Московский физико-технический

Чуткая Мила боится меня обидеть, да еще перед походом в столовую.

-Да скучно живем, ждем, не дождемся, когда вернешься, — то ли с иронией, то ли искренне утешает она меня, и я ухожу в столовую, беру там всё тот же винегрет с колбасой, которую ем с вилки, и несу в общагу что-нибудь съестное, бутерброды с колбасой, сыр, хлеб, кефир — ну, что в такой поздний час еще не сожрали голодные физтехи.

-Ура, кормилица пришла!

Обе, и Мила и Наталья, голодные, быстро вскакивают и топают к столу.

-А руки мыть? — изображая из себя воспитательницу в детском заведении, кричу я. Наташка и Милка ноль внимания, быстро лопают с тарелки.

Я сижу, подперев ладошкой подбородок, смотрю на них и вспоминаю, сколько сил и эмоций было у нас, молоденьких, на первом курсе. Да, прошли три года этой паршивой учебы, и пройти сто метров до столовой нет сил, всё, полный упадок.

Любимые анекдоты про дистрофиков.

"Мужики, пойдем по бабам.

Подожди, сейчас ветер стихнет..."

До столовой дойти сил нет, но в Ленинград я всё же сгоняла, на октябрьские праздники или попозже.

Завалилась прямо в общагу, без всякой телеграммы, утром, с сумкой в руках.

-Зоя, чаю хочешь? — кричит мне из кухни Надежда, пока я целуюсь с Зойкой и раздеваюсь, я уже здесь давно своя.

-С сахаром? С сахаром хочу.

-Конечно, с сахаром, — Надька смеется, — а у вас в Москве что, чай без сахара пьют?

-Два дня как сахар кончился, и никак не купим, — жалуюсь я на свою московскую жизнь.

Ирина уже родила и вся под впечатлением от своего трудного материнства. Малыш переболел, и она всё рассказывала, как ходила и качала его на руках, не спуская с рук по два, три часа, всё время, пока находилась там, в доме малютки. Славка ее нашелся, он действительно уехал на заработки на крайний Север, прислал справку, что признает свои отцовские права, — тогда как раз приняли закон о том, что отец может признать свое отцовство, не вступая в брак с матерью, ребенка записывают на его фамилию и в графе отец не делают прочерка.

-В конце концов, он ведь не бросил тебя, — говорю я Ирке, — просто обстоятельства против вас, но всё еще утрясется, конечно, тебе тяжело, но у вас сын теперь, общий ребенок, а это на всю жизнь, так что не настраивай себя против него.

-Жизнь настраивает, — вздыхает Ирина, у которой от забот ввалились щеки и еще больше запали глаза.

Мы с Зойкой теперь редко посещаем музеи, зато больше ходим по улицам, вот мы стоим возле Эрмитажа, но не входим в него, а просто стоим возле атлантов, держимся за руки, мокрый снег падает нам на лица, и Зойка напевает мне:

"И есть еще надежда до той поры пока

Атланты держат небо на каменных руках".

Нагулявшись по прохладной погоде, мы чувствуем голод, заходим в ближайший магазин и покупаем 100 граммов сервелату, просим нарезать, и ужинаем хлебом с колбаской, которую мне нельзя бы, но очень хочется....

-Хорошо у вас тут, в Москве уже только в центральных магазинах такая колбаса и то в большой очереди, куда-то всё подевалось.

Да, продукты стали исчезать, хорошую колбаску уже трудно было купить, не то, что четыре года назад, когда бывало, войдешь и не знаешь, что взять — тут тебе и любительская, и докторская, и языковая, и ветчинно-рубленная, и дорогих копченых навалом.

С колбасой проблемы, но пирамиды из шоколадок и банок сгущенного молока, описанные еще Булгаковым, стоят в каждом магазине, и пока трудно себе представить, что доживем до того, что и этого не будет. Но я отвлеклась.

Пока что мы наелись колбасы и завалились спать, а на другой день вечером я уехала к себе, в Московские края.

У меня была привычка бросать деньги в книжный шкаф на свою полку кучкой. Не носить с собой в кошельке, не прятать куда-нибудь подальше, а просто бросить, чтобы удобно было взять, когда понадобится.

