И, если постоянно помнить, воспоминания, которые определяли ее, не должны умирать вместе с ней — и поэтому ей не нужно умирать, никогда. Ей не нужна была "таблетка бессмертия" Рита; в этом холодном, запоминающемся смысле она уже была бессмертной.
Она снова взмыла, поднимаясь через какое-то невозможное измерение, так что вокруг нее открылась вся Трансцендентность. Теперь в ее метафорическом восприятии это было так, как будто она находилась на звездолете, в трюме, таком огромном, что едва могла разглядеть его стены. Огромные, смутно различимые массы проплывали сквозь отступающий мрак. Но даже это пространство не было полным пространством корабля, потому что коридоры и переходы уводили прочь, отступая во всех направлениях, повсюду вокруг нее, приводя к пустым, безмолвным пространствам, которых она никогда не смогла бы достичь, даже если бы исследовала их в течение многих жизней. Это был разум Трансцендентности. Но все, что она видела, было лишь частью чрезвычайно сложной инфраструктуры этого места, этого разума.
Даже сейчас она все еще была в некотором смысле за пределами Трансцендентности. Она все еще была самой собой, все еще маленькой, замкнутой и завершенной. Но здесь, в этом огромном соборе разума, было место и для нее. Все, что ей нужно было сделать, это сделать последний шаг.
У нее был последний момент сомнения. Она как будто оглянулась на себя, на свое тело, мирно лежащее сейчас на своем тюфяке.
И тогда она наконец позволила объятиям Трансцендентности окутать себя.
Трансцендентность была телом. Она могла чувствовать его конечности, тела его человеческих носителей, которые уже исчислялись миллиардами и были разбросаны по тысячам миров. И все же, с другой стороны, она едва ли больше осознавала отдельные тела, составляющие это великое воинство, чем клетки своей собственной крошечной формы.
И это сознание было не просто сетью объединенных разумов. Оно возникло из этой сети, подобно морозному узору, возникающему из взаимодействий молекул льда. Она, искра, которая все еще была Алией, чувствовала себя сбитой с толку размахом и величием его мыслей. Трансцендентность была симфоническим оркестром, ошеломляющим ее своими могучими темами, и все же ее собственная одинокая труба была неотъемлемой частью целого.
Она не потеряла себя. Она все еще была Алией. Она даже осознавала свое собственное тело, лежащее на своем тюфяке. Когда она станет более искусной, то сможет нормально функционировать, жить полноценной человеческой жизнью, все еще участвуя в великом сообществе Трансцендентности. Это было похоже — больше метафор, Алия! — это было похоже на выполнение двух дел одновременно с разными уровнями осознания, как ходьба и ведение беседы одновременно. Это была бы жизнь, прожитая на двух уровнях, точно так же, как она видела Трансцендентных в этом мирке.
И теперь она увидела могущественные цели Трансцендентности, замысел, стоящий за этой величественной архитектурой. Она почувствовала ее огромное стремление объединить разум каждого человека в ее собственном грандиозном слиянии мыслей, объединении в окончательных объятиях Трансцендентности. Тогда настанет день, когда Трансцендентность, исходящая из человечества, станет высшей формой этого космического века и охватит форму всей Вселенной. Это была мечта молодого, несформировавшегося бога — мечта о власти, но не о том, что с ней делать, пока нет. Времени было бы достаточно, буквально целая вечность.
А тем временем происходили размышления.
Она находила воспоминания. Там были искры-светлячки отдельных жизней — она ощущала рождение, смерть, любовь, секс, трагедию, триумф. Над этими мелкими воспоминаниями возвышались более обширные воспоминания самого молодого массового сознания, когда оно вышло из туманного неведения к осознанию самого себя. Самой поразительной нотой была огромная радость, удивительно простая, радость быть живым: торжествующий крик "Я есть!"
И все же она увидела в нем изящную нотку печали, трель сожаления.
