Дэйра. Глава 8. Белопутье

Лес кончился внезапно, словно она открыла дверь и выбежала из темного коридора в комнату с крошечным окном — то выполз из-за туч месяц, обронивший скудный свет на облысевшую прогалину с резко очерченным, изломанным краем. Казалось, темнота рождалась там — в бездне за оврагом.

На лысой площадке, покрытой чахлой травой, замерли люди. Дэйра видела их напряженные спины, худые, костлявые тела, замотанные в тряпье, понуро повисшие головы, оказавшиеся перед непростым выбором. Она слышала их мысли, чувствовала страх и не понимала, что могло заставить целую деревню сорваться с места и броситься в бега в декабре, зимой, без еды, поклажи, с женщинами и детьми. Это противоречило всему, что она знала о донзарах, людях осторожных и терпеливых. Нужно было случиться чему-то ужасному, чтобы они бросили свой дом и выбрали смерть в ледяной реке.

Преследователи не торопились, они тоже хорошо знали лес и чем он заканчивался. Приблизившись к оврагу, Дэйра заглянула вниз, ожидая разглядеть хотя бы русло. Судя по приглушенному грохоту, порождающему эхо в стенках ущелья, река протекала далеко внизу. Со дна бездны на нее глядели чернота, мрак и ужас. Было настоящим безумием полагать, что человек, прыгнувший в пропасть, останется в живых.

Здесь, на краю, грохот реки, который слышался в лесу, приобрел иное звучание. Особенно настораживали стуки и удары, раздающиеся со дна бездны. Казалось, будто армия гномов остервенело била молотками по основанию скалы. Порыв ветра вынырнул из пропасти и окутал беглецов ледяным ознобом. Он принес с собой дыхание настоящих зимних морозов и запах вечности. И тут Дэйра поняла, что внизу сидели не гномы. То осколки знаменитых бардуажских ледников, подхваченные сильным течением, колотились по стенкам узкого речного русла. Вода была наполнена вековыми глыбами льда, которые с бешеной скоростью неслись в тесном русле, перемалывая все на своем пути.

— Белая Госпожа! — прошептал в ее голове дьявол из бездны. Она моргнула и поняла, что в пропасть кто-то прыгнул. Тело глухо стукнулось о выступ скалы, не пролетев и десяти метров.

— Белая Госпожа! — прошептал кто-то у ее ног, и Дэйра, очнувшись, глянула вниз.

На краю обрыва, свесив ноги, сидела женщина, закутанная в тулуп и сжимавшая сверток на груди. Сверток не шевелился, потому что лицо младенца давно застыло, но донзарка продолжала качать драгоценную ношу, не переставая шептать: "Белая Госпожа, Белая Госпожа!".

Оглушенная происходящим, Дэйра равнодушно скользнула взглядом по умершему ребенку, по почти мертвым глазам женщины, и вдруг ощутила подобной встряске шок, разглядев, что за цветок лежал на коленях донзарки.

Растение было тщательно завернуто в несколько тряпок и только красные, различимые даже в скудном лунном свете, лепестки торчали из платка. Цветку было жарко в намотанном на него тряпье — то же чувствовала и Дэйра, у которой по вискам давно стекали капельки пота. Жар вызвал ледяной ветер из бездны, который напевал странные слова: "Что тебе шепчет небо, Дэйра?".

Наклонившись, девушка взяла цветок с коленей донзарки, освободила его от ненужных тряпок и сунула растение под куртку — туда, где горячо билось сердце.

И тогда безумие накрыло ее с головой. А она ему не сопротивлялась.

Все завертелось, словно в вихре налетевшего порыва ветра. Только что Дэйра стояла на краю обрыва, а в следующий миг она бежала вдоль замерших у пропасти донзаров и кричала то, что велел говорить цветок, согревшийся у сердца.