Еще Люся, когда я жила с ней, всегда сердилась, что я деньги кругом раскидываю. А тут Палыч, наш староста, стипендию выдавал трешками. Я принесла трешечки и сунула их, как попало, в книжный шкаф, а там стояла плохо закрытая бутылочка с канцелярским клеем.

Через день или два я полезла за деньгами и обнаружила, что мои купюры, покрыты разлившимся и засохшим клеем. Образовалась прочная прозрачная корка, так что деньги я видеть могла — вот они, мои денежки, а взять — нет, взять я их ну никак не могла, кроме парочки слабо залитых с краю.

-Ну, что же теперь делать, — застонала я, пытаясь выдрать купюры и царапая прозрачную, но прочную корку клея.

Надоумила меня Наташка.

-Налей воды, постепенно вода растворит клей, а с деньгами ничего не случится. Их делают на стойкой бумаге.

Так я и сделала.

Убрала в сторону книги, залила полку водой и вытаскивала одну оттаявшую трешку за другой.

-Зато не потратишь всю сразу, — смеялась надо мной Милка, — как раз до стипендии и растянешь. Купюры были в каких-то подозрительных разводах и слегка изменили цвет от клея. Но всё же их брали в магазине и в столовой.

Света как-то перед стипендией сдавала в магазине бутылки из-под кефира.

Бутылка с кефиром стоила 30 копеек, а пустая 15, таким образом можно было поменять две пустые бутылки на одну полную. Вот Светка и взяла две пустые бутылки в надежде разжиться бутылкой кефира.

-Тары нет, — строго сказала ей продавщица в молочном отделе ближайшего магазина "Вино. Табак. Молоко", посуду не принимаем.

Ой, — чуть не заплакала Света, — девочки, миленькие, примите, пожалуйста, а то стипендия только завтра, и у меня совсем денег нет, а кушать хочется.

И продавщица смягчилась и взяла обе бутылки, выдав Свете одну с кефиром.

Вечером, ужиная, Света со смехом рассказывала эту историю.

Пол-литра кефира хватало на то, чтобы дважды поесть — вечером и утром, а если еще есть кусок хлеба, то вообще кайф.

Как анекдот рассказывали такой случай:

Парень-студент голодного зеленого цвета — пришел в магазин и попросил продавщицу:

-Взвесьте мне две килечки.

Продавщица, немолодая, закаленная в общении с физтехами женщина, привычно не удивилась и честно бросила на весы две рыбешки, но не смогла высчитать, сколько это будет стоить.

Высоко поднимала тонкие выщипанные брови, шевелила губами, но не смогла.

-Тогда еще две, — тихо прошептал парень. Но и еще две килечки ситуации не изменили, сосчитать, сколько это стоит было по-прежнему невозможно.

-В чем дело, скажи, что ты хочешь, — не выдержала женщина.

Оказывается, после покупки водки и хлеба у него осталось две копейки, и он хотел приобрести еще и закуску в виде кильки, которая стоила 30 копеек за килограмм. Продавщица, в конце концов, отвесила ему 6 килек на 2 копейки, и он, довольный, ушел.

Близилось 30 ноября — день Динкиной свадьбы, я получила от нее открытку с приглашением и сказала со смехом:

ґ-Динка, но я ведь не могу пойти на твою свадьбу, говорят, кто на трех свадьбах побывал, своей уже не будет, а я уже погуляла на Люськиной свадьбе и на Аликиной.

Динка восприняла мои слова очень серьезно и стала меня убеждать:

-Зоя, если на трех свадьбах свидетелем был, то тогда да, тогда своей свадьбы не бывать, а если просто на свадьбу сходить, то это сколько угодно, хоть на двадцати свадьбах, хоть на ста.

Я милостиво позволила себя уговорить, тем более, что всё равно собиралась идти и только дурачилась, говоря о трех свадьбах, по правде говоря, я в такие приметы вообще не верила, и потопала к Дине на свадьбу.

Этот разговор интересен тем, что именно на Динкиной свадьбе я познакомилась со своим будущим мужем.

