Чёрный фимиам

Может, Пэйту повезло больше? Если он послушался, то сумел уйти, это наверняка. Главное, чтобы не замешкался, когда получит деньги. Деньги и перстень.

Он снова свернул на очередную лестницу и остановился. Не запыхался, нет. Но сердце колотилось так, что перед глазами темнело. Сингур привалился плечом к ровной стене незнакомого дома. Попытался сосредоточиться. Девяносто ударов. Это предел. Больше нельзя. Надо успокоиться. Успокоиться... Он сделал медленный глубокий вдох. Успокоиться. Восемьдесят пять. И приблизительно полчаса до отката.

Медленно он начал подниматься вверх.

Красивая женщина в богатом синем платье шагнула к нему из-за увитой виноградом арки.

— Постой! — она преградила ему дорогу и стала напротив, вскинув руки — белые-белые, тонущие в длинных шелковых рукавах.

Сингур замер, глядя на узкие ладони, словно измазанные мелом. Их обладательница выглядела, наверное, ровесницей Эше. У нее были глаза цвета морской воды на рассвете — бирюзовые, яркие, слегка приподнятые к вискам. И волосы светлые, как метелки ковыля. Она казалась похожей на фарфоровую статуэтку. Сингур видел однажды фарфоровую статуэтку. Давно.

— Отойди, женщина, — сказал он.

Незнакомка тот час отступила, разведя руки в стороны, словно крылья, показывая, что не хочет ни к чему принуждать.

— Я не несу с собой зла. Я лишь хочу знать, откуда у тебя это, — она кивнула на засаленную плетенку на его запястье.

— Оттуда, — ответил вальтариец и отправился дальше, вверх по лестнице.

Однако женщина снова обогнала его на несколько шагов и встала впереди:

— Послушай, я могу заплатить, сколько ты хочешь?

— Я и сам могу заплатить. Сколько ты стоишь? — ухмыльнулся он.

Бирюзовые глаза распахнулись широко-широко.

— Госпожа... — негромко и спокойно сказали из-за спины Сингура.

Плохо дело. Он даже не услышал, как к нему подошли.

На несколько ступенек ниже стоял спутник незнакомки — крепкий молодой мужчина, одетый в дорогой кожаный доспех поверх красивой белой сорочки.

— Он очень зол, будьте осторожны, — сказал мужчина.

Женщина упрямо мотнула головой, однако Сингур подтвердил:

— Послушались бы вы своего спутника, госпожа. Он дело говорит.

И все-таки незнакомка вместо того, чтобы оставить его в покое спустилась еще на пару ступенек:

— Скажи, на кого я похожа?

Сингур смерил ее тяжелым взглядом:

— На сумасшедшую, — ответил он, обошел ее и снова направился вперед.

— Пожалуйста, хотя бы скажи, откуда у тебя это! — воскликнула женщина и в последней попытке до него достучаться удержала собеседника за локоть.

Он повернулся мгновенно, всем телом. Она отшатнулась, потому что его лицо сделалось землисто-серым, а зрачки стремительно светлели.

Женщина попятилась.

— Иди... иди... прости меня...

Он развернулся и быстро скрылся за поворотом.

— Эная, — с нотками осуждения в голосе сказал ее спутник. — Нельзя было давать ему уйти, раз тебе столь необходим ответ.

— Нельзя было его удерживать, — ответила женщина по-прежнему глядя в ту сторону, в какой исчез человек, который так ее заинтересовал. — Прикажи, чтобы его проводили, Стиг.

— Я уже приказал, — ответил он.

— И скажи, чтобы ему не навредили, — добавила она.

— Уже сказал, — снова ответил мужчина. — Идем, незачем тут стоять.

...Сингур слышал, что его преследуют, сперва довели до красных лестниц, затем звук шагов изменился, и беглеца проводили до синих лестниц, там опять кто-то шел следом. Вальтариец понимал — раз идут и меняются, значит, очень он им нужен. Несколько раз он нырял в арки, переходил через короткие дворы. И слушал шаги. Идут. Все равно идут...

