Я жестом пальца указала на стол.
— Как ты меня назвала?
— Э-э... Гоша. Извини, не хотела обидеть...
— Да ничё. Просто ты первая, кто мое имя вспомнил за много лет. Что ты там спросила?
— Тетради, — я снова указала рукой.
— Тетради? А, то барахло. Еще от прадеда остались. Он, как отец говорил, крышей поехал вскоре после того, как дед родился. Глюки ловил вообще без дури, даже без водяры. С духами трындел, хрень писал разную, даже вроде ученым статьи слал, только его все посылали. Да тогда та наука уже никому на хер не упала, профессора за должность мойщика сортиров дрались. А тетрадки вот как-то сохранились. Семейная реликвия, типа. Давно на помойку вынести хотел, да все забывал. Валяются по углам. А чё?
— Чокнутый или нет, но он, похоже, всерьез математикой занимался. На продвинутом уровне. Полночи читала. Там не хрень, реально тема.
— Ты в ней шаришь?
— Типа да. Но и то не все понимаю. Хочу до конца прочитать.
— В первый раз такую бабу, как ты, вижу, — теперь во взгляде Головешки читалась даже опаска. — По космосу летаешь с внезами, в математике шаришь. Ясно, почему косорылые так тебя хотят. Ладно, я почапал. Там уралмашевские приехали с самого Ёбурга, терки у нас с ними, на стрелку еду. Вернусь поздно. Ласты только до меня не склей, а то шеф меня убьет. С хаты не лезть, в окно не зырить, а то жужжалки спалят. Дверь никому не открывать, даже если ломиться начнут. От местных ментов отмажем кого хочешь, но от шавок или "смотрящих" — без вариантов. Прикинься ветошью и не отсвечивай.
И он свалил. Когда хлопнула дверь, я прислушалась. Из-за задернутого окна и в самом деле донеслось характерное жужжание полицейского дрона, приблизилось и растаяло вдали. Три часа дня? Да, как верно выразился Головешка, ухо я даванула весьма нехило, больше полусуток. Окно выходило на север, но даже сквозь занавеску я видела, что на улице стоит ясный солнечный день. Я поплотнее закуталась в одеяло, но потом сообразила, что в такой позе читать не смогу. Да и к температуре я уже начала привыкать: в комнате держалось не ниже плюс двадцати, а то и выше, а мой жар отнюдь не требовал идеальной термоизоляции. Зато требовал желудок — и не изоляции, а совсем наоборот. Я отлично знала, что переход с конвейерной пищи внезов на терранские продукты, тем более в Русском Мире, мог устроить ему приличную матумбу — вплоть до острого гастрита и кишечной непроходимости, если не поберегусь. Но выбора не оставалось, поскольку иной еды под рукой не имелось и в ближайшем будущем не намечалось. Я полежала еще вминут пятнадцать, бездумно глядя в потолок, где сидел насосавшийся крови (моей, сволочь!) комар, но потом все-таки вылезла из кровати и, опираясь о стены, поплелась на кухню. То ли я уже слегка попривыкла к боли в мышцах, то ли начинало действовать обезболивающее, но сейчас я двигалась даже лучше, чем раньше с головешкиной помощью. Правда, каждое движение все равно становилось пыткой.
В холодильнике и на столе возле него и в самом деле обнаружилась масса еды, но по большей части либо вскрытые банки с консервированными овощами, либо запечатанные пластиковые тубы с лапшой быстрого растворения. Все — с чинскими наклейками. Памятуя, что чины страшно любят острые специи, которые мой желудок точно не выдержал бы, я отобрала яйца и кочан салата. На столе обнаружилась бутылка с растительным маслом, для разнообразия подписанная кириллицей. Сварив на электрической плите три яйца вкрутую, покрошив салат и залив его маслом, я по-быстрому схомячила еду и вернулась в постель. Жар ощутимо спадал, спасибо парацетамолу, хотя насморк все больше усиливался. Из носа текло не переставая. Устроившись поудобнее, насколько позволяла кровать, и сморкаясь в туалетную бумагу, отрываемую от рулона, я снова принялась листать тетради.
Материал в них появлялся совершенно хаотично. Тензорное исчисление сменялось дифурами, те интегралами, теория групп перемежалась линейной алгеброй и матфизикой, а кое-где даже теормехом и сопроматом. Чем дальше, тем больше мне приходилось пропускать сложные вычисления, оставляя доказательства теорем на потом и сосредотачиваясь на формулировках и определениях. Чтобы дойти до конца третьей тетради, мне потребовалось больше трех часов. В конце осталось еще несколько чистых страниц. Текст на последней исписанной прерывался на полуслове: "Токим оброзом очивидна што риманоф тензор кревизны универсальный в опис..." После него шли несколько значков аффинной связности с разными индексами, но в формулу они не складывались и вообще производили впечатление случайных. Дальше была лишь пустота.
