— Слышал, — ответил на невысказанный вопрос, — В саду Кленов во время праздника листьев, и в доме городского судьи этой зимой — я не хотел, чтобы обо мне знали гости, мы лишь переговорили с хозяином. Ты сидела возле картины с изображением лотосов. И пела про далекие острова, где они растут и где люди бессмертны...

— Но... вам никогда не хотелось, чтобы я сыграла или спела здесь, в этом доме.

— Мне не хотелось, чтобы ты ощущала себя... приглашенной артисткой. А ты была гостьей.

— Я была уверена, что вы не любите музыку, — сказала Лайэнэ.

— Люблю. Но не на бегу, а у меня никак не выходит выделить время и послушать ее как следует.

Никогда так с ней не говорил. У него сейчас было очень хорошее лицо, не чертами — они никогда и не казались плохи, а ясное, словно заботы ушли, и можно порадоваться. Но почему-то страшно.

— Ты ведь давно знаешь, что не просто случайная женщина для меня, и не просто временная помощница. Ты наверняка поняла это раньше меня, а я... тебе доверяю. Хотя долго пытался убедить себя, что не должен.

— Напротив, я никогда не думала...

Замолк ненадолго, и видно было, что его огорчили слова. Не попытался скрыть это...

— Вот как. Но ведь всем женщинам свойственно наблюдать и оценивать, и тебе, думаю, не в меньшей степени. Ты очень умна и замечаешь любую мелочь. Значит... Неужели я в твоих глазах настолько... лишь печать, заверяющая указы, в человечьем облике?

— Это хороший образ, но он неверен. Печать сама ничего не решает.

— И тебе не нравится, что я могу решать? — взял ее за руку, легко так, и будто привычно.

Лайэнэ упорно смотрела в пол. Если сейчас ей будет велено поднять лицо... как жаль, что она почти не пользуется краской, та скрывает следы волнения.

— Если ты захочешь остаться со мной... — едва уловимая пауза, но говорил он уверенно, — То все остальное сможешь делать, как пожелаешь. Выступать... устраивать праздники...

— Это слишком много. Слишком большая свобода. Такое бывает, но не прощается, и очень часто кончается плохо.

— Почему?

— Потому что женщина не может быть яркой и независимой, даже если она принадлежит одному человеку. В таком случае ей надлежит развлекать его одного, иногда, может быть, появляться в обществе, но покинуть Квартал. Или даже иметь одного главного покровителя, но не отказываться от других встреч.

— Как ты и жила?

— Да, так. Никто не может одновременно бежать по двум разным тропам.

— А просто остаться со мной ты не хочешь? — спросил очень тихо, и очень отчетливо — так мастер рисует кистью знаки. А ведь ему не ставили голос, как артистам, откуда умение им владеть?

Если она согласится... у нее будет другой дом, уже не в Квартале, скорее всего — и больше, дороже. Можно будет устроить сад, как всегда хотела — чтобы он был равно красив и зимой, и летом, нанять искусных садовников; можно будет носить любимые цвета, не отстаивая каждый раз в душе это право, и в пруду выращивать водяные лилии. Белые. Ведь это растение, не более того. И человек, который ей все это обеспечит... что уж скрывать, он ей нравится. Такая уж она удалась — слабая. Но он бы нравился многим, если б хоть чуть-чуть захотел, и вовсе не из-за денег и положения...

В голове словно взорвался хор голосов. "Ты дура!" — кричали они, перебивая друг друга. Верно, все, от портовой девки до небесных дев, покатились бы со смеху, если б узнали. Но Лайэнэ решение приняла. Слишком хорошо понимала, почему он сделал ей такое предложение. Так получилось — она волей случая стала соратницей, она удобна, и, если связать ее покровительством, лишних тайн она точно не выдаст.

