Не имея сил спорить, лазутчик отрицательно качнул головой. Чернокожий мушкетер хотел было привести новые аргументы, но Атос повелительным взмахом руки остановил его:
— Это дело чести, Портос! Если д'Артаньян считает необходимым отправиться на встречу с кардиналом, значит, того требует его совесть. Друг мой, — он положил руку на плечо псевдогасконца, — выглядите вы просто ужасно! Вот вам еще полстакана и отправляйтесь-ка вы на боковую. — Мушкетер кивнул в сторону своей спальни. — Сегодня вечером вам потребуются все ваши силы. А мы тут еще посидим втроем. Глядишь, чего-нибудь да сообразим. Ибо соображать на троих — это самое верное дело, — прибавил он, выставляя на стол свеженькую бутылочку.
* * *
— Ну, дружище, ни пуха тебе ни пера! — сказал Портос, тряхнув руку псевдогасконца.
— Удачи вам, д'Артаньян. — Атос положил ладонь на плечо разведчика. — Помните, случись что, мы рядом.
— Спасибо, друзья! Учту! — Д'Артаньян обернулся к Арамису.
Они посмотрели друг на друга, а потом Арамис протянул руку.
— Семь футов под килем!
Д'Артаньян стиснул узкую крепкую ладонь и придержал ее в тот момент, когда мушкетер хотел уже убрать руку. На несколько мгновений на лице Арамиса поселилось недоумение, но потом его глаза потеплели, и мушкетер обнял товарища, словно передавая ему на счастье частичку своего тепла. Портос положил правую руку на плечо д'Артаньяна, левую — на плечо Арамиса, а Атос, напротив, левую отдал д'Артаньяну, а правую — Арамису, замкнув кольцо дружественного объятия.
Д'Артаньян и три мушкетера стояли, слившись в безмолвном единении.
Разведчик переводил взгляд с красивого, благородного лица Атоса, где одни лишь глаза могли рассказать обо всех переживаниях, на утонченные черты Арамиса, а потом на добродушную физиономию Портоса, живо и верно отражавшую все, что лежало на душе чернокожего мушкетера. Он смотрел на них с какой-то тихой, даже печальной радостью, осознавая, что наступил тот самый миг, которого он так ожидал и так опасался.
Он полюбил этих людей! Не только Атоса, Портоса и Арамиса, но и вообще всех этих непутевых и безалаберных, но очень трогательных французов! Он стал понимать их, начал думать, как они, и даже проникся подлинно дружескими чувствами к некоторым из них. Разумеется, д'Артаньян знал, что все это не помешает ему решительно и твердо довести до конца миссию, возложенную на него Родиной. Но теперь, сроднившись со своими друзьями, он чувствовал, что любая боль, которую ему придется причинить Франции, горьким эхом отзовется в его собственной душе. Каждый удар, который ему придется нанести этой стране, оставит жестокий рубец и на его сердце...
Далеко, на колокольне церкви Сен-Жермен-Локсеруа, раскатисто и гулко ударил колокол.
— Время, друзья! — сказал Атос, размыкая нерушимый круг дружественных объятий.
— Ступайте, д'Артаньян и да пребудет с вами Господь! — осенил его крестом Арамис.
— Давай, земеля, двигай! — ободрил его Портос. — Если что — ори погромче! Выручим!
— Спасибо, Портос! Воистину, вы — кладезь оптимизма! — расхохотался псевдогасконец, чувствуя, как тяжелый осадок, накопившийся в его душе, растворяется в дружественной ухмылке афроанжуйца, крестном знамении Арамиса и крепком рукопожатии Атоса.
Он отсалютовал друзьям взмахом руки и, отбросив последние сомнения, в три прыжка одолел лестницу. Очутившись перед гвардейцами, стоявшими на часах у главного входа, д'Артаньян назвал свое имя и вступил под своды дворца, волнуясь, как еретик, проникающий в священнейший из храмов.
