Чёрный фимиам

Красная Шкапочка и Белая Снежка

Чёрный фимиам

Старый Пэйт всю жизнь, сколько себя помнил, провел в пути. Он колесил из города в город, из деревни в деревню сперва с родителями, потом с женой, затем с детьми и, наконец, с внуками. Все их нехитрое добро умещалось на четырех повозках, которые тащили четыре лошадки. За последней кибиткой, давно, еще тогда, когда дети были малы, трусила коза. Звали ее просто Козой, учили отбивать копытом счет, кланяться и выставлять рога, если кто-то чужой подойдет слишком близко.

Когда ребятишки подросли, козу откормили, вычесали, натерли рога и продали в незнакомом городе какому-то простофиле. Сошла за трехлетнюю, хотя к тому времени бегала за повозками пятый, не то шестой год. Поэтому, удачно расторговавшись, Пэйт не стал пытать судьбу и снялся с места на следующий же день. Ему было не привыкать.

Да, не было в Дальянии и сопредельных государствах таких дорог, по которым не колесили повозки старого балаганщика, как не было той грязи, которую не месили в распутицу копыта его крепких толстоногих лошадок.

Впрочем, нынешняя весна выдалась сухой. Сухой и теплой. Так что досаду учиняла разве только пылищей. А вот в прошлом годе боги, словно озлились — долго не дарили ласкового солнца, всё прятали и прятали его за низкими тучами. Тогда затяжная хмарь и ветры с гор принесли с собой промозглый холод, а с ним грудную немочь. На исходе первого месяца весны Пэйт схоронил сына и старшего внука. Те занемогли внезапно и тяжко. Покуда доехали до ближайшего города, где можно было отыскать лекаря, оба сгорели в лихорадке.

У переброжих вельдов не имелось домов. Их народ скитался на протяжении веков, зарабатывая на жизнь лицедейством, мелким ремеслом, а то и жульничеством. Поэтому старый Пэйт, как всякий, у кого нет родного погоста, похоронил умерших просто у дороги. Он запомнил название города — Ильса. Если когда-нибудь его балаган снова здесь проедет, вдруг да получится отыскать два старых холмика. Впрочем, сердце то не утешило.

Всех погостов, на которых покоились близкие ему люди, Пэйт не помнил. Отец лежал где-то под Налтом. Старшая сестра — в землях Пирру. Мать — возле деревни такой крохотной и убогой, что названия ей никто дать не додумался. Там на въезде росло огромное дерево — накренившееся и черное. В дерево когда-то ударила молния. Крона упала, остался только ствол. Вид он имел самый паскудный, поэтому название, которое мимоезжие дали селению, было еще более паскудным.

Пэйт старался не думать о том, что его мать покоится в таком поганом месте. Про себя старый балаганщик называл тот погост просто глухоманью. Ибо "погост при Горелом Уде" вообще никуда не годилось.

Невестка балаганщика умерла родами недалеко от холмов Алата. Там ее и похоронили вместе с младенчиком. Жена лежала в истоке Ллурды. Зять — в одном из лесов Килха... Одним словом, если б Пэйт задался целью объехать все могилы и навестить всех своих дорогих покойников, у него ушло бы на это несколько лет. Потому как братьев, сестер, детей и племянников схоронил он без счету. Впрочем, и его ждали где-то впереди не то погост, не то придорожная канава — как-никак шестьдесят лет уже трясся старик в кибитке и в зной, и в холод.

Балаган за эти годы опустел. Осталась сестра — кособокая Эгда, что была младше Пэйта на пять годков, две внучки-близняшки — Алесса и Хлоя, да Эгдин последний сынок — Гельт. Девчонкам-кобылицам сравнялось семнадцать, Гельту тринадцать.

Еще кочевали с ними три собаки. По одной на каждую повозку. Четвертую-то повозку, как сын помер, продали вместе с лошадью. А пес сам по себе околел с тоски.

