— Да, еще немного, и я начну наводить порчу на младенцев... Тайрену действительно не может нормально жить без твоего советчика? Потому что я скоро велю его придушить.

— Энори-то причем?

— Он сама невинность... Небеса, брат, ты как с луны свалился. К сожалению, я не дурак, да и кое-что слышал сам. Возле того же клятого моста, например. Да, недооценил я его, признаюсь.

— Ты это брось. Он мне верен.

— Тебе может быть, но мой приезд уже не даст вам ладить, как прежде. Запрети ему эти приемы. Люди идут и ко мне, этого достаточно.

— Признай, ты можешь не все, что он.

— Если бы к нему обращались только с просьбой найти кошелек!

— Я могу запретить отвечать на иные просьбы.

— Да не будь ты слеп! Так лишь подольешь масла в огонь.

— Вы же оба желаете добра Хинаи. Что, договориться не можете? — с досадой сказал генерал.

— Я — желаю добра. Насчет его мотивов не был бы так уверен.

— Не начинай все сначала...

— Я отвык от силы суеверий... Это моя большая ошибка. Энори вполне способен повернуть взгляды людей в нужную сторону. Избавься от него миром, если не желаешь худшего.

— Нет.

Тагари какое-то время мерил шагами комнату, тяжелый и быстрый, потом произнес:

— Он сам пострадал от слухов...

— После того случая со стрелой? С этим он быстро управился, во многом с помощью твоего золота. Сейчас о призраках еще поговаривают, но в целом все успокоились очень скоро, тогда как про меня слухи лишь множатся. И это еще раз подтверждает то, что я прав.

— Кроме любви к власти, в чем ты его подозреваешь?

— Не знаю пока. И во властолюбии не уверен; его это забавляет, пожалуй, и он хочет все нити держать в руках, но это не обычная жажда власти. По-любому, если он тебя ударит в спину однажды, я не удивлюсь.

— Он этого не сделает... Пока здесь еще была Истэ, она занималась им. Привязалась к мальчишке, нет бы к собственному сыну так. Таскала Энори за собой всюду, учила писать и читать, разговаривала обо всем. Уже через полгода можно было не опасаться, что он вытворит что-нибудь эдакое прилюдно. Но потом она ушла, — голос потяжелел, — и этим подарочком отныне занимались слуги, которые растили Тайрену. Я лишь задавал вопросы...

— Тогда почему ты не сомневаешься в верности?

— Он рос, оставался живым мой сын, а слова Энори всегда были кстати. Поэтому он и начал получать все, что хотел. И ни разу не дал повод в себе усомниться. Даже случай с этим письмом... Наглость, но не предательство.

— Получал все, что хотел... А если это прекратится?

Тагари покачал головой, ответил неожиданно резко.

— Займись другими делами. Не трогай его. И слухи сами утихнут. И еще — мне тут намекают, что тобой недовольны люди, достойные доверия и уважения. С этим я разберусь, а ты смотри, осторожней.

Разговор был окончен, и Кэраи был огорчен его итогом. Не всегда мог убедить брата, но впервые возникло чувство — тот просто не хочет слушать, отвечал лишь из вежливости. Словно темное птичье перо меж ними упало, неся раздор, мешая договориться.

...Стоит далеко-далеко на юге, у самого моря, красная гора. В этой горе есть пещера, где томится в заточении чудо морское — рыба с двумя рогами и крыльями, а глаза у той рыбины человечьи. В далекие времена попало оно в пещеру во время прилива, и выйти с тех пор не может.

А чешуя того дива не простая — волшебная. Если взять чешуйку и носить на теле, ни одна болезнь не пристанет. Многие наведываются в те края, собирают слюдяные блестки, похожие на чешую — вдруг да окажется невольным даром диковинной рыбины?

Но только местные рыбаки знают, как выглядит целебная чешуя на самом деле, и секрет свой хранят строго.

А еще говорят, ежели сумеешь помочь пленнице освободиться, исполнит она твое желание — одно, но самое заветное, от какого вся твоя жизнь переменится...

