Московский Лес-1. День Ботаника. Глава 3

Лешак наклонился, пошарил в нагрудных карманах мертвеца.

— Гляди-ка!

Студенческий билет. Биофак, группа 103. Конкин Алексей Геннадьевич, первокурсник. На фотографии Егор узнал знакомую лопоухую физиономию — тот самый студент, что зашёл в лабораторию, когда Шапиро объяснял ему задание.

"...совпадение?..

...щазз!.."

— А это что?

Деревянный кругляш сантиметров семи в поперечнике. Приятный древесный запах — можжевельник? На одной стороне знак выжжен знак в виде дуба, корни и крона которого сплелись между собой, словно щупальца схватившихся врукопашную осьминогов.

— Символ Сетуньского Стана — проскрипел проводник. — Но это точно не сетунец — хлипковат, без татуировок, да и одёжка не та.

На погибшем были джинсы, ковбойка и куртка-стройотрядовка с нашивкой "МГУ". Обычный гардероб студента.

— Эти сетуньцы — кто они? Второй раз о них слышу...

— Есть такие. Поселились лет десять назад возле Лужнецкого моста и с тех пор шастают по лесу, бьют разных зверушек.

— Охотники, что ли?

— Не... — Гоша замотал головой так энергично, что во все стороны полетели клочья мха. — Охотники — те охотятся. А эти... ну их, говорить не хочу!

Егор стащил со спины погибшего тощий рюкзак и вытряхнул на траву туристический топорик, стамеску и фомку, в точности как та, что он бросил в подъезде.

Гоша взвесил топорик на широкой, как разделочная доска, ладони.

— Похоже, нацелился пошарить по квартирам, а на нас наткнулся случайно.

— Копьём пырнул тоже случайно? И вообще, откуда у студента копьё?

— На рынке купил, тоже мне, проблема...

— А нападать зачем?

— Может, с перепугу? Принял за бандитов, они нередко охотятся за барахольщиками.

— Вы сами-то в это верите?

Лешак медленно, со скрипом развёл руками.

— Да, что-то тут не складывается. Такой знак ведь не только сетуньцы используют, друиды тоже...

— В Лесу и друиды есть?

— В Лесу всё есть.

Егор выждал несколько секунд, но продолжения не последовало.

— Насчёт студента хорошо бы на кафедре расспросить. Или у сокурсников.

— Это успеется... — помотал головой Гоша. — А пока надо его самого...

— Самого? Что за бред, он же...

— Есть способ. Сообрази пока носилки, я сейчас.

Прежде чем Егор успел спросить, зачем носилки, лешак скрылся в подъезде. И вышел через пять минут, заворачивая на ходу крышку стеклянной баночки с чем-то подозрительно золотистым.

— Споры дождевиков?

— Они самые. Я подумал — чего добру пропадать-то?

— "Добру"?! На кой вам эта гадость?

Гоша ухмыльнулся.

— Эту "гадость" знахари с руками отрывают — ценный ингредиент, однако... Но я-то не на продажу беру.

— А зачем?

Лешак замялся, но всё же ответил:

— Помнишь, я говорил, что мне человеческая пища не годится?

Егор кивнул.

— Так и бухло тоже не всякое подходит. Вот ты прихватил профессорский коньяк — а я чем хуже? Душа, она, знаешь ли, требует... Вот, добавляю золотые споры в ягодную бражку — получается в самый раз.

"...замшелый пенёк, бывший бомж-пропойца, да ещё и самогонщик — на свой, лешачиный манер. Хорош проводник!.."

— Так вот зачем понадобилась хохма с ракетой! Хотели спор набрать?

Гоша скрипнул — как показалось Егору, смущённо.

— Так эта... а что такого? Кто же знал, что дождевики все разом рванут?

— Могли бы и сами их... лопнуть. На вас, я вижу, споры не действуют.

— Так веселее же! — оживился лешак. — И потом, надо же было, чтобы ты понял, что это за пакость!

— А что, словами сказать нельзя?

— Люди говорят: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.— Гоша назидательно поднял коричневый, потрескавшийся палец. — Вот ты увидел, проникся, и с противогазом потом не сплоховал.