В голове уже шумело так, что даже звук собственного дыхания причинял боль. Время утекало сквозь пальцы... И деться некуда. Драг бы побрал эту безумную бабу! Сингур заметил колоннаду богатого дома удовольствий и нырнул в ее тень. Толкнул дверь, прошел через просторную залу, по которой сновали разодетые и полуголые девки, сунул в руки встречающему его евнуху монету, схватил за локоть какую-то черную и поволок вверх по лестнице.

В доме удовольствий его не тронут. Будут ждать, пока выйдет. Потому что плох тот бордель, в котором позволяют навредить хорошо заплатившему посетителю. Вне стен — милости просим, внутри — будьте добры не портить репутацию Дома.

Шлюха, которую он подцепил, лопотала на шианском. Он понимал с третьего слова на пятое, да и не очень интересно было. Однако на втором этаже она вывернулась, сама взяла его за руку и повела вперед.

Всеотец, какие длинные у них тут коридоры! Ума же лишиться можно... Но вот, наконец, девка толкнула дверь, ввела своего спутника в комнату. Одним движением скинула платье, Сингур толкнул ее в сторону, а сам запер дверь и мягко скользнул к окну. Внизу никого не было. Он вернулся к двери и подпер ее кроватью, которую сдвинул одним махом.

Девка стояла, прижавшись к стене, и в ужасе глядела на происходящее. Глаза у нее были... Такие только у шианок бывают — огромные, как тарелки и пронзительно-голубые.

— Спать хочешь? — спросил ее Сингур на шианском.

Девка испуганно закивала.

— Ложись и спи. Услышу, что пошла к двери — сломаю нос. Станешь уродкой и тебя прогонят.

Это была действительно жуткая угроза. Девка-то красивая. А если искалечишь — правда ведь выгонят. Он дал на входе половину серебряного талгата. Считай, купил эту дуру. Денег-то как жалко...

Сингур сел на пол под окном.

Ему уже было жарко — пот обсыпал от волос до пяток. И дышать нечем. Следующим, он знал, будет холод. А пока жар. Вот же дурак он все-таки!

Девка глядела на него от стены, а потом осторожно сделала шажок к кровати. Мужчина на это никак не отреагировал, и она легла, подтянув длинные ноги к груди. Волосищи — черные и кудрявые — свесились до пола.

Сингур молчал. Ему было плохо. Тело начала бить изнутри мелкая дрожь. Надо перетерпеть. Это недолго. Сейчас сердце выровняется, кровь успокоится и все пройдет. Просто перетерпеть. Первой затрещала сломанная еще лет десять назад голень. Он скрипнул зубами, понимая, что ошибся и все куда как хуже, чем он себе внушал. И лучше не станет. Ему надо дойти до дома, туда, где Эша, где Пэйт. Иначе... кое-как он поднялся и выглянул во двор. Никого. Светло и никого. Прислушался, но даже сквозь грохот крови в ушах ничего не услышал. Стонали в соседних закутках шлюхи, рычали мужики, скрипели кровати, где-то надрывно кричала девка.

Ему было больно. Всеотец, как же больно... Он снова опустился на пол, пытаясь заставить сердце биться ровнее. Девка села на кровати и сказала ему на дальянском:

— Такое плохо.

Он усмехнулся. И промолчал. Права ведь.

— Такое плохо, — повторила она, откидывая с коричневого плеча черные кудри. — Надо лежать. Я делала и было хорошо.

Он посмотрел на нее мутными глазами. Да уж знал он, чего она делала. И был уверен, что оно было хорошо. Девка-то ничего, даже и не потасканная еще. Было б ему не так мерзко...

— Я делала было хорошо, — повторила шианка и поманила его длинным пальцем. — Надо лежать, чтобы было хорошо.

Вот же дура. Может, и правда ей нос сломать? Хотя нет, жалко. Красивая ведь.

Он вытянулся на полу, чтобы она отвязалась и закрыл ледяными ладонями пылающее потное лицо. Как же плохо... Но шлюха оказалась настырной. Подошла и заставила его, очумевшего от боли, подняться, довела до кровати, уложила.