— Мы дадим бой! — вопила она, чувствуя себя свободной и счастливой от того, что можно быть настолько безумной. — Там, внизу, в пропасти, дьявола нет, потому что он здесь, рядом с нами, он — мы, он — она, это я, и ты, и ты, — Дэйра старалась коснуться каждого, чтобы передать то, на что слов не хватало. — Это голос духа смерти, и он говорит, что страха больше нет. Мы забьем их камнями, сломаем спины своими могучими руками, утопим их в собственной храбрости. Слушайте меня! Я — Белая Госпожа, я — все, что меня окружает. Назад мы не вернемся, а бегать от смерти не будем. Мы посмеемся над врагами, и пусть боги нам не мешают.

Она пробежала до последнего донзара, заряжая своим безумием всех, кто стоял на краю бездны. Люди зашевелились, сначала вяло, потом бодрее, развернулись к лесу, выпрямили головы. Кто-то сделал первый шаг, за ним последовал другой, и вот уже обрыв опустел, а горстка донзаров решительно двинулась вперед, словно собираясь раздавить вековые дубы, глядящие хмуро, сонно, враждебно.

— Хорошо, — шептала Дэйра, подбирая с земли камень. — Сейчас можно все, запрещаю лишь одно. Не смейте уходить в одиночку. Заберите жизнь хотя бы одного врага, но лучше пусть их будет много.

— Я отомщу за твоего ребенка, милая, — сказала она женщине, которая стояла рядом с пустыми глазами, держа в руках палку. Мертвого младенца она отдала дьяволу, бросив его в бездну.

Преследователи появились внезапно. Темнота леса будто размножилась, выпустив из себя огромные черные силуэты, гораздо выше человека, и Дэйре потребовалось время, чтобы осознать, что на этот раз породил мрак. То были всадники. Не спеша, но неумолимо группа людей на скакунах приближалась к беглецам, которых было мало, очень мало. "Вот почему они перестали стрелять, — подумала Дэйра. — Они возьмут нас живыми". Она не знала, когда появилось это "мы", срастившее ее с беглыми донзарами воедино. Наверное, когда женщина с мертвым ребенком назвала ее Белой Госпожой. Это было прозвище проклятых, и оно подходило Дэйре идеально.

Когда донзары, заразившиеся ее безумием, побежали с камнями на всадников, вооруженных мечами и сетками, какое-то время она еще верила в чудо. Бежала рядом, что-то кричала, но себя не слышала, так как ее голос тонул в криках донзаров, которые так рьяно бросились на преследователей, что те даже придержали коней. Видимо, им тоже стало любопытно, что будет дальше.

А дальше были горькие слова старой герцогини о том, что учиться на ошибках похвально, но не ценой чужой крови.

Когда на Дэйру кинули сетку и, опрокинув, поволокли за конем, словно зверя, она подумала, что, наверное, никогда не сможет больше охотиться с прежним азартом. Рядом лаяли борзые и гончие псы, и вероятно, среди них был тот, чьего хозяина она убила. Наверное, это его клыкам принадлежали те укусы, которые она почувствовала на руках, едва успев прикрыть ими голову. Стэрн был прав. Боль была такой, словно ее коснулись раскаленным мечом. Однажды на охоте под ней осыпался край склона, и Дэйра покатилась вниз, пролетев по кочкам, камням и кустарникам почти сотню метров. Тогда она умудрилась ничего не переломать, но сейчас, когда всадник, волочивший с ней сетку, пустил лошадь бегом, Дэйре показалось, что в ней разом сломались все кости. Чувствовался каждый толчок от ударов копыт, каждая выбоина и неровности тракта.

Пусть я потеряю сознание, взмолилась она, но в голове, как назло, было ясно и больно. Вцепившись в ячейки сетки, Дэйра подтягивала себя вверх, чтобы уберечь свою безумную голову от столкновения с копытами лошади, порой мелькающими слишком близко с ее носом. Их волокли по дороге — очевидно, для быстроты передвижения, хотя она была уверена, что поездка по лесу доставила бы всаднику куда большее удовольствие. Человек не раз оборачивался, когда ей не удавалось сдержать крик, и громко усмехался или бросал в ее сторону злобный короткий смех.