Она снова осознала множество тел, голов, из которых возник массовый разум. Осознание Трансцендентности лежало на этих умах, как роса на травинках. Но она увидела, что в распределении умов были узлы — узлы плотности, сопротивления, своего рода упрямства, возраста. Они были бессмертными, древним ядром Трансцендентности. И именно здесь было сосредоточено сожаление. Алию притягивала боль, с настороженностью, но и с любопытством, как кончик языка, ощупывающий больной зуб.
И внезапно на нее обрушились потоки крови, крики, триллионы триллионов испуганных и страдальческих голосов, взывающих вместе. Она закричала в ответ.
Даже в своих мучениях она знала, что это такое. Это было Искупление, свидетельство пропитанного кровью прошлого. Эта темная яма, прямо в сердце самой Трансцендентности, была местом, куда стекались все эти тщательно восстановленные воспоминания. Это было сверхчеловечески. Это было невыносимо. Она крутилась и билась. Кампоки были правы. Это было неправильно, ужасно неправильно...
Она не спала, снова была только Алия, лежащая на пропитанном потом тюфяке. Над ней, как фонарь, нависло лицо, полное беспокойства. Это была Дреа. Сестра погладила ее по лбу, и Алия почувствовала, как волосы прилипли ко лбу.
Дреа сказала: — Ты кричала! Это был кошмар? С тобой все в порядке?..
Алия схватила сестру и прижала к себе.
Наступило утро.
За стенами шаттла мир казался еще более серым, люди — еще более скучными. Возможно, в их головах горел огонь, подумала Алия, но их тела были истощены. Невозможно было поверить, что такое сложное великолепие, как Трансцендентность, могло возникнуть из убогости этой малонаселенной скалы.
Никто не заговорил с ней, ни Рит, ни даже Дреа. Казалось, все они боялись ее. Она прикоснулась к Трансцендентности, но, похоже, это никого не сделало счастливым.
Алия подошла к своему резервуару для свидетельствования. Он засветился, чтобы показать ей червеобразную нить всей жизни Пула. По крайней мере, он не отвернулся от нее. Импульсивно она выбрала единственный момент.
Вот Пул со своим сыном в больничной палате. С расслабленными лицами они сидели бок о бок, держась за руки, неуловимо отдаленные друг от друга, застывшие во времени. Несколько секунд назад они получили известие о том, что ребенок Пула умер, прожив всего несколько мгновений, и что Мораг, жена Пула, умерла вместе с ним. Алия верила, что в этом была суть всей жизни Майкла Пула — его личная уникальность, его момент, когда конические сечения уменьшились до точки, нового качества. Момент, когда он потерял все.
Во времена Майкла Пула вы рождались в одиночестве и умирали в одиночестве, но проводили свою жизнь, пытаясь достучаться до других через любовь, через секс — или даже через насилие, кровавую интимность убийства. В своей любви к Мораг, за те несколько океанических месяцев, в течение которых их ребенок вынашивался, Пул был так близок, как никогда в жизни, к тому, чтобы пробиться сквозь барьеры к другому человеку. Но после этих смертей он уже начал приходить в себя, даже сейчас, всего через несколько ударов сердца после того, как услышал ужасную новость. И Алия, с ее нежелательным знанием о его будущем, знала, что он никогда не поправится, никогда больше ни с кем не сблизится так тесно.
Что бы Майкл Пул сказал о Трансцендентности?
Что бы он подумал о ней, когда она сидела, прячась в кабине шаттла, прячась от своей судьбы? Позавидовал бы Пул ее возможности дотянуться до Трансцендентности и позволить ей обнять ее? Захотел бы он так близко прикасаться к другим людям? Или он понял бы ее глубочайший, самый фундаментальный страх, который она не смогла выразить даже Дреа, — что, так тесно объединившись с другими, она в конечном итоге потеряет себя?
И что бы он сказал об ужасной, навязчивой, причиняемой самой себе боли Искупления?
