— Как ты попадаешь прямо в точку, Камса, — сказал он. Она посмотрела в его сторону и улыбнулась. У нее были плохие зубы, но это была хорошая улыбка. Он думал, что ребенок не сосет. Он мирно лежал на сгибе ее руки. Хио оставалась напряженной и подпрыгивала всякий раз, когда он говорил, поэтому он больше ничего не сказал. Он отвернулся от них, посмотрел мимо кустов, на чудесный вид, который, когда бы вы ни шли или ни сидели, приводил в идеальное равновесие: уровни каменных плит, серовато-коричневая трава и голубая вода, изгибы аллей, массы и линии кустарника, огромное старое дерево, туманная река и ее зеленый дальний берег. Вскоре женщины снова тихо заговорили. Он не слушал, что они говорили. Он слышал их голоса, ощущал солнечный свет, ощущал покой.

Старая Гейна, ковыляя, направилась к ним по верхней террасе, поклонилась ему и сказала Камсе и Хио: — Чойо хочет видеть вас. Оставь мне этого ребенка. — Камса снова опустила ребенка на теплый камень. Они с Хио вскочили и пошли прочь — худые, легкие женщины, двигающиеся с непринужденной поспешностью. Старуха со стонами и гримасами постепенно осела на тропинку рядом с Рекамом. Она немедленно укрыла его складками пеленок, хмурясь и бормоча что-то по поводу глупости его матери. Эсдан наблюдал за ее осторожными движениями, за ее нежностью, когда она взяла ребенка на руки, поддерживая эту тяжелую головку и крошечные ножки, за ее нежностью, баюкающей его, покачивающей своим телом, чтобы укачать его.

Она подняла глаза на Эсдана. Она улыбнулась, и ее лицо покрылось тысячью морщинок. — Он — мой великий дар, — сказала она.

Он прошептал: — Ваш внук?

Кивок в ответ. Она продолжала мягко покачиваться. Глаза малыша были закрыты, его головка мягко лежала на ее худеньком, сухом животе. — Думаю, теперь он скоро умрет.

Через некоторое время Эсдан спросил: — Умрет?

Кивок. Она все еще улыбалась. Мягко, легонько покачиваясь. — Ему два года, господин.

— Я думал, он родился этим летом, — шепотом сказал Эсдан.

Старуха сказала: — Он пришел, чтобы немного пожить у нас.

— Что случилось?

— Атрофия.

Эсдан слышал этот термин. Он переспросил: — Аво? — название, которое он знал для этого, системной вирусной инфекции, распространенной среди детей-верелиан, часто встречающейся в жилых комплексах городов.

Она кивнула.

— Но она излечима!

Старуха ничего не сказала.

Аво была полностью излечима. Где были врачи. Где была медицина. Аво можно было вылечить в городе, а не в деревне. В большом доме, а не в помещениях для рабов. В мирное время, а не в военное. Дурак!

Может быть, она знала, что это излечимо, а может быть, и нет, может быть, она не знала, что означает это слово. Она укачивала ребенка, что-то напевая шепотом, не обращая внимания на дурака. Но она услышала его и наконец ответила, не глядя на него, наблюдая за спящим личиком ребенка.

— Я родилась в собственности, — сказала она, — и мои дочери. Но с ним было не так. Он и есть дар. Нам. Никто не может владеть им. Дар самого владыки Камье. Кто мог бы сохранить этот подарок?

Эсдан склонил голову.

Он сказал матери: — Он будет свободен. — И она ответила: — Да.

Наконец он сказал: — Можно мне подержать его?

Бабушка перестала раскачиваться и некоторое время сидела неподвижно. — Да, — сказала она. Она приподнялась и очень осторожно переложила спящего ребенка на руки Эсдану, к нему на колени.

— Ты держишь мою радость, — сказала она.

Ребенок весил всего ничего — шесть или семь фунтов. Это было все равно что держать в руках теплый цветок, крошечное животное, птицу. Пеленка волочилась внизу по камням. Гейна подняла ее и мягко накрыла ею ребенка, пряча его личико. Напряженная и нервозная, ревнивая, полная гордости, она стояла там на коленях. Вскоре она снова прижала ребенка к своему сердцу. — Ну вот, — сказала она, и ее лицо смягчилось от счастья.