Несколько секунд Егор осмысливал сказанное.

"...и ведь не поспоришь: не расстегни он тогда противогазную сумку — вполне мог и не успеть..."

Проводник уже озирался по сторонам.

— А где носилки? Я же просил! Что нам, на закорках его тащить?

— Куда тащить-то?

— Тут, недалече.

X

— ...досматривать меня не стали. Как увидели, что я один — замахали руками: "проплывай, мол..." А рожи кислые, будто лимон сжевали!

Пирога неторопливо ползла против течения. Слева уплывала назад высотка гостиницы "Украина", наполовину скрытая гигантскими клёнами. На противоположном берегу могильной плитой высилось здание Белого Дома, когда-то действительно белое, а сейчас покрытое сплошным, без единой прорехи, одеялом бурого лишайника. Местами оно собиралось могучими складками, словно жировая прослойка на боках толстяка. Сергей однажды попробовал определить толщину слоя, но щуп из заострённой арматурины на четыре с лишним метра ушёл вглубь губчатой массы, так и не достав до бетона.

— Так пропустили же! — отозвался Сергей. — А могли бы тормознуть, взять за жабры: — кого, мил человек, вёз, давно ли высадил и где собираешься подобрать?

— Это же беспредел! — Коля-Эчемин никак не мог отойти от возмущения — видимо, наболело. — У нас договор: золотолесцы не мешают плавать мимо Воробьёвых. Какая их забота, кого я везу?

Негодование каякера было подводкой: он уже пытался расспрашивать егеря о его неладах с золотолесцами. Особого секрета в этом не было, однако слухи о том, что Колю попросили с Богатырских прудов за длинный язык появились не на пустом месте, и егерю не хотелось, чтобы его отношения с хозяевами Метромоста стали предметом пересудов.

— Вот ты всё говоришь: "мы" да "мы"... Ты в натуре кто — Пау-Вау или нагатинский? Пора бы определяться...

— А зачем? — ухмыльнулся каякер. — Одно другому не мешает. Здесь у меня лодка, репутация. Взять, к примеру, тебя: если надо прошвырнуться по реке — кого ты зовёшь? Эчемина! А на Богатырском пруду я душой отдыхаю.

— Давно хотел спросить: у вас там не наших много? Которые не из России?

— Половина, пожалуй, будет. — подумав, ответил Коля. О золотолесцах он уже забыл. — В основном, из Европы, но есть и коренные американцы — индейцы, в смысле...

— А эти-то с чего к нам ломанулись? Европейцы — это я понимаю, им ближе. Но чтобы природные индейцы? Валили бы к своим, в Сан-Паулу...

— К своим! — хмыкнул Коля. — Какие они им, нахрен, свои? В Сан-Паулу настоящие дикари, обитатели амазонской сельвы. Многие ещё из каменного века не выбрались, и теперь уже не выберутся. Цивилизованные краснокожие из Штатов для них такие же чужаки, как и белые. И разговор с нами короткий: копьё в живот или стрелу с кураре в спину. Могут и сожрать, среди самых диких встречаются и каннибалы. Власти Бразилии недаром закрыли доступ не только в Сан-Паулу, но и на всю территорию штата. Мне знающий человек говорил: две трети племен Амазонии уже в там, а которые остались — готовы двинуть в любой момент.

— Как? Закрыли же!

— Поди, останови дикарей в джунглях! Лес ведь не только Сан-Паулу захватил, он по окрестностям расползается. Дебри там такие, что сам чёрт ногу сломит.

— Это понятно... — кивнул Сергей. — Но как индейцы туда попадают? Сан-Паулу на юге Бразилии, там нет тропических лесов, как в бассейне Амазонки...

— Находятся добрые люди... — хмыкнул Коля-Эчемин. — Благотворительные фонды, неправительственные организации, борцы за права коренных народов... Власти это не одобряют, но особо не препятствуют — баба с возу кобыле легче. Племена выходят к границе цивилизованных районов, там их встречают волонтёры и перебрасывают на юг, кого самолётами, кого автобусами или в автофургонах. Их ведь немного, редко-редко группа в полсотни душ. Довезут до границы джунглей, новых, расползшихся, а дальше они уже сами добираются. И ни одного не задержала Лесная Аллергия — похоже, она на дикарей вовсе не действует!