Она рассеянно включила изображение в резервуаре. Пул и его сын сидели бок о бок, опустив головы. Но теперь он рассеянно поднял глаза, как будто искал что-то в воздухе, возмущение в его мире, которое каким-то образом проникло в его сознание даже в этот ужасный момент. И снова у Алии возникло странное впечатление, что он каким-то образом знал, что она наблюдает за ним.
Она взмахнула рукой, и образы растворились.
Рит осторожно приблизился к ней. — Как ты себя чувствуешь?
Алия нахмурилась. — Это как будто я пытаюсь вспомнить сон. Но чем больше я стараюсь, тем более неуловимым это становится.
Рит мягко сказал: — Это был сверхчеловеческий опыт. Буквально.
Или это было похоже на то, что тебя накачали наркотиками, тревожно подумала Алия.
— Ты выполнила три условия. Теперь ты одна из избранных, Алия. Ты вступила во внешний круг самой Трансцендентности. — Выражение лица Рита было сложным, полным гордости и тоски. — Я завидую тебе.
— Тогда почему бы тебе не присоединиться ко мне?
Он печально улыбнулся. — Ах, но это невозможно. Есть некоторые из нас, кто никогда не сможет приобщиться к Трансцендентности, как бы мы ни старались — или как бы сильно ни стремились к этому. — Он постучал указательным пальцем по своему черепу. — Видишь ли, здесь чего-то не хватает. Дефект встречается в мирах, разбросанных по всей Галактике, следуя закономерностям, которые мы не можем понять. Это генетическое? Или, возможно, существуют более тонкие, чем гены, факторы, определяющие судьбу человека.
— Я не знала. Мне жаль.
— Не стоит. У нас есть свое место, у нас, евнухов. Тебе знаком этот термин? Мы можем служить Трансцендентности уникальным способом. Мы полезны, потому что, видишь ли, не представляем для нее угрозы.
Она нахмурилась. — Кампоки были правы.
— В чем?
— Она полна сожаления. Трансцендентность. Вот почему она стремится к Искуплению. Это как будто пытка... Но я думала, что все это сожаление возникло из самой Трансцендентности.
— Это не так?
Теперь Алия вспомнила, и часть ее сновидческого опыта стала более отчетливой. Она мельком увидела те глубокие темные узлы свернутого осознания, похожие на гранулы, спрятанные в буханке хлеба. И из этих гранул просочился яд. — Не из всего этого. От бессмертных.
Рит сказал: — Помни, бессмертные в первую очередь инициировали объединение разумов. Они являются краеугольными камнями здания Трансцендентности. И поэтому, конечно, они формируют его. Кампоки боятся импульса к Искуплению. Но теперь ты это увидела. Ты боишься?
— Возможно. Я недостаточно знаю, чтобы бояться. Трансцендентность может быть подобна богу. Но даже когда она рождается, это раненый бог. Разве не разумно бояться этого? — И, возможно, размышляла она теперь, где-то в самом глубоком, потаенном сердце Трансцендентность развивала свою навязчивую идею Искупления новыми и странными способами, которые ей еще предстояло понять.
Рит сказал: — Ты вернешься? Ты должна, ты знаешь. Это, должно быть, трудно — я даже представить себе не могу! Но единственный способ справиться с этим — стараться, расти...
— Я хочу узнать больше об Искуплении, — быстро сказала она. — Возможно, в этом кроется более глубокая истина. — Возможно, подумала она, истина, неизвестная даже самой Трансцендентности. В таком случае, несомненно, ее долгом как хорошей избранной в Трансцендентные было повысить собственное самосознание.
Рит серьезно кивнул. — Тогда, — сказал он, — если ты так считаешь, мы должны отвести тебя к двигателю Искупления.
Пыльная буря утихла, и синоптики сказали, что мы можем ожидать ясной погоды в течение двадцати четырех часов. По крайней мере, я думал, что они так сказали; прогнозы были усеяны незнакомыми символами и новым жаргоном, связанным с пыльными бурями. В Испании, медленно превращающейся в подобие Марса, синоптикам пришлось осваивать новые приемы.