В ту ночь Эсдану, спавшему в комнате, окна которой выходили на террасы Ярамеры, приснилось, что он потерял маленький круглый плоский камень, который всегда носил с собой в мешочке. Камень был из пуэбло. Когда он держал его в ладони и согревал, он мог говорить, беседовать с ним. Но он уже давно не разговаривал с ним. Теперь он понял, что у него этого нет. Он потерял его, где-то оставил. Он думал, что тот находится в подвале посольства. Он попытался спуститься в подвал, но дверь была заперта, и другую дверь он не смог найти.

Он проснулся. Раннее утро. Не нужно вставать. Он должен подумать о том, что делать, что сказать, когда Райайе вернется. Он не мог. Он подумал о сне, о камне, который говорил. Он пожалел, что не расслышал, что там было написано. Он подумал о пуэбло. Семья брата его отца жила в пуэбло Арканан на дальнем юге высокогорья. В детстве, каждый год в разгар северной зимы, Эси летал туда на сорок дней лета. Сначала с родителями, потом один. Его дядя и тетя выросли в Дарранде и не были жителями пуэбло. Их дети были такими. Они выросли в Арканане и полностью принадлежали ему. Старший, Сухан, на четырнадцать лет старше Эсдана, родился с непоправимыми дефектами мозга и нервной системы, и именно ради него его родители поселились в пуэбло. Там для него было место. Он стал пастухом. Он поднимался в горы вместе с ямами, животными, которых жители Южного Хейна завезли с планеты О тысячелетие или около того назад. Он присматривал за животными. Он возвращался жить в пуэбло только зимой. Эси видел его редко и был рад этому, находя Сухана пугающей фигурой — большим, неуклюжим, дурно пахнущим, с громким ревущим голосом, произносящим непонятные слова. Эси не мог понять, почему родители и сестры Сухана любили его. Он думал, что они притворяются. Никто не мог полюбить его.

Для подростка Эсдана это все еще было проблемой. Его двоюродная сестра Ной, сестра Сухана, которая стала руководителем водного хозяйства Арканана, сказала ему, что это не проблема, а загадка. — Ты видишь, что Сухан — наш проводник? — сказала она. — Посмотри на это. Он привел сюда жить моих родителей. Итак, мы с сестрой родились здесь. Итак, ты приезжаешь погостить к нам сюда. Итак, ты научился жить в пуэбло. Ты никогда не будешь простым городским жителем. Потому что Сухан привел тебя сюда. Направляя нас всех. В горы.

— На самом деле он нас не направлял, — возразил четырнадцатилетний подросток.

— Да, он это сделал. Мы последовали за его слабостью. Его незавершенностью. Провал открыт. Посмотри на воду, Эси. Она находит слабые места в скале, отверстия, впадины, пропуски. Следуя за водой, мы приходим туда, где наше место. — Затем она отправилась улаживать спор о правах пользования загородной ирригационной системой, потому что восточная сторона гор была очень засушливой местностью, а жители Арканана были сварливыми, хотя и гостеприимными, и руководитель водного хозяйства по-прежнему была при делах.

Но состояние Сухана было непоправимым, его слабости были недоступны даже чудесным медицинским навыкам Хейна. Этот же ребенок умирал от болезни, которую можно было вылечить простой серией инъекций. Было неправильно соглашаться с его болезнью, его смертью. Было неправильно позволять обстоятельствам, невезению, несправедливому обществу, фаталистической религии вычеркнуть его из своей жизни. Религия, которая поощряла ужасную пассивность рабов, которая приказывала этим женщинам ничего не делать, позволить ребенку зачахнуть и умереть.

Он должен вмешаться, он должен что-то сделать, но что можно было бы сделать?

— Как долго он проживет?

— Столько, сколько хватит его жизни.