Он, похоже, не верит женщинам. Жаль... Предложение сказочное, но... ей скоро придется идти против его воли, зачем ему снова обман? И все-таки между ними была искренность, была пусть едва намеченная, но истинная приязнь. Пусть она дура, пусть потеряет все, но прошлого уже не отнять.

И... даже если она слишком много о себе возомнила, пока жив еще кое-кто, ей не будет покоя. И никому рядом с ней. Это Майэрин не была по-настоящему интересна... счастливая.

— Это очень большая честь, господин. Но я не могу.

Лотосы возле берега, нарисованные легкой и быстрой кистью... У него был похожий рисунок, может, набросок того же художника? На картине он не заметил подписи, а в живописи разбирался не столь хорошо, чтобы точно сказать.

Когда остался один, прошел в библиотеку, достал большой деревянный ларец. Рисунки лежали там, наклеенные на тонкие деревянные пластины.

Вот этот... похож. Цветы над водой в утренней дымке. Нежно-розовое и голубое, как тогда платье Лайэнэ и ее украшения, и сама она как лотосовый бутон на озерной глади... но смысл придумывать то, чего нет? Просто ей не идет красное.

Там, на другой картине, еще плыла уточка, здесь никого.

Кэраи вернулся в кабинет. Положил перед собой бумагу, расправил, обмакнул в тушечницу кисть.

Снег сошел, скоро окончательно просохнет земля, придет время чинить мосты и дороги. Раз в южных округах много беженцев, пусть задействуют их, но нельзя начинать с силы. Главам округов надлежит прикинуть, сколько они могут выделить средств. Остальное найдем... В Окаэре и Мелен беженцам не рады, им лучше работать и после вернуться домой с деньгами, чем под конвоем отправиться на выселки соседней провинции и трудиться там за скудную еду.

Черные знаки ложились на зеленоватую бумагу ниили, изготовленную специально для указов. Поэты и влюбленные выбирают другую бумагу, мраморную шитека, шелковистую, иногда с рисунком в углу — символом настроения или приметой времени года.

Наверное, она привыкла получать такие послания.

Конечно, она еще молода и красива, смысл ей связываться с человеком, положение которого под угрозой? Война не затронет ее. А Дом Таэна еще как затронет. И кем она окажется тогда? Обратно не так-то просто вернуться, обожатели превратятся в насмешников.

Всегда знал, что она умная женщина.

Известие от господина подручного министра финансов пришло в полночь, и голова у Кэраи была занята другим, поэтому он не сразу сумел собраться с мыслями. Писал один человек, но голос за знаками был — другого; сам начальник воспользовался верностью подчиненного, и при этом никак не был связан с посланием.

Выбран то, кто сменит вашего брата, гласили строки. У вас еще есть время успеть...

Успеть. Ничего не сказано, никаких повелений, но все понятно. Только есть ли в том смысл? Если падаешь с высокой горы, бесполезно подстилать солому у ее подножия.

Значит, преемник избран, и помимо здешних на время ему отдадут войска соседней Окаэры — сразиться с захватчиками, не допустить волнений; а потом подоспеют другие, если понадобится. И, возможно, ему отдадут и саму провинцию — а может, так и оставят командовать солдатами, а главным сделают другого, верного трону сановника.

Говорят, утро помогает сделать правильный выбор, но до утра оставалось еще много часов — рассветало уже быстрее, чем в зимние месяцы, но все-таки, все-таки...

Кэраи в слабом свете настенных ламп бродил по дому, порой пугая слуг, задремавших в коридорах. Вспоминал разговор с Лиэ, ее слова о заговоре; рассказ посла. Сейчас заговорщикам самое время, если узнают о назначении...

По здравому разумению, сидеть бы им тихо и не высовываться. Тори Аэмара так бы и поступил. Нэйта — нет.

Еще не рассвело, как велел оседлать коня. Взяв верного Ариму и двух других, бывших с Кэраи в Мелен, ускакал в Срединную. Не заметил, как серый полумрак вокруг посветлел, наполнился золотом — настолько мрачными были мысли.