Прямо у входа его встретил камердинер, предложивший расстаться до конца аудиенции со шпагой, а так же иным оружием, ежели таковое имеется. Шпагу д'Артаньян отстегнул, а про остальное оружие слукавил, что оставил дома. Оставить-то он его оставил, но не дома, а у Портоса, дежурившего снаружи.
Удостоверяться в этом камердинер счел излишним и, поклонившись, предложил разведчику следовать за ним. Поднявшись по парадной мраморной лестнице, выстеленной не менее великолепной ковровой дорожкой, д'Артаньян, шествуя за своим провожатым, очутился на втором этаже. Коридоры дворца пустовали. По пути на глаза псевдогасконцу попалось от силы два-три лакея, тенью промелькнувших в сумрачных закоулках. Похоже, сегодня в этом дворце не приемный день, думал разведчик, маршируя за камердинером. Привычка подмечать и осмысливать любую мелочь почти автоматически, не загадывая, пригодится это в дальнейшем или нет, как всегда сработала безупречно. Д'Артаньян шел длинными коридорами и переходами, размышляя: случайно ли так сложилось или же эта безлюдность — заранее спланированный и качественно исполненный штрих к его визиту?
Разумеется, так могло сложиться и случайно, однако, будучи уже достаточно наслышанным о всемогущем кардинале, теневом правителе Франции, д'Артаньян советовал сам себе не слишком-то полагаться на случай. В самом деле, у такого знатного вельможи должно быть немало челобитцев, просителей и посетителей вообще. Скорее даже много. И глупо было бы предполагать, что для их приема Ришелье использует какую-то иную резиденцию. Вряд ли. Скорее всего, принимает он их тут же, в своем дворце. А поскольку сейчас в этом самом дворце пусто, хоть шаром покати, стало быть... Стало быть, день сегодня и вправду не приемный. Так-то вот.
Д'Артаньян задумчиво хмыкнул себе под нос. Однако почему же для его ничтожной персоны сделано исключение? Почему кардинал изволил назначить ему аудиенцию именно сегодня, именно в такой день? Вопрос? Вопрос!
Единственное, что приходило в голову: господину Ришелье не угодно афишировать свою встречу с молодым гвардейцем роты Дезессара. Ему не хотелось, чтобы д'Артаньян мелькал в коридорах его резиденции в день, когда эти коридоры будут заполнены посетителями, способными так или иначе приметить и запомнить гасконского дворянина. С другой стороны, назначать аудиенцию в тайном месте, на явочной квартире, скорее всего, показалось кардиналу... перебором. На первый-то раз.
Ну что ж, нежелание господина Ришелье демонстрировать свой интерес к нашей персоне — фактор исключительно интересный и требующий серьезного осмысления, решил д'Артаньян, однако осмыслить что-либо не успел ввиду того, что камердинер остановился наконец у приметной двери темного дуба и, распахнув ее, с поклоном предложил псевдогасконцу войти.
Д'Артаньян собрался внутренне, одернул колет и хотел было переступить порог, как вдруг камердинер сказал ему:
— Шляпу сними.
— А? — от волнения не расслышал д'Артаньян.
— Шляпу сними, да? — охотно повторил камердинер, сопровождая свой совет жестом.
— Вот черт! — спохватился разведчик, сообразив, что чуть было не прокололся, и быстро сдернул с головы свою широкополую шляпу.
Других замечаний не последовало, и д'Артаньян беспрепятственно вошел внутрь, спиной почувствовав, как закрылась позади него дверь. Он помедлил несколько мгновений, собираясь с духом, а потом вышел на середину большой комнаты, ну или же небольшой залы. Это уж как посмотреть.
Д'Артаньян посмотрел повнимательнее. Что ж, если размеры помещения и могли вызвать спор, то относительно его предназначения разночтений, что называется, не было. Оружейная палата.
Он неторопливо скользил глазами по стенам, отягощенным геральдическими щитами, с пышными или, напротив, скромными родовыми дворянскими гербами. Между щитами было развешено оружие, как холодное, так и огнестрельное, но все — в исключительно богатом исполнении. Изящная резьба и чеканка, а также драгоценные металлы в изобилии украшали рукояти кинжалов и стилетов, эфесы мечей и шпаг, ложи и приклады мушкетов и аркебуз. Подсвеченные редкими солнечными лучиками, что проникали сквозь высокие стрельчатые окна, до половины забранные тяжелыми гардинами, поблескивали самоцветы различных оттенков.