Они ничего не могли поделать. Некуда идти. Не к кому обратиться. В некоторых местах существовало лекарство от аво для некоторых детей. Не в этом месте, не для этого ребенка. Ни гнев, ни надежда не служили никакой цели. Ни горе. Еще не пришло время для горя. Рекам был здесь, с ними, и они будут восхищаться им до тех пор, пока он здесь. Так долго, как его жизнь. Он — мой великий дар. Ты действительно хранишь мою радость.

Это было странное место, куда можно было прийти, чтобы познать качество радости. "Вода — мой проводник", — подумал он. Его руки все еще ощущали, каково это — держать ребенка, его легкий вес, недолгое тепло.

На следующее утро он поздно вышел на террасу, ожидая, когда выйдут Камса с малышом, как они обычно делали, но вместо них пришел старший веот. — Мистер Олд Мьюзик, я должен попросить вас некоторое время посидеть дома, — сказал он.

— Задьо, я не собираюсь убегать, — сказал Эсдан, выставляя вперед свою замотанную ступню.

— Мне очень жаль, сэр.

Он сердито протопал в дом за веотом и его заперли в комнате на первом этаже, складском помещении без окон за кухней. Они снабдили его койкой, столом и стулом, ночным горшком и лампой на батарейках на случай, если генератор выйдет из строя, как это случалось почти постоянно. — Значит, вы ожидаете нападения? — сказал он, когда увидел эти приготовления, но веот ответил только тем, что запер дверь. Эсдан сел на раскладушку и погрузился в медитацию, как он научился делать в аркананском пуэбло. Он очистил свой разум от страданий и гнева, повторяя длинные фразы: здоровье и хорошая работа, мужество, терпение, мир для себя, здоровье и хорошая работа, мужество, терпение, мир для задьо ... для Камсы, для малыша Рекама, для Райайе, для Хио, для Туаленема, для оги, для Немео, который посадил его в клетку-ловушку, для Алатуала, который посадил его в клетку-ловушку, для Гейны, которая перевязала ему ногу и благословила его, для людей, которых он знал в посольстве, в городе, здоровье и хорошая работа, мужество, терпение, мир... Все прошло хорошо, но сама медитация провалилась. Он не мог перестать думать. Так он думал. Он думал о том, что он мог бы сделать. Он ничего не нашел. Он был слаб, как вода, беспомощен, как младенец. Он представил себя выступающим по голосети со сценарием, в котором говорилось, что Экумена неохотно одобрила ограниченное применение биологического оружия, чтобы положить конец гражданской войне. Он представил себя в голосети, отбрасывающим сценарий и говорящим, что Экумена никогда и ни по какой причине не одобрит применение биологического оружия. Оба представления были фантазиями. Планы Райайе были фантазиями. Видя, что его заложник бесполезен, Райайе приказал бы его расстрелять. Как долго он прожил? Целых шестьдесят два года. Гораздо больше времени, чем прожил Рекам. Его разум продолжал думать дальше.

Задьо открыл дверь и сказал ему, что он может выходить.

— Насколько близко армия освобождения, задьо? — спросил он. Он не ожидал ответа. Он вышел на террасу. Был поздний вечер. Камса была там, сидела с ребенком у груди. Ее сосок был у него во рту, но он не сосал. Она прикрыла свою грудь. При этом ее лицо впервые стало печальным.

— Он спит? Можно мне подержать его? — сказал Эсдан, садясь рядом с ней.

Она переложила маленький сверток ему на колени. Ее лицо все еще было встревоженным. Эсдан подумал, что дыхание ребенка было более трудным, более напряженной работой. Но он не спал и посмотрел Эсдану в лицо своими большими глазами. Эсдан корчил рожи, выпячивая губы и моргая. Он заслужил мягкую улыбку.

— Наши говорят, что идет армия, — сказала Камса своим очень мягким голосом.

— Освобождение?

— Энна. Какая-то армия.

— С того берега реки?

— Я думаю.

— Они активы — вольноотпущенники. Они твои собственные люди. Они не причинят тебе вреда. — Может быть.