Так рассказала госпожа Каритэ давным-давно, в мастерской, где, словно в изящной шкатулке, скрыты были от мира девушки-вышивальщицы...

Прошла весна, однако ночью комнатку, где жила, наполнял едва уловимый запах нарциссов, след ароматной воды — а каждое утро служанка ставила на маленький круглый столик в их комнате бледно-розовые пионы, и нежное дыхание их дрожало в воздухе. То ли заведено было так, то ли сами хотели местные женщины. С теми, кто занят был черной работой, она не сталкивалась, а остальные казались вполне себе благополучными и довольными жизнью. Одеты были не хуже, чем Тайлин, только много строже — шелковистое полотно верхнего платья, отделанное тонкой вышивкой по вороту и подолу, и пояса с бледно-лазоревыми кистями, и серебряные нити были в них вплетены.

В отнюдь не бедной мастерской госпожи Каритэ шили и создавали узоры для таких, как эти служанки, а не для таких, как их господа...

Девушке было здесь страшно. Ничего не знала об этом мире: свои запреты и разрешения, свои привычки, незримые связи, а она чужая совсем. После того, как недавно выбежала в галерею, чтобы взглянуть на юношу в светлом, получила нагоняй от старшей служанки, впрочем, не слишком строгий — место Нээле все еще оставалось неясным, но после тех слов не хотелось и комнату покидать.

Здешние женщины опасались ее — Нээле отмечала знаки от дурного глаза, быстрые движения пальцев; и у кровати ее повесили траву-черноголовник, вплетенную в кисти полога. Видно, дошли слухи про хассу, и девушка в них превратилась едва ли не в ведьму. А она уже сомневалась — было ли, нет? Может, и правда не столь диким был зверь, и встреча с лесной хозяйкой просто почудилась. Не окажись ее, куда бы лег путь Нээле?

Но там, ночью, в холмах... неужто и это привиделось? Глянула на руку, опасаясь увидеть шрам от когтей нежити — но осталась лишь небольшая царапина.

Просто жить хотелось, спокойно жить, как в мастерской. Вышивать.

Но никого рядом — ни старшего, ни защитника, кто сказал бы, что делать и как. И поговорить толком не с кем, а ведь с детства вокруг были люди, и старшие, и ровесницы. Когда-то была и мать, не любившая, не ласковая, но все-таки родная кровь, а потом долгие годы словно душа ее бродила по мастерской, приглядывала за Нээле. Даже в селении на берегу девушка, хоть и донельзя растерянная, еще не успела в полной мере ощутить собственное одиночество.

Что делать такой вот простушке в большом и чуждом мире? Только былинкой плыть по течению. Грести все равно сил не хватит. Но... есть ведь один человек, и в беде. Если очень постараться, может, былинку само течение вынесет?

А хозяину этого дома больше не было дела до девушки, которую приютил по случайной прихоти. Нээле пару раз осмеливалась спросить у слуг, только с чужой не больно-то откровенничали. Не было никаких приказов, и все тут. Повелели только присматривать за ней, из дома не выпускать.

Могла бы, послала бы весточку Лиани, да как?

Она, чтоб хоть немного отвлечься от тяжких мыслей, могла сделать только одно — заняться любимым ремеслом. Еще в первый день ей принесли хороший шелк, полотно льняное и шерстяное, тонкое, было даже полупрозрачное — с таким нечасто приходилось работать. А нитки ей дали — всех цветов и оттенков радуги.

Пояс бы плотным рисунком вышить, мужской — если хозяин дома и вправду в Столице жил, может, ему понравится. Но работа это небыстрая, если делать сложный узор; хоть что-то показать надо бы поскорее.

Тогда взялась просто расшивать по краям полосы ткани-аньета, годные как женщинам для накидки на голову, так и для того, чтобы держать при себе любому — вдруг понадобится завернуть важную вещь? Тут не нужно было сплошного рисунка, больше очертания, контуры, лишь лепесток заполнить цветом, или перышко в крыле.