Свадьбу играли в профессорском зале — обычном месте всех физтеховских свадеб тех времен.

Меня попросили купить пирожных в Столешниковом переулке. Я утром съездила, вернулась к трем часам, а на пять была назначена начало застолья. В загс я не ходила и, хотя с утра проголодалась, в столовую не пошла, не хотела портить аппетит и есть невкусную столовскую еду, а просто прилегла отдохнуть.

В результате я, как выпила полстакана шампанского, так и захмелела совершенно, и свадьбу помню кусками, яркими, красочными кусками, каким бывает восприятие окружающего захмелевшим человеком.

Напротив меня сидели двое ребят — один голубоглазый парень, а второй скуластый, всё поглядывал на меня поверх очков, а я глазела на невесту. Динка выглядела очень красивой и радостной, хотя и смущалась, а Лидия Тарасовна, произнося тост, всплакнула — трудно отдавать замуж единственную дочь.

Потом провал, разрыв действительности и танцы, я танцую с высоченным Михеевым, еле доставая до плеча рукой.

После танца ко мне подбегает Тютнева:

-С кем это ты танцевала?

-С Лешкой Михеевым, Фроловским одноклассником.

-Вы прекрасно смотрелись, такой красивой парой, — воскликнула Любка.

-Да чего там, он тайно в Динку влюблен, это сразу было видно.

-В Динку, не в Динку, а она сейчас вне конкуренции, отрезанный ломоть.

Я засмеялась:

-Ну, сердцу-то не прикажешь.

Потом я танцую со скуластым парнем, который сидел напротив меня, он танцует, держась от партнерши далеко, не прижимаясь и как бы заглядывая в лицо. Мне это нравится, я не доверяю нахалам, которые прижимаются в первый же вечер знакомства.

После танца он провожает меня на место, но не отходит от меня.

-Хочешь выпить? — спрашивает.

Я не хочу, но всё же делаю несколько глотков вина, которое он мне наливает, и мы снова танцуем. Мы уже познакомились, и я знаю, что его зовут Леша, он рассказывает мне про свою тетку в деревне и про своих двоюродных братьев (я еще буду иметь честь с ними познакомиться, но пока об этом своем счастье не знаю и благосклонно слушаю), еще о чем-то.

Мне нехорошо от шума, от выпитого вина, громкая музыка бьет по нервам.

-Здесь очень душно, может быть, пройдемся? — спрашиваю я.

Мы одеваемся, расслаблено и тихо идем по Первомайской улице, сворачиваем в институтский переулок, и тут, совершенно для меня неожиданно Лешка пытается меня поцеловать. Я, не ожидавшая такой атаки, сначала отбиваюсь, сердито верчу головой, а потом сдаюсь.

Но его решительные действия кажутся мне преждевременными (я еще соображаю), и мы возвращаемся назад, в тепло и музыку, я в некотором смятении чувств от шампанского, танцев и поцелуев.

А потом Леша идет провожать меня в общежитие, мы гуляем (я в капроновых чулках) по 30-градусному морозу, а потом долго целуемся при входе в профилакторий в маленькой прихожей между двумя дверьми. Профилакторий уже закрыт, его запирают в 11 часов, и двое опоздавших ребят долго стучатся в дверь. Леша закрыл меня спиной, чтобы меня не было видно, и мы ждем, пока они уберутся, а им, как назло, не открывают.

Тут один парень и говорит другому:

-Знаешь, чем ты плох?

-Чем же это? — обиженно спрашивает другой.

-Тебя целовать не интересно.

Они похихикали и ушли, а мы тоже угомонились, и Леша проводил меня до дверей общежития, которое запирали в 2 часа ночи.

Я сказала ему, что на завтра еду к маме.

Динка звала к себе на другой день, на продолжение свадьбы, но я решила поехать в Воскресенск, два дня гулять было много для меня, и не была у нее ни дома, ни на свадьбе у Жени в Прибалтике, а Иришка туда ездила и очень интересно рассказывала про это.