Тагари не сложит свои полномочия — не данные Столицей, а давным-давно завоеванные предками. Тогда всему их Дому конец. И самому Кэраи, и дальней родне, и тому мальчику, которого так смешно оберегает Лайэнэ.

Смерть Тагари могла бы стать выходом. Но дальше думать не мог. Разве что молиться о молнии, которая ударит в его доспех? Глупо. Трудно выбрать между семьей, родными землями и благом страны.

Ариму не раз и не два сбивал господина с мысли, не говоря, а почти крича ему, что тот едет совсем не туда. Спасибо конь сам знал дорогу, а где не знал, следовал за другими; нечасто приходилось отвлекаться.

Чуть не загнав лошадей, добрались поздно вечером.

Командир Срединной Асума был у оружейников, туда Кэраи и заявился, не в силах ждать, не отдохнув после скачки и четверти часа. Там же, у оружейников, заметил и Рииши Нара, но лишь кивнул ему. Верен, но слишком молод, не с ним советоваться.

Одно хотел знать — ждать ли поддержки здесь, и какой? Семья командира Асумы всегда была верной, еще родителей связывала прочная дружба; но Кэраи все-таки чужой, а Тагари — свой. Только вот Дом один у них, и он вот-вот рухнет.

— Мы с вами гораздо меньше знаем друг друга. Но если... если придется выбирать, что вы решите — поддержать наш Дом или позволить ему упасть?

— Очень двойственно можно посмотреть на вещи, — сухо сказал Асума, более хмурый, чем обычно — они уже уединились в комнате с толстыми стенами, никто не подслушал бы. — Что считать падением.

— Поэтому я и задаю вопрос, которого брат бы мне никогда не простил.

— И насколько далеко вы намерены зайти?

— Не знаю. Надеюсь, что не настолько. У меня не очень хорошо с даром убеждения, — честно говоря, довольно паршиво, — но я буду стараться.

— Ничего не могу обещать, — задумчиво произнес Асума. — Даже то, что сохраню этот разговор в тайне. Разве что, в свою очередь, буду надеяться, что не найдется причины о нем упомянуть.

Потому что одни уговоры скорее всего будут напрасными...

Если недавние письма довели Суро до белого каления, то от этого он едва не приплясывал. Особенно когда шпионы донесли, что Кэраи уехал — и, похоже, отправился на север. Известие у них явно было одно и то же, хоть и написали разные люди.

Долго он ждал, очень долго, но вот, наконец, подошло время. И какое хорошее время: свежий весенний ветерок ворвался в окно, какая-то птаха защелкала... может, жаворонок, что у них на гербе? Возвел глаза к небесам — спасибо всем покровителям, и радуйтесь предки. Еще рано ликовать, но своего он уже не упустит.

Немного тревожило краткое посещение Срединной Кэраи, но ее так и так приходилось учитывать. Зачем ездил, время терял? Суро на всякий случай утроил свою охрану: если придут арестовать, а то и убить, обломают зубы.

Но любые жесткие меры, когда самого нет в городе... вряд ли Кэраи на это пойдет. А до Трех Дочерей далеко, и весенняя распутица не сильно лучше метели и холодов. Великая вещь — семья, да будут благословенны братские узы Таэна! Нет бы убийцу отправить — поехал сам, наверное, еще надеется уговорить.

Разумеется, Суро не был столь глуп, чтобы не сообразить — два их Дома намеренно стравливают из Столицы. Но сидеть, сложив руки — проигрыш верный, а так, может быть, и выгорит дело, особенно если этот ненормальный Тагари выкинет финт. К примеру, объявит, что не намерен подчиняться Столице, и Хинаи отныне — земля отдельная.

Суро почти добежал до стола, написал несколько поручений. Суро-младшего отправил к Атоге, пора выдвигать войска Лаи Кен; а Шимару отослал к генералу — следить за ним и братом.