Собаки были здоровые — той самой вельдской породы, которая искони бегала за телегами и караулила добро, детей и коней. Серые, лохматые, брылястые. Эгда с близняшками вычесывали с них шерсть. Весной и осенью — каждый день по охапке. Потом пряли и вязали носки, чулки, теплые накидки. Все это хорошо раскупалось на ярмарках. Шерсть вельдских сторожевых псов ценили за мягкость и тепло. Ну и сносу ей не было, что верно, то верно. А стоила — жалкие медяки.

Так вот и ездил себе Пэйт от города к городу, от поселения к поселению. Он, три лошади, три кибитки, три псины, две девки-трещотки, баба кособокая и мальчишка тощий. Но в Фетги случилось с ними то, чего уж много лет не водилось. Старый Пэйт взял попутчика.

Тот день выдался солнечным и немилосердно безветренным, да еще гнус вывелся, одолевал и людей, и животных. Лошадки остервенело били хвостами, а псы, трусившие в тени кибиток, то и дело трясли башками. Мошка роилась так густо, что воздух казался серым.

Пэйт клял гнуса, погоду, Эгду, которой загорелось расхвораться спиной, близняшек, в очередной раз затеявших перепалку. Досталось даже молчаливому Гельту, что забыл на последней стоянке топор. Балаганщик понимал — по уму надо отправить парня обратно за пропажей. Кто ж добром разбрасывается? Но от одних мыслей о повороте назад, у старика начинали ломить немногие остатки зубов. Вельды считали возвращение самой дурной приметой.

Наверное, именно из-за своей угрюмой досады балаганщик проглядел путников. Показалось, они возникли, на дороге, словно из ниоткуда. Будто из воздуха соткались. Рослый молодой мужик с дорожной сумой за плечами, одетый на дальянский манер — в стоптанные сапоги, штаны, поношенную рубаху и безыскусную тунику поверх оной. За руку незнакомец вел невысокую девушку в широком платье и бурнусе песочного цвета. Голова, лицо, шея, даже плечи девушки были обернуты синим палантином. Ничего странного, Пэйт и сам был обмотан по глаза — только это от гнуса и спасало. Необычно было другое — спутника девушки мошка не донимала, он под витками ткани не прятался.

Шли странники медленно и повозки вельдов быстро с ними поравнялись. Псы тут же подобрались и зарычали, готовые кинуться по первому знаку хозяина. Перехожий человек, впрочем, не испугался. Спокойно задвинул спутницу себе за спину и посторонился, давая небольшому обозу проехать. Пейт с какой-то злой усмешкой смотрел, как колеса первой кибитки поднимают пыль и та щедрыми клубами оседает на страннике.

Балаганщик все ждал, что чужак чего-нибудь скажет, хоть выругается и тогда на нем можно будет выместить недовольство, отвести душу. Но путник глядел молчаливо и равнодушно. Налетевший ветер рванул полы одеяния его спутницы и Пэйт увидел, что девчонка, жавшаяся к спине своего защитника, тоненькая, как подросток. Правда, смотрела она со строгим осуждением. Это делало ее старше. Под внимательным взглядом темных глаз балаганщик даже растерял свою досаду.

На мгновенье сердце кольнула не то жалость, не то стыд. Девчонка-то показалась ровесницей внучек. Впрочем, вельд крепко-накрепко, еще с юности запомнил: нельзя брать случайных попутчиков, если они не твои единоплеменники. От чужаков одни беды.

Пэйт и сейчас, нет-нет, да припоминал скорбное прошлое родной сестры.

Как-то к стоянке балаганщиков подошел рыжий наемник с севера. Он был одинок, безоружен и хотел тишком пробраться домой в Забатонские пустоши. Тогда правитель Пирру как раз присоединил Алат. И вот теперь наемники из разбитого войска расползались в поисках лучшей доли. Но и на глаза дальянам старались не попадаться. Не любили те их. Да и было за что.

А вельдам-то какая разница до чужих раздоров? Чужак хорошо заплатил, его за это приняли со всем почтением, дали место под телегой, накормили похлебкой. Он ехал с балаганом несколько недель до самого Вигорда. Там и распрощались. Мужик подался в ближайший порт, вельды на потешную площадь.