Сингур сжался на грязных простынях, но девка мягко принудила его перевернуться на живот, погладила напряженную спину и уселась сверху. От этого он чуть не заорал в голос, но сдержался, уткнулся лицом в тюфяк и лишь прикусил щеку. Во рту стало горько от крови.

Руки у нее были сухие и холодные. А Сингуру было очень жарко. Поэтому на миг он расслабился, чувствуя, как ладони скользят по плечам, по спине. Она стянула с него потную рубашку, снова погладила пылающую кожу. Поцокала языком и что-то пробормотала. Он не понял что. Она была легкая, как перышко, но все равно ему было больно. Сломанные некогда кости трещали и гнулись.

Он зацепил зубами подушку, чтобы не орать, но девка, словно почувствовала его боль, стала гладить, пропускать под пальцами мышцы. Руки у нее были... приятные. Он передумал сбрасывать ее на пол.

Когда Сингур начал мерзнуть, она укрыла его покрывалом, легла рядом, прижавшись всем телом.

— Надо лежать. Я видеть. Это больно. Ты смотреть, глаза бешеный. Я понимать. Обещай не бить мой нос.

Бить ее нос... Сингур сейчас даже за зад ее ущипнуть не сумел бы. Девка прижалась к нему и замолчала.

Его трясло еще около часа. Бросало то в жар, то в холод, выворачивало кости, казалось, плоть трещит вдоль хребта, расползаясь, слезая с костей... Потом боль стала утихать. Отступала она медленно и неохотно. Все же ему повезло. На этот раз хотя бы быстро. Девка уже задремала, но когда он сел, она открыла глазищи и мягко коснулась рукой его груди.

— Болеть и умирать. Плохо так.

Он сказал на ее родном языке:

— А ты ноги перед всеми раздвигаешь. Это как, хорошо?

Девка пожала плечами:

— За это платят.

Тоже верно.

— Ты умирать, если так болеть, — сказала она, как о решенном.

Настал его черед пожимать плечами, а шлюха продолжила:

— Меня звать Нелани. Тихая вода. Знать, что такое тихая вода?

Она села напротив него и дождалась, пока Сингур покачает в ответ головой.

— Тихая вода — есть слезы.

Пальцы длинные и тонкие скользнули по его груди:

— Ты хорошо платить. Ты не бить мой нос. Не делать боль. Нет тихая вода. Все хорошо.

Он подумал, а ведь и правда. Да и заплатил уже.

...Когда он одевался, Нелани лежала на кровати. Темно-коричневая кожа делала старые несвежие простыни белее. Даже как-то будто чище.

— Ты приходить еще? — спросила девка.

Он покачал головой. Она с сожалением вздохнула:

— Жаль. Хорошо платить. Не делать боль.

Сингур легко отодвинул кровать вместе с лежавшей на ней шлюхой. Нелани вскинулась и рассмеялась.

— Сильный! Как буйвол. Жаль, что болеть и умирать. Приходи еще. Пока можешь.

Как свободные люди попадают в рабство? Ну, если исключить все слезливые истории про то, как в бою тяжело раненный и истекающий кровью воин попал в плен, как совершили на мирную деревню набег коварные налетчики, как несчастного сироту продали злобные родственники, как наивную девушку проиграли в кости, похитили, обманули, мучили, издевались... Если опустить все эти слезливые истории, как?

Чаще всего, конечно, по дурости. Потому что дурость собственная она гаже и коварней любого вероломства. Вероломство, это когда тебя кто-то поимеет к собственному удовольствию, пользуясь твоей же наивностью. А дурость — это когда ты поимеешь себя сам. И удовольствия в этом никакого.

Поэтому, если говорить о том, как Сингур попал в рабство, можно было бы, конечно, напустить слез и соплей. Можно. Но зачем? Некоторые вещи прощать нельзя. Даже самому себе. Поэтому перед собой Сингур был честен. Невольничьих "радостей" он хапнул полным хлебалом только из-за собственной дурости.

В ранней юности, конечно, мало кто блещет умом, но не все при этом попадают на невольничий рынок и продаются, как скотина.

Не сказать, что жизнь у него с детства была безоблачная. Не была. Но не была она и совсем уж поганой. Получше, чем у многих, да.