Пусть мчится, как вихрь, он всадник, отмеченный Небесами.

А сыновья... Что ж, Суро-младший был умнее, но предпочитал наблюдать, а не действовать. Если делать ставку на обоих наследников, то, пожалуй, сейчас глава Дома поставил бы на Макори, несмотря на его своеволие. Пора вызывать его в Осорэи, на подмогу отцу. Но вот когда все успокоится, он будет опасен. Впрочем, Суро-старший не сомневался в способности управиться с сыном.

Пребывая в отличном расположении духа, он даже купил дорогой подарок жене, височные подвески и кольца с рубинами — и своим благодушным визитом напугал ее куда больше, чем пренебрежением.

...В далеком монастыре Нээле в это утро расспрашивала мечтательного горожанина, пару лет живущего при монастыре и мечтающего стать монахом, как играть в сложную игру с фишками на нескольких уровнях. Азартные игры здесь запрещали, подобные — для ума и сердца, не для наживы — всего лишь не поощряли. Но ей невзначай посоветовал один из братьев, а он никогда не давал советов без указания отца настоятеля. Мол, твой разум ищет что-то особенное, что ему пока осознать не под силу, молитвы пока не могут его направить, а этой игрой, говорят, порой забавляются и небожители...

Как-то получилось, что одна фишка оказалась лишней — видно, попала из другого набора, и учитель не сразу понял это, расставив в сложном порядке. Сам он давно не играл, лишь хранил коробку в своей маленькой комнате — подзабыл правила. К тому времени, как выяснилась ошибка, он успел уже запутаться в партии.

А Нээле и не знала, как полагается.

Глава

На нос села то ли бабочка, то ли муха, выдернув брата Унно из состояния без мыслей и чувств, когда человек одновременно не существует и вместе с тем может стать той самой бабочкой, волной или камнем. В монастыре у него не очень получалось подобное, а сейчас, кажется, отец-настоятель был бы им доволен... или брат Унно просто заснул? Под ветвями сосны, на пригорке...

Позорище, так перепутать.

Потирая затылок широкой жесткой ладонью, монах со вздохом поднялся, собрал просыпавшийся из вязанки хворост.

Поди, заждались старушка с внучкой... Сколько он тут сидел, привалившись к дереву? На весеннем солнышке хорошо, после морозной зимы особенно.

Взвалил хворост на плечо, зашагал по едва заметной тропинке. Вот сейчас и хижина за поворотом...

Хижины не было; не было даже полянки. Кусты невысокие, да два деревца, старое и молодое.

Бросив хворост, брат Унно еще часа два искал место, где провел месяца полтора — развлекая немую девочку игрушками и рассказами, слушая скрипучий голос хозяйки и ее вечные причитания. Тут он растапливал снег на огне, поддерживал чахлое пламя, резал в похлебку какие-то корешки из запасов старухи.

Все будто приснилось...

Но, рассуждая здраво — засни он в снегу, уж никак не проснулся бы, когда все вокруг зазеленело. Разве что его и впрямь превратили в дерево, а прочее мерещилось его духу.

Вот был бы доволен отец-настоятель...

Остается перебраться в деревушку, дымки которой брат Унно видел не раз на другой стороне ущелья. Теперь-то можно пройти. Странно, что раньше не сделал этого — а ведь собирался, как только подсохнет.

Пояс!

Монах в ужасе схватился за собственное одеяние, едва не запутался в нем, пока не нашарил за пазухой недобрую вещь. За прошедшие дни и недели пояс молчал и будто бы съежился, но несколько раз порывался удрать. Однажды ему это почти удалось: вещь брату Унно вернула старушка, рассказав байку невероятную.

— Сижу, вижу — змея ползет, мерзость. Я ее кочергой, и еще, и еще... А она и блеснет пряжкой. Подняла вот: держи, твое, небось. Совсем старая ослепла и помешалась, ай-яй, не могу пояс отличить от змеи...