Знаменуя первый месяц лета, с помощью иглы создавала на бледно-зеленом, теплого тона шелке сплетения водных растений — лилий, ирисов, осоки. Слюдяными крыльями взмахивали стрекозы, выглядывали из домиков ручейники.

Поблагосклонней начали служанки посматривать. Думали, верно — покажет вещицы, а потом они им достанутся?

И даже чар ее ведьминских опасаться вроде бы стали поменьше. А может, просто прошло время и улеглись страсти. Хотя слышала Нээле, кто-то обмолвился — вот, хорошо вышивает девчонка, а на добро ли — неведомо. Может, какие тайные узлы под нитями вяжет?

И все таки с ней стали держаться теплее...

— Посиди с нами, — окликнула ее полнолицая добродушная женщина, когда за обедом девушка, как обычно, пристроилась с самого краешка большого стола. — Хватит уже дичиться.

— Думаю, ты здесь и останешься, — подхватила другая, похлопала по скамье рядом с собой, место указывая. — А почему нет, вышивки твои хороши, работаешь скоро.

Нээле приблизилась неуверенно: может, именно эти две женщины больше всего перемывали недавно ей кости? Да какая, в сущности разница, теперь-то глядят по-доброму. Побаивалась расспросов, но служанки трещали не умолкая, ей оставалось лишь улыбаться.

Всегда ела мало, но здешняя пища вызывала восторг, и, будь ее воля, не раз просила бы еще. Поужинав уткой со сладким соусом и сырными пирожками, выпив имбирно-лимонный напиток, вернулась к себе и вновь принялась за вышивку.

Бросив взгляд на окно, уже залитое вечерней синевой, увидела — с карниза сорвалась небольшая птица. Девушка, разглядев черного дрозда, удивилась — вечером и возле жилья такие не появляются. Ну, птаха — создание безобидное, пусть летает, где хочет.

Мелькнула мысль — вот такого вышить. У него и песни красивые, а что черное оперение, не слишком любимый в вышивках цвет — ерунда. Очень хорош будет контуром на белом шелке. Его изобразить, и сороку, хорошо сочетаются, а орнамент растительный после сам придет в голову. С радостью взялась за иглу.

Кэраи в приметы не слишком верил, но сейчас вспоминал с детства усвоенное — если наступить на цветок пиона, год будет болеть голова. Кажется, он невзначай ухитрился, да не на один цветок, а на целую клумбу...

Аталинец куда лучше знает обычаи Земель, нежели хочет показать. И неудивительно — в Столице иначе шагу не дадут ступить чужеземцу.

Что ему нужно? За сладкими словами всегда прячется хищный оскал. Аталин не граничит с Землями. Когда-то правитель северян пытался подружиться с рухэй, но не вышло. Однако вражды между ними нет. Чего хотят добиться сейчас? Говорят о торговле и помощи, но Кэраи не зря так долго жил в Столице. Брата могли бы обмануть подобные речи, но не его.

Говорят, аталинцы горячи и несдержанны, что на уме у них, то и на языке. Этого хорошо натаскали... пожалуй, улыбается чаще, чем стоило бы, зубов, как у щуки, все напоказ, но за улыбкой легче прятать любые помыслы.

Не хотелось уходить из сада. Цветы одуряющее пахли, хотя солнце уже растеряло свою дневную силу — жаркая, душная будет ночь. Как вся эта жизнь...

Когда за оконной решеткой мелькнула чья-то фигурка — вспомнил. Маленькая вышивальщица, лепесток, брошенный на воду. Испытал некоторое смущение — совсем про нее позабыл. А куда ей деваться?

Опись изъятого у нее очень кстати сгорела в небольшом пожаре. Земельные стражники, которые ее задерживали, самоцвета не помнили — а такой позабыть сложно; но они и остальные ценности толком не могли перечислить, показания расходились. Простой разбойнице этот пожар не устроить, да и не выгоден он. Разве что снова чья-то игра...