Красивые безделушки, думал д'Артаньян, неспешно рассматривая оружейное изобилие. Выглядят-то они шикарно, да вот толку от них в реальном бою никакого. Вот эту нарядную шпагу, пожалуй, и ладонью-то не ухватишь, столько серебряных ужей и золотых змеек сплетаются над ее эфесом, образуя гарду, призванную защищать руку бойца от вражеского клинка. А этот чудовищно грозный с виду мушкет решительно не пригоден к бою: такое количество драгоценных камней на прикладе! Да, мастер явно не был стеснен в средствах, даже на пяту приклада, которая должна упираться в плечо, и то не забыл камушки приладить. Да отдача при выстреле со страшной силой вгонит все это изумрудное великолепие прямиком в плечо стрелку! Неизвестно, нанесет ли такой выстрел урон противнику, но то, что он изувечит самого стрелка, неоспоримо!
Невзирая на серьезность момента, разведчик позволил себе сдержанную усмешку. Сколь бы глубокие различия не лежали между народами и культурами, всех властителей на Земле, похоже, объединяет страсть к симпатичным сувенирам, этаким пародиям на настоящее оружие. Спросить бы у Портоса, не увлекался ли вождь его племени коллекционированием луков и копий, инкрустированных драгоценными камнями! Почти наверняка ответ был бы положительным.
Размышляя подобным образом, д'Артаньян подошел к щиту, висевшему рядом с диковинным мушкетом, опасным более для самого владельца, нежели для его врага. На гербе, украшавшем щит, были изображены какие-то птицы. То ли дятлы, то ли канарейки...
— Лотарингские дрозды!
Д'Артаньян вздрогнул и резко обернулся, едва удержав руку, метнувшуюся было к эфесу шпаги. Чего уж тут метаться-то, коли эфес вместе со шпагой остался у камердинера. Да и негоже гостю так реагировать на появление хозяина.
Напротив него, шагнув из тени междуоконного простенка, стоял высокий, статный, сухощавый мужчина в красной сутане. Голова его была покрыта красной же кардинальской шапочкой, пленявшей темные локоны, стекавшие на плечи, а тонкие, благородные черты лица дышали решительностью и целеустремленностью.
Псевдогасконец склонился до пола, обмахнув перьями ботфорты, мысленно поблагодарив камердинера за то, что шляпа была снята заблаговременно. Перед ним стоял кардинал Ришелье, тайный властелин Франции, правая рука его величества короля Людовика XIII и оба полушария его головного мозга.
— Это лотарингские дрозды, шевалье, — произнес кардинал, подходя к д'Артаньяну, вернее к стене, на которой висел щит, привлекший внимание разведчика.
Распрямив спину, д'Артаньян робко взглянул на кардинала. Он даже не понял, ответил ли Ришелье на его приветствие.
Кардинал же, не обращая на псевдогасконца внимания, смотрел на герб, украшенный пернатыми, и был увлечен, казалось, исключительно ими.
— Это лотарингские дрозды, шевалье, — повторил он снова, на тот, видимо, случай если шевалье оказался глуховат и не расслышал с первых двух раз. — Древний герб династии Гизов. Вам известна история династии Гизов, шевалье? — Он обернулся наконец к д'Артаньяну.
Разведчик просто физически ощутил давление его острых, пронзительных глаз и опять, почти против воли, склонил голову.
— Разумеется, ваше высокопреосвященство.
Ришелье кивнул и снова повернулся к геральдическому щиту.
— Гизы — боковая ветвь Лотарингской династии, — задумчиво, словно обращаясь не к д'Артаньяну, а к кому-то третьему, незримо присутствовавшему в оружейной палате, произнес кардинал. — Считали себя прямыми потомками созидателя Французского королевства Карла Великого. Стремительно начали возвышаться с конца пятнадцатого века. Наибольшего рассвета достигли в середине прошлого столетия. При Франциске I Валуа занимали многие ключевые посты в королевстве, а при его сыне Генрихе II контролировали уже почти все сферы внешней и внутренней политики Франции.