На другой день после застолья, там, у Жени, Динке повязали голову платком — она уже стала молодуха, и не должна была ходить с непокрытой головой — и поставили к плите печь блины, место снохи у плиты. Динка была не на высоте по части блинов, но, в конце концов, она с этим испытанием справилась с помощью свекрови. Там у Жени, в деревне, была настоящая свадьба с обрядами, не то, что наши комсомольские свадьбы — просто большая пьянка.

Но вернемся назад. Наутро, первого декабря, девчонки в комнате устроили мне допрос, где я пропадала до 2 часов ночи, уж не подцепила ли кого-нибудь, и я созналась, что меня провожал парень, и у нас любовь с первого взгляда.

-И надолго? — поинтересовалась Ленка.

-Будущее покажет, — ответила я.

На выходные я съездила к своим в Воскресенск, вернулась и с понедельника стала ждать — появится этот нежданный ухажер или нет. Я вглядывалась во встречных парней — столько темно-русых очкариков на физтехе — просто диву можно даться!

Неделю я напряженно, с бьющимся сердцем искала его в толпе, даже сказала Динке, чтобы она выяснила у мужа, кто это, подробно описала Лешку, Григорьев понял, про кого речь, и я узнала фамилию — Криминский.

Было дано задание Женьке разыскать Лешку.

-Да, они подходят друг другу характерами, — одобрил мой выбор Григорьев.

Спустя еще неделю я забыла уже, как он выглядит, и перестала ждать встречи, не будучи уверена, что смогу его узнать.

Я заходила к Люське или еще кому-то на третьем этаже, а потом медленно, шлепая лакированными ажурными туфлями на босу ногу, зевая, возвращаюсь к себе наверх. На мне байковый халатик, накинутый на любимую, купленную еще на первом курсе пижамку до колен, тоже с кружевами. Я хорошо помню этот вечер, полутемный коридор общаги, себя в нем, идущую с мыслями о том, как я сейчас кувыркнусь в постель и засну. Вот мчится Зуйкова к телефону на столе дежурной, тогда был один телефонный аппарат на два этажа.

Опять Толька звонит, думаю я и равнодушно топаю мимо.

Натальин взгляд падает на меня.

-Так вот же она, — кричит вдруг Наташка и передает мне трубку.

-Здравствуй. Это звонит Алексей, — звучит глухой, не узнанный мною голос.

"Фомичев, ты что ли" — я собираюсь это сказать, но напряжение в голосе говорившего меня останавливает. Лешка Фомичев, приятель Ефима, иногда пристраивал свою девушку ко мне в общежитие на ночевку. Я выручала его (это было довольно просто, оставить ночевать знакомую девушку, но парня — ни-ни) и сейчас я подумала, что звонит он, я уже и думать забыла, что у меня есть еще один знакомый Леша.

Итак, я не завопила, Фомичев, ты, что ли, а тихо ответила:

-Здравствуй, — уже понимая, кто звонит.

Ничего себе раскачка, позвонил через две недели!

-Ты сейчас занята?

-Нет, в общем-то, нет, спать собираюсь.

-Давай пойдем, погуляем.

-Сейчас!?

-Ну, не надолго.

Я подумала и согласилась. Сон как рукой сняло, а других причин отказаться от свидания у меня не было, хотя я к тому времени уже поставила крест на своем романтическом знакомстве.

Так мы и начали встречаться. Алексей звонил каждый вечер около десяти, и мы гуляли по Долгопрудному, было холодно, нельзя было даже посидеть на лавочке, а стоять возле дверей общежития (к нам вел черный ход, два пролета лестницы) — это дело первокушек, а мы уже здесь не торчим, нам не по рангу, смеясь, объясняла я Лешке, когда мы проходили по лестнице мимо жавшихся по углам парочек.

Говорил он мало, а я безумолку:

-Мне очень нравится в твоем обществе, всё равно, что в своем собственном, один сплошной монолог.

Приходя домой, замерзшая, я залезала под одеяло и, грея ступни ладонями (у меня были очень холодные югославские сапоги на тонких каблуках), в темноте выдавала девчонкам стенографическую запись наших бесед, только не делая пауз на поцелуи.