Вина девушки не доказана, можно осудить, можно и отпустить, пусть идет на все четыре стороны. Только вот деваться ей некуда. По всему — кроме него самого, других защитников нет.

Вода переливалась, струилась по камушкам. В Столице любили устраивать для нее вычурные ложа, и фонтаны любили, а тут все больше копировали природу. Хотя вроде бы стоило ждать обратного: где чего не хватает...

Струи воды, хоть и не касались человека, снимали тяжесть, прогоняли невеселые мысли. Раз вспомнив про девушку, Кэраи решил увидеть ее. Сначала велел привести ее к себе, но передумал, сам к ней направился. Еще не знал, зачем идет — покоя встреча с ней не сулила. А вот слезы и просьбы — не исключено.

Но он так устал разгадывать загадки, что сейчас предпочел бы искренние слезы вежливым двусмысленностям.

Девушка пристроилась на подушке, брошенной на узорную шелковистую циновку. Сидела, поджав ноги, и вышивала, полоса шелка затерялась в подоле, будто стекая. Нээле увидела гостя, вспыхнула и побледнела, испугалась и обрадовалась одновременно. Нетрудно было понять, почему.

А ведь она на редкость мила, осознал он. Сейчас, когда на щеках румянец, блестят глаза — не то несчастное бледное привидение, которое он приютил в своем доме. И ей, желанной добыче любого злодея — снова бродить меж холмами? А на Нэйен она все-таки походила...

— Сиди, — сказал он. — Не вскакивай. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, господин.

— Больше кошмары тебе не снились? Выглядишь ты куда лучше прежнего.

— За это я должна благодарить вас... и не только за это.

— Тебя в самом деле никто не ждет и не ищет?

Нээле покачала головой, опуская глаза. Он улыбнулся, глядя на девушку. Та устроилась на полу весьма уютно и выглядела сущим ребенком

...Наверное, не стоило смотреть на него столь открыто; испугалась, что он сочтет это дерзостью. Но понадеялась — раз он тут, может быть, произошло нечто важное, может быть... Но нет, он пришел просто так.

Девушка смутилась, что по-крестьянски сидит на полу, среди косичек разноцветных нитей; так, внизу, было удобней. Быстро подтянула к себе завернувшийся край юбки; ладно хоть та легла довольно прилично.

Когда рассказал ей про украденный самоцвет, бумагу сгоревшую и смерть чиновника, Нээле ощутила, как кровь отлила от лица. Он, видно, заметил ее испуг; пояснил:

— От подозрений в краже и связи с шайкой ты свободна.

Начала было благодарить, чувствуя, что слова и мысли выходят на редкость путаными, но господин с улыбкой остановил ее речь:

— Я здесь ни при чем.

— Что мне делать дальше? — спросила, невольно крепче сжав пяльцы с вышивкой, словно сейчас отберут незаконченное.

— То же, что и сейчас пока. А куда бы ты направилась, покинув эти стены?

— Не знаю. Мне кажется, господин, здесь в городе мне было бы теперь не так просто устроиться. Но ваша провинция велика, я нашла бы приют и работу.

— Снова путешествуя в одиночку?

— Это не так уж страшно, — Нээле осмелилась улыбнуться, хотя внутри все сжалось при мысли о скитаниях в одиночестве. — Мне встречалось и много хороших людей.

— Бродить по дорогам не подходит для женщины. Может быть, в других землях думают иначе — сейчас аталинский посол гостит в нашем городе, я слышал, что на его родине женщины больше похожи на мужчин. По-крайней мере, к женщинам-странницам у них относятся без удивления. И просто бродяг куда больше...

— Почему? — робко спросила, но озадаченно.

— Не знаю... лучшей доли ищут, может быть, не понимая, что человек рождается там, где должен родиться, и бегать за счастьем — верный способ его потерять.

— Вы были там, откуда он приехал, господин? — спросила Нээле.