Кардинал умолк.
Стоя сбоку, в шаге от него, д'Артаньян внимательно, но в то же время осторожно и ненавязчиво рассматривал фактического властителя Французского королевства. Теперь, глядя на Ришелье в профиль, он отметил легкую сутуловатость, являвшуюся, видимо, следствием многих часов, проведенных за письменным столом. Помимо этого д'Артаньян дополнил портрет первого министра высоким, интеллектуальным лбом, орлиным носом с едва заметной горбинкой и упрямым, волевым подбородком.
Молчание между тем растягивалось все больше и больше, акцентируя на себе атмосферу оружейной палаты и насыщая ее отсутствовавшим доселе напряжением. Впрочем, псевдогасконец в любом случае не решился бы нарушить это молчание, сколь бы напряженным оно ни было. Тут уж все находилось в руках Ришелье.
Кардинал помолчал еще немного, а потом продолжил, по-прежнему больше разговаривая с собой, нежели со своим гостем:
— После трагической смерти несчастного короля Генриха II... Кстати, шевалье, вы помните, как погиб Генрих II?
— Разумеется, ваше высокопреосвященство. — Д'Артаньян вновь поклонился и добавил, желая блеснуть познаниями в истории "родной" страны: — Этот злосчастный рыцарский турнир!
— Верно, юноша! Большое несчастье для Франции. — Кардинал благосклонно кивнул. — Еще больше усугубленное тем, что Гизы, воспользовавшись восшествием на престол несовершеннолетнего сына Генриха II — Франциска II, женатого на их племяннице Марии Стюарт, стали регентами и фактически узурпировали власть в стране, оставив в распоряжении юного монарха лишь его собственную жену да псарню с конюшней. Если бы не ранняя, преждевременная смерть Франциска, могла бы произойти полная узурпация власти, вплоть до смены августейшей фамилии. Только преждевременный уход из жизни Франциска II заставил Гизов немного отступить, передав регентство при новом монархе Карле IX ближайшим родственникам Валуа — Бурбонам. Но горький яд власти уже отравил кровь лотарингских принцев, алкавших ее теперь, как алкоголик алчет очередную бутылку. Вы помните, шевалье, чем прославился Франциск де Гиз?
— Его высочество вернул Франции порт Кале, в течение многих веков оккупированный англичанами, — ответил д'Артаньян. — Это случилось в тысяча пятьсот пятьдесят восьмом году от Рождества Христова, — прибавил он, довольный тем, как быстро и умело перевел дату с правильного, русского, летоисчисления на европейское.
— Отлично! — Ришелье одарил его еще одним кивком и спросил вдруг: — Ну и как вам Кале, сударь?
Разведчик смешался на мгновение, но, сообразив, что лобовой вопрос кардинала не оставляет ему пространства для маневра, пожал плечами и ответил:
— Прекрасно, ваше высокопреосвященство. Единственно только, система здравоохранения у них там немного хромает, а так вообще все нормально.
— Отлично! — повторился Ришелье, ничем не выдавая своего интереса к посещению д'Артаньяном порта Кале.
Словно и не было вовсе такового интереса.
— Сын Франциска де Гиза — Генрих де Гиз вписал свое имя в историю государства французского не столь доблестным деянием, — продолжил он исторический экскурс (или, может быть, экзамен?). Увидев, что собеседник совсем уже было изготовился отвечать на очередной вопрос, кардинал улыбнулся и покачал головой: — Нет-нет, шевалье! Конечно же я не стану спрашивать, известно ли вам о Варфоломеевской ночи! Как человек в высшей степени образованный, уж этого-то у вас не отнимешь, вы просто-напросто сочтете подобный вопрос оскорблением! А оскорблять вас я хочу меньше всего. Такую трагедию невозможно забыть за полсотни лет. Вряд ли в истории какой-либо другой страны имеется столь же кровавая страница.