Я пролистала последние несколько страниц, чтобы убедиться в отсутствии там записей, захлопнула тетрадь и отложила ее в сторону. Голова взрывалась — не только от боли, сейчас чувствовавшейся как сквозь толстый слой ваты, но и от объема прочитанного. Я отрывочно знала все области, из которых попадался материал, но именно что отрывочно. Системно я изучала лишь алгебру, теорию полугрупп и еще немного тензорное исчисление. Моя последняя лемма, вызвавшая столько проблем, описывала как раз практическое применение тензора кривизны на n-мерном выпуклом параллелограмме к неортодоксальному базису пространства. И вот сейчас в голове начинали кружиться какие-то ассоциации между моей работой и содержимым тетради — пока еще неясные, смутные и совершенно неопределенные. Будто слово, что крутится на кончике языка, но никак не поддающееся, чтобы ухватить его разумом.
Я начала листать четвертую тетрадь, но почти сразу остановилась. Ощущение дежавю нарастало по экспоненте, но конкретизировать его так и не удавалось. Следовало дать голове отдых. Есть у меня такая особенность: если захожу в тупик и не вижу, как продолжать выкладки, мне нужно просто заняться чем-то другим. Пока сознание перезаряжается энергией, жернова подсознания продолжают молоть тему. И когда я в следующий раз берусь за клавиатуру, тупик преодолевается легко и незаметно, словно задачка для первоклассника. Подумав, я со стенаниями и оханьем выбралась из кровати, нашла пульт от телевизора и включила его.
И первое, что увидела: изображение малого корабля Санду во всей его красе. Точно такого же корабля, который мы с Мотоко лишь вчера (лишь вчера?!) видели на подземной свалке в искривленном пространстве.
Изображение было не снимком с натуры, а сгенерировано компьютером, но практически не отличалось от оригинала даже в мелких деталях. За кадром на мандаринском диалекте возбужденно тараторил невидимый нарратор, по экрану плыли столбцы иероглифов. Скорость речи не позволяла мне ухватить суть. Удавалось распознать только отдельные слова. Зато текст я поняла неплохо: он содержал описание битвы Спейс-Ватерлоо в две тысячи сотом. Потом изображение Санду пропало, зато его сменило изображение леса с высоты птичьего полета. Через лес шла дорога, с обеих сторон перекрытая чем-то вроде легких танков на воздушной подушке. Между ними оставалось изрядно пустого пространства, в центре которого виднелась крыша небольшой постройки. Изображение резко приблизилось: снимающий его дрон спикировал поближе. И тут я с изумлением опознала в постройке тот самый то ли сарай, то ли гараж, что скрывал выход из сумасшедшего пространства Санду. На фоне зияющей под крышей тьмы мелькнула небольшая фигурка, сидящая на пятках (Мотоко?), а чуть поодаль — фигуры солдат в десантной броне САД и СНЕ и в чинской полевой военной форме. Один из чинов сделал резкий жест рукой, и дрон послушно взмыл обратно на высоту.
Я глянула на эмблему канала в углу экрана. Ее я знала: местный иркутский канал, который чины делали для чинов. Гражданам Русского Мира его смотреть не полагалось, но у группировки, к которой принадлежал Головешка, очевидно, хватало влияния, чтобы доставать чинские декодеры. И не только чинские: вызвав на экран список каналов, я убедилась, что в нем присутствуют в том числе спутниковые — те, что я смотрела еще в Ниппоне. Картинка с дрона погасла, на экране снова появился Санду, и я принялась перебирать каналы один за другим.
Официальные каналы Чжунго ничего похожего на Санду не передавали. Комедия, выпуск скучных официальных новостей, "Час строителя коммунизма", "Небесный лотос здоровья" и прочая чушь, скармливаемая тамошней пропагандой как внутренней, так и внешней аудитории. Телевизор не был интерактивным, так что по Сети с него ходить я не могла, да и не очень-то хотелось. Так что я переключилась на европейские каналы.
Новостные каналы Европы передавали видео из Франции, где на улицах какие-то люди громили магазины и жгли автомобили. Официальный канал правительства СНЕ в прямом эфире передавал заявление президента. Шло оно на немецком, но с английскими сабами. Однажды в нем промелькнуло слово "Санду", но в основном рассказывалось, что оснований для паники нет, ОВКС контролируют околотерранское пространство, а запасов продуктов на складах вполне достаточно, чтобы удовлетворить любые разумные запросы. В двух обнаруженных ток-шоу горячо обсуждались проблемы вторжения инопланетян, отношения со Стражами и Изгнанниками и возможности Санду. Каналы САД показывали примерно то же самое, с той лишь разницей, что в Америке стояла ночь, так что выступление пожизненного президента показывали в записи. По единственному найденному индийскому каналу транслировали передачу на английском, в которой ведущий усиленно интересовался у двоих "приглашенных экспертов", каковы перспективы курса рупии с учетом зависимости Индии от импорта продовольствия. Каналов Великой Сунны и ЮАС обнаружить не удалось, да я без наглазников не поняла бы ни арабский, ни испанский, ни португальский.