Она была напугана. Ее самообладание было идеальным, но она была напугана. Она видела восстание здесь. И репрессии.

— Прячьтесь, если сможете, когда будут бомбежки или бои, — сказал он. — Под землей. Здесь должны быть укромные места.

Она подумала и сказала: — Да.

В садах Ярамеры было тихо. Ни звука, кроме шелеста листьев на ветру и слабого гудения генератора. Даже обгоревшие, иззубренные руины дома выглядели смягченными, нестареющими. "Случилось худшее", — сказали руины. Для них. Может быть, не для Камсы и Хио, Гейны и Эсдана. Но в летнем воздухе не было и намека на насилие. Младенец снова улыбнулся своей неопределенной улыбкой, уютно устроившись на руках Эсдана. Он подумал о камне, который потерял во сне.

На ночь его заперли в комнате без окон. У него не было возможности узнать, который час, когда его разбудил шум, яркая вспышка с серией выстрелов и взрывов, автоматной очереди или гранат. Наступила тишина, затем раздалась вторая серия ударов и треска, более слабая. Снова тишина, тянущаяся все дальше и дальше. Затем он услышал, как прямо над домом, как будто кружа, пролетел флаер, внутри дома раздались звуки: крик, беготня. Он зажег лампу, с трудом натянул брюки на забинтованную ногу. Когда он услышал возвращающийся флаер и взрыв, он в панике бросился к двери, не зная ничего, кроме того, что он должен выбраться из этой смертельной ловушки. Он всегда боялся огня, боялся умереть в огне. Дверь была из цельного дерева, крепко приделанная к прочной раме. У него не было никакой надежды справиться с ней, и он знал это даже в своей панике. Он крикнул один раз: — Выпустите меня отсюда! — затем взял себя в руки, вернулся к койке и через минуту сел на пол между койкой и стеной, в самом защищенном месте, какое только позволяла комната, пытаясь представить, что происходит. Освободительный рейд и люди Райайе, отстреливающиеся, пытаясь сбить флаер, — вот что он себе представлял.

Мертвая тишина. Это продолжалось и продолжалось.

Его лампа мигнула.

Он встал и остановился у двери.

— Выпустите меня!

Ни звука.

Один-единственный выстрел. Снова голоса, снова топот ног, крики, призывы. После еще одного долгого молчания послышались отдаленные голоса, шаги мужчин, идущих по коридору за пределами комнаты. Какой-то мужчина сказал: — Пока подержите их там, — ровным, резким голосом. Он заколебался, собрался с духом и крикнул: — Я заключенный! Сюда!

Пауза.

— Кто там внутри?

Это был не тот голос, который он слышал. Он хорошо разбирался в голосах, лицах, именах, намерениях.

— Эсдардон Айя из посольства Экумены.

— Могущественный владыка! — произнес голос.

— Вытащите меня отсюда, ладно?

Ответа не последовало, но дверь тщетно задребезжала на своих массивных петлях, в нее постучали; снаружи послышались еще голоса, еще удары. — Топор, — сказал кто-то. — Найдите ключ, — сказал кто-то другой; они ушли. Эсдан ждал. Он подавил повторяющийся порыв рассмеяться, боясь истерики, но это было забавно, до глупости смешно, все эти крики через дверь и поиски ключей и топоров, фарс посреди битвы. Какая битва?

У него все было наоборот. Освободители вошли в дом и убили людей Райайе, застигнув большинство из них врасплох. Они ждали флаер Райайе, когда он прилетел. У них, должно быть, были контакты среди полевых работников, информаторов, проводников. Запертый в своей комнате, он слышал только шумное окончание дела. Когда его выпустили, они вытаскивали мертвых. Он увидел, как ужасно изувеченное тело одного из молодых людей, Алатуала или Немео, развалилось на части, когда они тащили его, вязкая кровь и внутренности растянулись по полу, ноги остались позади. Мужчина, тащивший труп, был сбит с толку и стоял, держась за плечи туловища. — Вот дерьмо, — сказал он, и Эсдан стоял, задыхаясь, снова стараясь не рассмеяться, не блевать.