Потом, правда, выяснилось, что тот рыжий прихватил с собой медный котелок. Котелка, конечно, было жалко, но дело поправимое, чего уж там. Происшествие так бы и забылось, не роди через девять месяцев Эгда рыжего, как пламя, младенца. Вот тут-то гроза и грянула.

Сестра Пэйта, как всякая вельдинка, была смуглой и черноволосой. Таким же был ее муж Стах... а тут ребятенок рыжий, как на солнце прожаренный. С тех пор Эгда стала кособокой. Стах так ее отметелил, что бабу перекривило на левый бок. Болела долго. Думали, не поднимется. Но ничего. Отживела. Потом даже через год снова родила. Уже такого младенца, какого надо — чернявого, как головешка. На счастье дуры-бабы ублюдок ее рыжий и дня не прожил, не то бы муж ей еще и рожу кривой сделал. У Стаха рука была тяжелая, а память крепкая. До самой смерти он сам не забыл, и Пэйту не давал забывать, как опасно брать попутчиков.

И вот теперь, проезжая мимо двоих странников, балаганщик вновь вспомнил и рыжего наемника, и Эгдин кривой бок, и Стаха, помершего за месяц до рождения меньшого сына.

Поэтому кибитка старика не остановилась.

— Уважаемый, до Фетги не довезешь? — невозмутимо окликнул чужак.

Как будто не было ясно — не повезет "уважаемый", даже лошадей не придержит.

— У нас своя дорога, у тебя своя, — буркнул Пэйт.

— Да уж вижу, — усмехнулся мужчина и добавил: — Только я бы на твоем месте моей дорогой пошел.

Старик в ответ на это по-особенному переплел пальцы левой руки и махнул на чужака, тем самым защищаясь от сглаза:

— Лекка пусть обтешет твой дурной язык.

Мужчина в ответ на это пожал плечами. Видимо не знал ничего о вельдинской богине Пути, которая противостояла всякому злу.

Балаганщик же сплюнул с облучка в пыль, хлестнул лошадку кнутом и покатил дальше.

Неизвестно, был ли незнакомец колдуном или просто злобное его слово услышали духи из числа Путающих Дороги, однако тракт через холмы не принял обоз Пэйта. Неприятности посыпались одна за другой. Сначала кибитка, в которой ехала Эгда, подскочила на каменюке. И ладно бы просто колесо отвалилось, так нет же, ступица треснула! Хорошо, запасная с собой была. Переменили с Гельтом, ругаясь и матерясь сквозь зубы.

Не успели отъехать и на четыре перехода, лошадь потеряла подкову. Пришлось снова останавливаться и по жаре махать молотком. А потом, когда до Фетги оставалось пути чуть да маленько, и холмы уже сменились Мертвым лесом, дорогу перегородило упавшее дерево. Не объехать.

Мертвому лесу было уже много веков. Деревья тут стояли огромные, в несколько обхватов, с облезшей корой и кривыми ветвями. Листья на них не росли уже сотни лет, потому дуновение ветра приносило с собой не шум крон, а сухое перестукивание. Жутковатое место. Ни зверя, ни птицы. Да еще хворост тутошний не годился для костра. Совсем не горел, словно каменный. Зато здесь текли несколько хороших ручьев с чистой водой, и не гудела, забиваясь в рот и нос, мошка.

В общем, пока отваливали могучий ствол с дороги, пока то да се, завечерело. Уж и матерился старый вельд, уж и призывал на голову встречного странника проклятия, думая, что тот все-таки сглазил балаган. Попадись о ту пору балаганщику проклятый незнакомец, не раздумывая, спустил бы он на него псов. Даже девку тощую не пожалел бы. И не страшило, что проведать о злодействе могли меченосцы правителя-далера, которые сурово карали за несоблюдение законов.

Фетги балаган достигнул аккурат к закрытию ворот. Издалека Пэйт видел, как опускается решетка. Тьфу, ж ты пропасть! Но, делать нечего, пришлось ночевать за стенами. Оно, конечно, не впервой, однако все равно — обидно.