Ради любопытства я заглянула на местный русскоязычный канал. Там шел скучный фантастический блокбастер. В нем неизвестной разновидности существа (вероятно, разумные, хотя поведение о том не свидетельствовало) яростно рубились лазерными мечами, попутно изображая акробатические кульбиты, какие не каждый внез в безвесе сумел бы выполнить. Актеры ругались на английском, по нижней части экрана плыли русские сабы. Мечи меня не интересовали, так что я вернулась на местный чинский канал и принялась вслушиваться, пытаясь понять хотя бы частично, о чем речь.
Про Санду там, однако, уже не говорили. Вместо того видео шло с городских улиц. Головешка не соврал: шухер в городе стоял полный. На улицы, вероятно, выгнали всех наличествующих русских полицейских, в том числе из спецотрядов, и чинских народных дружинников из рабочих. Тут и там мелькала чинская военная униформа и массивные машины опричников с собачьими головам на дверцах. Патрульные дроны рассекали небо, несколько раз зависали перед оператором камеры, но потом улетали дальше: вероятно, съемочная группа работала с разрешения "смотрящих". Съемка велась из кузова быстро едущего пикапа, иногда переключаясь на камеру сопровождающего дрона. Нарратор за кадром тараторил на северном диалекте, который я понимала куда лучше пекинского, так что суть ухватывать мне удавалось легко. В городе формально ловили сбежавших особо опасных преступников, всем гражданам предлагалось оказать посильную помощь, а также по возможности не покидать дома и рабочие места. Каким образом можно оказывать помощь в ловле, не покидая дома, не уточнялось. С сегодняшнего дня от восьми вечера до шести утра вводился комендантский час.
Потом показали фотографии якобы преступников. Среди каких-то совершенно незнакомых мано со зверскими выражениями лица я с изумлением опознала свою собственную физиономию — видимо, с записи одного из наглазников, поскольку на шее виднелся воротник комбеза. Впрочем, чему изумляться? Самый лучший способ гарантировать, что мне никто не поможет — объявить меня особо опасной преступницей, за которой охотятся чины. За поимку преступников живыми полагалась огромная награда, и я задумалась, не сдадут ли меня чинам те, кто сейчас опекает. Петр для меня все-таки оставался шапочным знакомым, да еще и уркой. Что могло ему помешать соблазниться на такие деньги? Разве что недоверие к чинам, которые запросто могли ликвидировать его как ненужного свидетеля. Но такие вещи разруливаются без особых сложностей.
Послушав передачу еще немного, я выключила телевизор и попыталась задуматься над ситуацией. Выходило плохо. Меня снова начинало лихорадить, чихала я уже по нескольку раз в минуту. Перед глазами все плыло. Я закрыла веки, но перед взором тут же начали плыть математические выкладки. Она расходится, прозвучал в голове укоризненный голос Прашанта, вбивавшего в мою голову азы интегрального исчисления. Нет у рассматриваемой функции равномерного стремления к пределу, значит, предельный переход под знаком интеграла сводится к трем процентам годовых под фиксированную ставку. Это симметричный лапласовский тензор преобразования! — перебил его другой голос, незнакомый. — Скаляр у него в углу является произведением двух базисов, где ортоцентр исходного выражен в барицентрических координатах целевого, из-за чего расход топлива на один вже ускорения не превышает продуктовой нормы на одного жителя туристического модуля. Нет, — возразила Лена, — в этом группоиде на бинарные операции накладываются серьезные ограничения, поскольку приближенная их интерполяция полиномом на пространстве Шуманского ведет к необходимости переговоров со всеми значимыми политическими акторами Терры...
Не так, разумеется. Как-то сразу, без перехода (ага, предельного или беспредельного) я провалилась в горячечный бред, в котором математика причудливо перемешивалась с действительностью и откровенной белибердой. Сами понимаете, точно вспомнить его содержимое после прихода в сознание невозможно. Фразы выше примерно передают суть бреда, но за точность формулировок не поручусь — если они вообще были, эти формулировки, а не мой мозг их домыслил, когда Хина вытягивала из меня детали. Со мной такое случалось и раньше, но всегда — еще на Терре до моего отбытия к внезам. И никогда так красочно, словно после головешкиного марафета.
В таком бреду я провалялась около четырех часов, судя по настенной тикалке, а потом вынырнула из него так же внезапно, как и провалилась. Постельное белье пропиталось потом так, что хоть выжимай. Меня снова бил озноб — на сей раз не горячечный, а обычный, потому что одеяло свалилось на пол и я снова лежала голая в холодном воздухе. На улице сгущались летние вечерние сумерки. Я села на кровати (странно, мышцы болели уже куда меньше, и движения уже не казались такой неимоверной пыткой), подобрала с пола одеяло и попыталась припомнить бред. Что-то в нем казалось важным, страшно, невероятно важным, что следовало вспомнить прямо сейчас, пока не стерлось из памяти окончательно. Такое ощущение я тоже знала — остатки сонного озарения. Обычно оно возникает во сне, когда мозгу кажется, что он нашел решение какой-то важной проблемы. Но даже если удается его вспомнить, оно оказывается либо полным бредом, либо чем-то совершенно тривиальным. Так и сейчас: понапрягавшись с минуту, я махнула рукой, дотянулась до четвертой тетради, тоже свалившейся на пол, и заглянула на страницу, где остановилась.
И зависла.