Как же сильно нужно ненавидеть своих донзаров, чтобы наказывать их подобным образом. Странно, но Дэйре еще удавалось подумать над философскими моментами жизни. Успокаивало одно — по сравнение с тем, как вели себя преследователи, ее безумие было лишь легкой формой душевного расстройства. Из всех причин, которые могли заставить вабаров обходиться с подчиненными столь жестоко, в голову приходило немного. Донзары должны были совершить чудовищное преступление, изуверским способом убить семью своего барона или поджечь его дом, в котором сгорели дети, или...

Дальше Дэйра увидела столб с надписью "Копра" и почувствовала, что слезы она сдержать не в силах. Почтовая станция была так близко. Наверное, там все давно спали. О смерти не думалось, но на пятки та ей уже наступила. Дэйра не чувствовала ног, а руки, на которых пришлась вся тяжесть тела, стали тяжелыми и чужими. Однако стоило ей бросить взгляд в сторону — куда, впрочем, она старалась не смотреть, потому что не все донзары сумели уцепиться за сетки, как она, и некоторые всадники везли трупы, — как ее накрывало отчаяние. Дэйра его прогоняла, потому что Поппи всегда говорила, что отчаяние — удел слабых, а дочь герцога Зорта слабой быть не может. Но смех дьявола, так и не дождавшегося ее в бездне, говорил об обратном. И тогда просыпалось малодушие, которое тоненько нашептывало: а может, лучше было бы прыгнуть?

* * *

Веревка на шее ощущалась странно. Еще более странным было то, что Дэйра могла стоять на двух ногах и даже дышать без особой боли в груди, а значит, ребра тоже сломаны не были. В боках щемило, сбитые локти и коленки горели огнем, тянуло предплечье и почему-то болело горло, но в целом, она легко отделалась. Наверное, ирония ее судьбы заключалась в том, чтобы быть повешенной в сравнительно хорошем самочувствии.

Семерым донзарам, которые стояли рядом, повезло не так сильно. У одной из женщин был открытый перелом ноги, она пыталась стоять на одной, но удерживать равновесие со связанными сзади руками и кровоточащей раной было трудно. Однако солдаты не давали ей сидеть, поднимая ее пинками с земли каждый раз, когда женщина падала.

Дэйра хотела попросить у нее прощение за то, что не сдержала слово, но потом вспомнила, что у нее во рту кляп — грязная тряпка, которой волочивший ее всадник отер коня, и решила, что сделает это там — в другом мире. Сначала ей нужно достойно умереть. Как это сделать, когда ее собирались вешать, она не знала.

Из всех, кто выжил после поездки в сетях по ночному лесу, Дэйра выглядела самой непотрепанной, наверное, поэтому палач, дородный заспанный мужик в драной шубе с черным колпаком на голове, выбрал ее первой. К тому времени Дэйра ничем не отличалась от других донзаров — такая же поцарапанная, вымазанная в крови и грязи и облепленная сверху листьями, хвоей и другим лесным сором.

Когда ее вынули из сетки, первым чувством была надежда. Это было плохое чувство, подпитанное малодушием и трусостью. В Эйдерледже каждый барон знал своих донзаров в лицо, и Дэйра решила, что, по крайней мере, ее спросят: кто такая. А там уже все зависело от вабарского терпения и ее красноречия. Но когда она встала на ноги и попыталась заговорить, человек, тащивший ее через лес в сетке, молча и не разбираясь, ударил ее в лицо кулаком. Она не потеряла сознание, но способность видеть левым глазом исчезла. К тому времени когда ей на шею надели петлю, глаз заплыл, и теперь даже Марго с трудом различила бы в ней Дэйру Зорт.

Если с синяком на глазу Дэйра согласилась — нечего было отворачиваться от тех, кого подвела, то вот с виселицей смириться не смогла. Надо было выбирать ледяную реку.

Казнь через повешение считалась в Сангассии позорной, особенно для вабаров. Обычно знатным сангасситам рубили головы, потому что чернь, присутствующая на казнях, не должна была видеть предсмертной агонии благородного тела. К тому же, отсечение головы обычно происходило быстро и без мучений.