В город въехали ранним утром. Пестрые кибитки благополучно миновали стражников. Те лениво заглянули внутрь, велели открыть несколько ларей, а потом, не найдя ничего запретного, махнули, мол, проезжайте. Балаганщик заплатил положенную мзду — по медной монете с каждой повозки. Фетги — большой город, тут чутко следили за сбором податей. Приехал — плати. На эти деньги подновляли мостовые и городскую стену, надзирали за чистотой улиц и площадей. Это хорошо. Все лучше, чем, например, где-нибудь в Килхе, где от вони сточных канав слезятся глаза, а по улицам слоняются нищие, попрошайки, а то и лихие людишки.

А в Фетги спокойно. Здесь маленький балаганчик старого Пэйта заработает немного деньжат. Пёстрые куклы, что лежат до поры до времени в коробах, скоро вынырнут на свет. И не далее, как нынче днем будет разыграно очередное представление. Кривая Эгда разложит на повозке шерстяные носки, чулки и накидки, а то и возьмется гадать. Дара прозирать будущее у дуры-бабы не было никакого, но глядеть она умела пронзительно, а густые смоляные волосищи с тонкой проседью, да кривой бок делали ее сущей ведьмой. Люди верили, когда она бросала вороньи косточки или перебирала руками гладкие камешки с кривыми насечками на выпуклых боках.

Ну, а не сладится у Эгды с гаданием, так тогда близняшки покажут, что умеют — побросают в воздух деревянные шары, ловко перекидывая их из ладони в ладонь, покажут обманные трюки со стаканами и монетками. Найдется, на что поглазеть детворе и городским зевакам. Одно плохо — девки вошли в самую гадкую пору. Титьки, задницы — все налитое, глаз мужицкий так и цепляет. А защитников чести ихней при балагане двое всего — Пэйт беззубый, да Гельт, которого соплей перешибешь. Поэтому плясать, как раньше, ходить на руках или садиться на шпагаты, дед им строго-настрого воспрещал. Мужей-заступников найдут — тогда другое дело.

Кибитки Пэйт поставил на потешной площади. Одну из телег быстро обустроили — сняли полог, сдвинули в сторону и накрыли старым покрывалом лари с добром. Получился вроде как помост. Поставили легкую ширму. Гельт взялся доставать из сундука кукол. Были они яркие, нарядные, но уже порядком выцветшие и потасканные. Хлоя устроилась на краю возка и начала насвистывать на дудочке. Алесса, надев ношенное, еще материно видавшее виды пестрое платье отбивала в бубен ритм.

Ну, а дальше, как водилось: девчонки выкрикивали приглашения, зазывали поглядеть представление. Гельт с Пэйтом, не сговариваясь, готовились разыграть легенду про падение Миаджана.

Легенда была старая, знал ее в Дальянии каждый, но все одно не уставали смотреть. То ли потому, что до сих пор жила в людях темная страшная память о стране Тьмы, то ли потому, что каждый балаган обязательно показывал, как жрецы Шэдоку совокупляются с рабынями. Уж такую-то подробность кто ж упустит? У Пэйта даже нарочно были сшиты и должным образом раскрашены куклы в виде голых девок — в одних лишь бусах и браслетах. Хотя, поди, дознайся теперь, как оно там было на самом деле.

У Гельта рассказывать выходило лучше, чем у деда. То ли потому, что все зубы у парня еще были на месте, то ли потому, что обладал он редкой способностью говорить певуче. Мимо пойдешь — остановишься, заслушавшись. Иные рассказчики из лицедеев слова бормотали или выкрикивали с противными завываниями, а Гельт, не гляди, что сопляк, умел так рассказывать, что слышался в его голосе и вой ветра, и грохот волн, и девичий плач, и кровавый бой.

Выставили нарядный задник, на котором близняшки еще года два тому искусно вышили лес и ступенчатые величественные храмы. Гельт заговорил, как мед лить начал:

"Сто на десять веков стоял Миаджан. И строились там преогромные храмы. И возводились гробницы. И говорили, будто уходили мертвецы из гробниц прямо в нижние царства смерти, туда, где тянулись каменные подземелья, в которые не было ходу живым, а только жрецам Шэдоку".