг почувствовал, что голоден. Он стал заглатывать жаркое полными ложками; в похлебке попадались розовые рыхлые кубики — возможно, мясной продукт. Оба молчали, пока не опорожнили миски. За столиком сзади и слева от Егора кто-то без умолку тараторил — резкая торопливая речь, похожая на утиное кряканье, пробивалась сквозь общий гомон.

— Как подвигается словарь? — из-за шума Егор тоже повысил голос.

— Медленно, — ответил Мисник. — Застрял на архаичных оборотах. Не каждому удаётся сразу найти соответствие.

Заговорив о новоязе, Мисник сразу взбодрился. Отодвинул миску, взял хлеб и кубик сыра и, чтобы не кричать, подался к Егору.

— Одиннадцатое издание — окончательное издание. Мы придаем языку завершенный вид — в этом виде он сохранится, когда ни на чем другом не будут говорить. Когда мы закончим, людям вроде вас придется изучать его сызнова. Вы, вероятно, полагаете, что главная наша работа — придумывать новые слова. Ничуть не бывало. Мы уничтожаем слова — десятками, сотнями ежедневно. Если угодно, оставляем от языка скелет. И столетие спустя ни одно слово, включенное в одиннадцатое издание, не будет устаревшим.

Он жадно откусил хлеб, прожевал и с педантским жаром продолжал речь. Его худое темное лицо оживилось, насмешка в глазах исчезла, и они стали чуть ли не мечтательными.

— Это прекрасно — уничтожать слова. Из десятка вполне можно оставить одно, наиболее краткое и ёмкое. Вот, к примеру, как можно выразить состояние, когда всё идёт как надо? Правильно: словом "норм". "Всё в порядке", "соответственно", "как задумано", "в обозначенных пределах", "без выраженных отклонений" — всё это заменит слово "норм". Сказал — и сразу всем всё ясно! Или, если нужно выразить подъём чувств? Попросту скажи "кайф"! Одно коротенькое слово вместо кучи длинных навроде "замечательно", "великолепно", "восхитительно", "вне всяких похвал", ну и так далее. Видите, как это здорово? Идея, разумеется, принадлежит Великому кормчему, — спохватившись, добавил он.

При имени Великого кормчего лицо Егора вяло изобразило пыл. Миснику его энтузиазм показался неубедительным.

— Вы не цените новояз по достоинству, — заметил он как бы с печалью. — Пишете на нем, а думаете все равно на староязе. Мне попадались ваши материалы в "Истине". В душе вы верны староязу со всей его расплывчатостью и ненужными оттенками значений. Вам не открылась красота уничтожения слов. Знаете ли вы, что новояз — единственный на свете язык, чей словарь с каждым годом сокращается?

Этого Егор, конечно, не знал. Он улыбнулся, насколько мог сочувственно, не решаясь раскрыть рот. Мисник откусил еще от черного ломтя, наскоро прожевал и заговорил снова, — неужели вам непонятно, что задача новояза — сузить горизонты мысли? В конце концов мы сделаем диссидентство попросту невозможным — для него не останется слов. Каждое необходимое понятие будет выражаться одним-единственным словом, значение слова будет строго определено, а побочные значения упразднены и забыты. Приходило ли вам в голову, что к середине следующего столетия, а то и раньше, на земле не останется человека, который смог бы понять наш с вами разговор?

— Кроме..., — с сомнением начал Егор и осекся.

У него чуть не сорвалось с языка: "кроме джоберов", но он сдержался, не будучи уверен в уместности этого замечания. Мисник, однако, угадал его мысль.

— Джоберы — не люди, — небрежно парировал он. — По-настоящему владеть староязом скоро не будет никто. Вся литература прошлого будет уничтожена. Классики останутся только в новоязовском варианте, превращенные не просто в нечто иное, а в собственную противоположность. Даже партийная литература станет иной. Сама атмосфера мышления станет иной. Мышления в нашем современном значении вообще не будет. Правоверным оно ни к чему, нужно не мыслить, а действовать.

Машинально кивнув, Егор доел свой хлеб и сыр. Чуть повернулся на стуле, чтобы взять кружку с кофе. За столиком слева немилосердно продолжал свои разглагольствования мужчина со скрипучим голосом. Молодая женщина — возможно, секретарша — внимала ему и радостно соглашалась с каждым словом. Время от времени до Егора долетал ее молодой и довольно глупый голос, фразы вроде "Как это верно!" Мужчина не умолкал ни на мгновение — даже когда говорила она. Егор встречал его в министерстве и знал, что он занимает какую-то важную должность в отделе литературы. Это был человек лет сорока, с мускулистой шеей и большим подвижным ртом. Он слегка откинул голову, и в таком ракурсе Егор видел вместо его глаз пустые блики света, отраженного очками. Жутковато делалось оттого, что в хлеставшем изо рта потоке звуков невозможно было поймать ни одного слова. Только раз Егор расслышал обрывок фразы: "полная и окончательная ликвидация последователей Моуцзы" — обрывок выскочил целиком, как отлитая строка в линотипе. В остальном это был сплошной шум — кря-кря-кря. Речь нельзя было разобрать, но общий характер ее не вызывал ни каких сомнений.. Глядя на хлопавшее ртом лицо, Егор испытывал странное чувство, что перед ним неживой человек, а манекен. Не в человеческом мозгу рождалась эта речь — в гортани. Извержение состояло из слов, но не было речью в подлинном смысле, это был шум, производимый в бессознательном состоянии, утиное кряканье.