Отца своего Сингур не помнил. Тот умер, когда ему было пять лет. Растил его второй муж матери. Неплохо растил. Почти не бил. Ну, если только подопьет когда. Однажды, правда, сломал ему ребро, но кто не без греха. Ребро зажило, а Сингур навсегда запомнил — к пьяному дураку под руку не суйся. А если суешься, так делай это умеючи.

Поэтому, в душе поблагодарив отчима за жестокую науку, в следующий раз пасынок от кулака увернулся. И в другой, и в третий. А в четвертый ударил сам. Отчиму сломал челюсть, а себе несколько пальцев. И вдруг стало как-то враз понятно: чтобы не быть битым, бей первым. Всеотец, просто-то как! Хотя потом ему от щедрой родительской руки еще прилетало и не раз, ну так это уже была ерунда. Ему тогда было тринадцать. Заживало все быстро.

Отчим гонял мать, гонял пасынка, но дом и ферму держал крепко. Жили они в достатке, ели досыта, хотя и работали, как лошади.

Однажды отчим взял Сингура в город. Пасынку тогда было пятнадцать. Эше — дочери — сравнялось девять. Отчим, к слову говоря, девчонку любил. Во-первых, своя, во-вторых, покладистая, как овечка, в-третьих безъязыкая. Ни слова не говорила.

И вот, значит, город. Поехали. Что-то там купить, что-то продать. Сингуру было неинтересно. Главное — не их деревня. В Лиоссе, конечно, народу, не как в столице, но тоже много. Рынки разные, кабаки, дома удовольствий. По улицам ходили полуголые женщины. Ну, тут понятно. Ему пятнадцать, а у них видно грудь. Отчим над парнем смеялся. Еще бы! Эша закрывала личико ладошками. Стеснялась.

А потом, одно, другое третье... Что-то купили, что-то продали, остановились на постоялом дворе переночевать. Назавтра ехать обратно. Отчим, конечно, удачную поездку отметил. И Сингуру налил. Вино было кислое. Но в голову дало хорошо. И потянуло на подвиги.

Как водится, батя завалился спать. Пасынку же спать не хотелось. Отдохнуть можно и завтра в дороге или, на худой конец, дома. Поэтому он оставил Эшу на постоялом дворе, а сам ушел. Интересно же. Да и светло еще. Но в городе на все требовались деньги. И в первую очередь на женщин. На них особенно. Денег у Сингура не водилось. И достать их ему тоже было негде. Поэтому он просто ходил и глазел по сторонам. Тут его Эша и догнала. Как она не заплутала — поди пойми. Видать, сразу пошла следом.

Пока брат на нее ругался, уже и завечерело. Отправились назад. Немного поплутали и вышли на площадь.

Там оказалось шумно и людно. Народ стоял, взяв в плотное кольцо двоих дерущихся. Орали, кричали, руками размахивали. Поединочный круг! Сингуру стало интересно. Он протиснулся вперед, втягивая за собой сестру. Той было страшно — все кричат, руками машут, но брат вклинился в толпу и поставил девочку перед собой, чтобы не задели.

Дрались так себе. Без огонька. Смотреть не на что. Отчим и тот, когда в раж входил, месился веселее. Тут же — топтались. И удары вялые. Видно, что берегутся. Обоим бойцам, может, года на три побольше, чем Сингуру. Ходят кругами, приноравливаются, кулаками машут, увертываются, но все медленно, опасливо. Народ уже и кричать устал. А чего кричать? Скука, а не схватка. Один другому давно мог бы нарезать, но уже несколько раз упускал удачный миг, когда противник раскрывался для удара.

Эша подергала брата за руку, мол, пойдем. Он сказал:

— Дай поглядеть. Я тебя с собой не звал. Так что не жалуйся.

Она вздохнула. Личико чумазое. С дороги так и не умылась. Эша была страшненькая. В том возрасте, когда все девчонки, как лягушата: ножки тоненькие, ручки-палочки. Непонятно, откуда у девок потом все вдруг вырастает? Хотя, Эше вряд ли это грозит.