Дэйра много раз видела, как вешали донзаров, когда ей приходилось заменять отца и мать во время казней в Эйдерледже. Но даже в кошмарах она не могла представить, что когда-нибудь окажется на виселице сама.

— Будет больно, — прошептала бабуля, которая была последним человеком, какого Дэйра хотела бы слышать перед смертью. На герцогиню она затаила обиду — за то, что не предупредила, не удержала и не вмешалась в ее позорное падение. "Кто не падает, тот не поднимается", — любила философствовать София Зорт, но в случае Дэйры падение было окончательным, навсегда.

— Изверги, — сочувственно протянула герцогиня. — Быстро ты не умрешь, полчаса агонии — это как минимум. Обгадишься точно.

Дэйра и без нее знала, что все плохо. Она стояла на земле, а не на помосте. Это означало, что ее не будут сбрасывать вниз, где была большая вероятность сломать шею и скончаться быстро, а станут поднимать с земли, тащить медленно, чтобы наблюдавший за казнью барон успел насладиться процессом.

Хоть и будучи уверенной, что умрет в этом бардуажском захолустье, Дэйра, на всякий случай, запомнила все: дорогу, по которой ее волокли, название поместья, высеченное на каменном столбе у ворот, высокие красивые сосны, высаженные вдоль ограды. Хвойная роща была явно родом из Эйдерледжа, так как это были первые сосны, которые она увидела в Бардуаге. Если мертвая бабка терзала ее после своей смерти, то и она найдет способ воскреснуть и достать брата в виде призрака, пока тупица Томас не догадается, кого нужно винить в пропаже и смерти сестры. Оставалось надеяться, что ему сейчас снится самый страшный кошмар в его жизни.

А еще она запомнила пять огромных черных карет без окон, запряженных четверней вороных коней каждая, вынесшихся в ночь из ворот поместья. Всадники, волочившие беглых донзаров, остановились и почтительно пропустили экипажи, хотя им и хотелось, как можно скорее доставить пойманных беглецов. Кони так и гарцевали, пока кареты громыхали мимо, с трудом протискиваясь в распахнутые створки ворот.

Однако никто никогда в здравом уме не переходил дорогу Лорнам, а герб Амрэля Лорна, высеченный на каретах, как минимум, обеспечивал им преимущество движения. Дэйре было достаточно увидеть ненавистного золотого ворона в черном круге, чтобы напомнить себе, кто именно виноват в ее неудачах. Но сейчас, стоя с петлей на шее, она задумалась о другом. Что кареты Амрэля Лорна делали в этом бардуажском захолустье? Почему они выезжали со двора барона ночью, когда даже скорые почтовые экипажи останавливались до утра? И что везли эти безоконные гробы на колесах?

Жаль, что у нее не было волшебного желания перед смертью. Почему-то казалось важным узнать хотя бы одну настоящую тайну светлого князя, а не ту, надуманную, про возрожденного мага, который он скормил ей в Пещере Радости.

Куколка, которая оказалась у нее перед глазами у ворот в поместье, была уже незначительной мелочью. Как и остальные куклы, встретившиеся Дэйре по дороге, это страшилище напоминало ее — с длинными черными волосами и криво намалеванными шрамами, сползающими на лоб. Будучи вне себя от боли и отчаяния, Дэйра тогда решила, что видит мираж, но потом конь тащившего ее всадника наступил на куклу копытом, разорвав тряпичное тельце. Из него полезли пух, перья и солома, выпачканные в густой, темной жидкости, похожей на чернила.

Дэйра утешила себя, что кукла — послание, которое оставили донзары барону перед бунтом. Однако что-то подсказывало, что тряпичное чудовище было открытым письмом ей, Дэйре, и кляп во рту игрушки недвусмысленно указывал на ее нынешнее положение.

Если уж мечтать о желаниях, то она хотела бы умирать без вонючей тряпки во рту. Потому что ей точно было, что сказать тому напыщенному, краснолицему барону, заплывшему в складках собственного жира, который сидел на кресле-троне напротив их группы смертников и помахивал жирными пальцами в такт речи управляющего, зачитывающего грехи приговоренных донзаров.