Это действительно было необычно. Насколько знал Сергей, Лесная Аллергия щадила в лучшем случае, одного из тысячи.

— И, знаешь, что самое странное? Они все, одновременно узнали про Сан-Паулу. Даже самые дикие, которые не то, что радио — топора железного отродясь не видели. Узнали — и снялись с мест, где их предки с допотопных времён обитали!

Пирога миновала шеренгу величественных, под сотню метров в высоту, буков, высящихся на месте Краснопресненского парка. Дальше к берегу подступали руины выставочного Центра, сплошь заросшие шиповником и акациями, а за ними рвались к небу оплетённые древолианами башни Москва-Сити. Годы и стихии пощадили большую часть остекления, и сейчас лучи вечернего солнца отбрасывали блики от граней медного кристалла "Меркурий-Тауэр". Выше, там, где заканчивались сталь и бетон, толстенные извивающиеся плети сплетались в жгуты, не уступающие по толщине самим небоскрёбам, и расходились зонтичными кронами на огромной высоте.

— Самая высокая точка Леса после Останкинской Древобашни... — Коля-Эчемин указал веслом на крону над башней Федерации. — Говорят, группа экстремалов из Универа планирует туда забраться.

— Не выйдет. — убеждённо заявил Сергей. — Белки пробовали, обломились. В верхних ярусах такая гадость водится — куда там паукам-плевакам!

Он слегка покривил душой. Яська, отчаянная сорвиголова, однажды добралась до самой кроны спиралевидной Башни Эволюции — и ухитрилась вернуться живой и невредимой. Белка не любила вспоминать об этом, так тяжело ей пришлось.

— А в Сан-Паулу небоскрёбов не осталось... — сообщил Коля, ритмично взмахивая веслом. — Только холмы из обломков бетона, сплошь заросшие, как в затерянных городах на Юкатане. Пока не начнёшь копаться — и не поймёшь, что это было...

— А что, кто-то пробовал копаться? Ты же говорил — индейцы чужаков режут.

— Может, кто-то и пробовал... — пожал плечами каякер. — Лес Сан-Паулу побольше Московского будет, а людей — раз-два и обчёлся. Повезёт — пройдёшь из конца в конец и ни на кого не наткнёшься.

— А если не повезёт?

— Тогда хуже. Семь лет назад в Сан-Паулу сгинула экспедиция, два десятка учёных, охрана, проводники из Московского Леса. Я тогда ещё жил снаружи, помню, какой поднялся шум. С тех пор туда никого не посылают, не хотят рисковать.

Сергей кивнул. Он помнил об этой истории: тогда для бразильской экспедиции среди егерей искали тех, кто не слишком подвержен Зову Леса. Организаторы, сотрудники Московского филиала Института Леса при ЮНЕСКО, клялись обеспечить быструю переброску по воздуху, чтобы свести неудобства к минимуму, сулили самые дорогие препараты, способные смягчить действие Зова. Сергей тогда отказался, не желая афишировать свою невосприимчивость. А может, и послушался предчувствия, нашёптывавшего о беде.

Пешеходный мост, соединяющий Краснопресненскую набережную с набережной Шевченко, обрушился давным-давно. Стальные конструкции, заросшие водорослями и проволочным вьюном, перекрыли реку, и течение здесь было особенно бурным. Пришлось идти под левым берегом, отталкиваясь вёслами от корней вязов и ив, разваливших по камешку парапеты набережных. По корням сновали крупные крабы с забавными, словно в нарукавниках из густого меха, клешнями.

— А знаешь, что они живут в Москве-реке ещё с доприливных времён?

— Да ладно? — Коля-Эчемин так удивился, что перестал грести. — Чтобы крабы — и в Москве-реке?

— Их привезли в китайский ресторан. Оттуда несколько штук сбежали в канализацию — и в реку. Размножились, потом о мутантах слухи ходили.