В этот ясный момент Роза предложила мне совершить прогулку за город, в "что-то вроде внешнего пригорода", как она сказала. — Это стало сердцем моей миссии здесь. Хотя его не найти ни на одной карте.
— Как это называется?
Она угостила меня небольшим количеством испанского. — Местные называют это Рифом.
Я был озадачен. — Похоже на тематический парк.
— Не совсем, — сухо сказала она. — О, тебе лучше принять это. — Она протянула мне таблетку.
Я с сомнением изучил ее. — Что это?
— Защита. Общего действия. Какие-то антибиотики нового поколения, немного нанотехнологий и тому подобное. Консульство США настаивает, чтобы тебя подстраховали, прежде чем ты приблизишься к Рифу на расстояние пяти километров. Возможно, перестраховка, но зачем рисковать?
После трех дней, проведенных с Розой, ее отвратительный юмор раздражал меня. И я начал нервничать из-за этого нового прыжка в темноту. Я принял чертову таблетку.
Маленькое такси остановилось у дома, где жила Роза. Гладкий, бесшумный пузырь из пластика и керамики, с испускавшим тончайшие клубы белого водяного пара водородным двигателем, он был выполнен в папском желтом цвете и украшен стилизованным христианским крестом. Мы забрались внутрь. Кондиционер дарил прохладу, свежесть и влажность, сиденья были мягкими и глубокими, а в воздухе витал ароматный запах нового ковра.
Капсула бесшумно заскользила прочь. Улицы Севильи, как обычно, были пусты, и я был по-детски разочарован; не думаю, что когда-либо ездил в такой роскоши, и мне было бы приятно иметь зрителей. Эта капсула на самом деле была баснословно дорогим частным транспортным средством, принадлежащим консорциуму местных церквей, для которых этот Риф, очевидно, был важен.
Когда мы въехали в глубинку города, я оглянулся. Все здания, кроме самых величественных, были покрыты краской, серебряной или золотой; в резком испанском солнечном свете Севилья сияла, как безвкусная съемочная площадка фильма. Роза рассказала мне, что фотоэлектрические установки, установленные во всех этих пустых зданиях, получали больше энергии от солнечного света, чем сами солнечные часы; даже пустой город приносил прибыль стране.
Двигаясь на север, мы покинули собственно город и направились в открывшийся перед нами пейзаж, голый и плоский. Наша дорога, современная, с серебристым покрытием, прямая, как стрела, и совершенно пустая, прорезала грязь.
Мы проезжали мимо заброшенных ферм, где пыль завалила низкие стены или скапливалась с подветренной стороны зданий. Были видны следы прошлых пыльных бурь, сугробы, похожие на дюны, которые бульдозерами снесли с дороги. В некоторых местах были попытки укрепить дюны травой, но трава выглядела желтой, редкой, сухой. Вдоль одного участка дороги дюны были полностью покрыты смолой. Они выглядели очень неземными, как огромные, странно изящные черные скульптуры.
Я увидел столб дыма, поднимающийся из-за северного горизонта, куда мы направлялись.
— Сжигают метан, — просто сказала Роза. — Горит десятилетиями. Не беспокойся об этом. Твои таблетки должны защитить тебя. — Она похлопала по маленькой упаковке у себя на поясе. — А если нет, я захватила маски.
Мы начали проезжать мимо зданий. Это были просто лачуги, квадратные строения с незастекленными окнами и дымоходами, вытянувшиеся вдоль дороги. В небо тыкались тонкие телевизионные антенны. На некоторых участках даже были небольшие садики, где низкорослые оливковые или апельсиновые деревья боролись за жизнь. Когда мы проезжали мимо, из домов выбегали дети, чтобы поглазеть. Некоторые махали или делали более грубые жесты нам, запертым в нашем высокотехнологичном пузыре.