— Что, правда, мутанты? — насторожился каякер. — А то мы их едим...

— Нет, обыкновенные китайские мохноногие крабы.

— Вот и хорошо. Кстати, давай наловим — вечером, в Серебряном бору сварим, будет закуска к сетуньскому элю...

— думаешь там заночевать?

— Придётся. К Тушинским шлюзам подойдём уже в сумерках. Возиться с подъёмом пироги в темноте — удовольствие небольшое. Лучше переночуем с удобствами, а с утра двинем. К тому же, у меня на Поляне дело, пассажир есть до Речвокзала. Ты ведь не против?

— Куда от тебя денешься...

— Тогда бери сачок, крабов ловить будем.

XI

Подвал пятиэтажки встретил их застарелым запахом запёкшейся крови, смешанным с дымом трав, тлеющих в железной жаровне. Дух был таким густым, что его, казалось, можно было резать ножом. Голые бетонные стены, посредине длинный деревянный стол, весь в подозрительных тёмных пятнах, дощатые полки с кувшинами, коробочками, склянками. Единственное окошко под потолком заколочено, полумрак едва-едва разгонял свет от углей курильнице.

— Наина — она тётка со странностями... — наставлял спутника Гоша. — Ежели что не понравится — слова не скажет, проси — не проси. То есть слова-то она и так не скажет, сколько уж лет молчит, но и делать ничего не станет. Так что ты тоже молчи и ничего не трогай — стой столбом и лучше не шевелись. Как что скажу — исполняй сразу! И учти, она, хоть и слепая, а всё чует.

— Имя какое-то странное... — буркнул Егор. Происходящее нравилось ему всё меньше и меньше. Сначала пришлось тащить мёртвое тело за несколько кварталов, до конца улицы Панфёрова, пересекать намертво закупоренный кустарниками и завалами проржавевших машин Ленинский проспект и отмахиваться от роя крупных чёрно-зелёных, отливающих металлом мух, клубящихся у входа в подвал. Но самое скверное — запах. Егору захотелось даже натянуть противогаз, но Гоша даже думать об этом запретил...

— Имя — из Пушкина. — пояснил проводник. — Помнишь: "О, витязь, то была Наина!" Вот и эта: ведьма — ведьмой, а ведь какая красотка была... Имя ей родноверы дали, когда жила в их общине.

Наина действительно с виду была сущая ведьма — свалявшиеся седые космы, морщинистое лицо с крючковатым носом, одета в грубую полотняную рубахе до пола и вся увешана амулетами, связками кореньев и гирляндами высушенных куриных лапок. Она выслушала скрипучий Гошин монолог, повертела в узловатых пальцах медальон убитого, кивнула по-птичьи, отрывисто, и указала на стол. Казалось, её глаза — слепые, мутные — в самом деле, способны видеть.

Общими усилиями они взгромоздили мёртвое тело на столешницу. Ведьма пробежалась кончиками пальцев по изъеденному жгучими спорами лицу и стала озираться — судорожно, суетливо, почти истерично.

— Нож ей дай, нож! — прошипел Гоша. — Скорее, всё испортишь! Передумает же!

Егор протянул Наине нож. Свой, собственный, купленный сегодня утром на рынке — обломки казённого штыка остались в квартире профессора Новгородцева. Широкий, слегка искривлённый со следами ковки и согнутым вдвое череном вместо рукояти. Продавец назвал его смешным словом — "куябрик".

Лезвие скользнуло по шее мертвеца. Брызнула кровь, старуха ловко подсунула под багряную струю корыто, когда-то оцинкованное, а теперь проржавевшее чуть ли не насквозь. Струйка звонко забренчала по жести. Егор замер, боясь пошевелиться — ему казалось, что всё это происходит в дурном сне.

Он не знал, сколько прошло времени. Струйки иссякли, превратились в капельки; барабанный ритм сменился редкими щелчками по багровой, дымящейся поверхности, а потом по донцу подставленной Наиной глиняной плошки.

Егор считал капли. Зачем? Он и сам не знал, но капель было ровно двенадцать — последняя кровь Алёши Конкина...