Потом были отчаянное решение принять участие в Фестивале, триумф, новая жизнь. В результате, он оказался втянут в дела посерьёзнее мнимой растраты партнёрских денег. Но если бы он имел возможность вернуться к тому сложному балансирующему пассажу в безумном каприччио своей жизни — сыграл бы так же. Он бы не упустил возможность что-то сделать для родной академии, которую упорно сталкивали в гнойную яму политики и мало связанной с образованием деятельности, растлевая души самых способных ребят опиумом лести и фальшивой пропаганды, деньгами и призраками сомнительной славы, чтобы использовать неокрепшие таланты в своих играх. Он бы ни за что не отказался от своих учеников, в которых вкладывал душу. Его считали чудаком, но к нему на курс стремились многие. Правда, не все выдерживали его "чудаческие" требования. Он гордился своей командой. И, конечно, Серебряные Лабиринты. Кто он без них и как они без него?
Симон поднял голову и сделал несколько глубоких шумных вдохов. По рёбрам стекали ручьи пота, хотя в лабиринте было совсем не жарко. Во рту стало так сухо, что, казалось, язык и нёбо сейчас пойдут трещинами. Он вспомнил, что у него должна была остаться ещё пара глотков воды, и поболтал фляжку, закреплённую на поясе, чтобы убедиться в этом.
— Супер, как говорил старик Одмус, — буркнул он и, сняв крышку, поднёс флягу к пересохшим губам.
Смерть Одмуса, насколько слово "смерть" применимо к призраку, он почувствовал, когда услышал это беспомощное, горькое молчание, которое здесь — больше, чем тишина. Счастье, что в тот момент он был на своём посту. Счастье, что лабиринт доверился ему. Теперь он остался его единственным другом и хранителем. Симон скорбел об Одмусе. Он уважал его взгляды и пользовался ответным уважением, как неравнодушный хранитель, сумевший ближе других подойти к сердцу сокровища, которое ему выпало оберегать. Он привязался к стражу лабиринта, да и как было не привязаться к этому упрямому, неприкаянному сумасброду, лишённому тела и свободы, но не изменившему себе и сохранившему душу. Одмус Рыжий Дьявол годился ему в сыновья, когда закончил свой земной путь, и иногда, разговаривая с ним с ним, слушая его песни Симон это ясно ощущал, словно не было за спиной стража веков полужизни. Пожилой бард часто представлял его живым, тридцатилетним, думал, как славно было бы сидеть с ним у огня, смотреть на некрасивое, но притягивающее, исполненное мрачной харизмы лицо с огромными зелёными глазами, слушать его похоронные байки, посмеиваться в бороду или подыгрывать на лютне, разбавляя ласковыми переливами грозное порыкивание энергичного хрипловатого баритона, от которого у призрачного Одмуса, лишённого своих лужёных связок, осталась лишь сиплая простуженная тень, но и та весьма впечатляла. Не такой уж он нелюдимый затворник и мизантроп, каким кажется, просто его надо слушать, чтобы понять. Слушать, отрешившись от пожирающей разум и душу суеты, и тогда явится звенящая истина, что смрадный склеп, который он возводит из своей музыки, стоит на живой земле, и буйные травы обнимают его подножие, и вещие птицы кружат над ним, и море обдаёт его терпкими брызгами, и солнце касается тёмных стен. Он не отворачивается от грязи и страданий, не щадит плоть, но воспевает душу, его сложные хлёсткие рифмы вбирают в себя тлен и созидание, жизнь и смерть, он сам — воплощение жизни. Никто этого не понял.
Но скорбь Симона была светлой, он знал, что, прежде чем навсегда замолчать, его друг улыбался, радуясь освобождению. Он ни минуты не сомневался, что убийцами были не малариты. С ними у мёртвого барда разговор был бы короткий — примерно такой же, как с их наёмниками-пиратами. Он сознательно отдал кому-то свою жизнь, насколько слово "жизнь" применимо к призраку. Это мог быть только бард, и его следовало скоро ждать в гости. Гадая, кто бы это мог быть, Симон надеялся, что это не чума Квист. Уж сколько этот парень ему крови попортил! После всех прогулов и нарушений следовало указать красавцу на дверь, но было жалко его редкого природного таланта. Одмус тоже неровно дышал к одарённому балбесу, просил беречь его. Хитрец явно что-то задумывал, только что именно — уже не спросишь.
Встав, наконец, Симон вытащил из трупа ножи, вытер их об его плечо, загнал в ножны и, машинально схватившись за пояс, нащупал пустоту в том месте, где обычно висел кисет с самокрутками. Ему трудно было долго обходиться без табака, но на обходе он себе этого не позволял.
— Ладно, кажется, пока всё, — выдохнул он. — Домой — курить, есть, пить и мыться.
В деревне, ставшей ему на время домом, было вполне сносно. Хорошая вентиляция, отличные погреба для припасов, всякое полезное оборудование для ремесла, исследований и занятий магией — очень старое на вид, но функциональное. Уникальные книги, множество научных и бытовых записей для изучения. Что ещё надо для содержательной жизни? Металл, за исключением специально обработанного, в напитанном солью воздухе долго не живёт, зато дерево со временем приобретает прочность металла и становится вечным, так что все постройки были в хорошем состоянии, и никакие обвалы деревне не грозили. Отхожие места были устроены разумно, можно было не опасаться заразы, были два источника воды — чистейший ключ и красивое озерцо с купальней. Вода в ней была чуть холоднее комфортной, но он привык. Главное, никаких тебе крыс и тараканов. Почему-то они не жаловали это место.
Угнетало лишь то, что здесь не было настоящего дневного света. Но Симон утешал себя тем, что если Солнце не озаряет своим присутствием его временное убежище, это не значит, что его нет или оно не благоволит ему. Закрыв глаза, он мог представить розовые лучи, прорезающие горизонт на заре, дуновение ласкового ветерка, шёпот моря и шелест травы, радующихся наступлению нового удивительного дня. Он возносил молитву Лорду Утра, и ему казалось, что тёплый ободряющий луч пробивает толщи земли и камня над его головой и нежно касается его, даруя надежду и силы, чтобы исправлять свои ошибки и посвящать себя благу. Получив добрую весть от вечно молодого бога, он будто сам становился на тридцать лет моложе.
Симон нашёл даже дом, где жил Одмус. Там осталось много его вещей, но он не стал ему о них рассказывать, чтобы не травить душу. А себе взял только стихи и ноты, записанные старинной вязью на свитках, задубевших за века обрывках пергамента и всём, что попадалось автору под руку, и скрипку, точную копию той призрачной, на которой страж иногда поигрывал. Проклятое современниками и забытое потомками наследие.
Оберегаемый собственной магией инструмент чудно сохранился и даже стал лучше за столетия, уж Симон-то в этом разбирался и знал, что у него в руках — целое состояние. Но ему и в голову не приходило вынести её из деревни и даже играть на ней при живом хозяине, хотя ему очень хотелось услышать её голос. Для него это было всё равно, что осквернить чужую любовь. Кроме того, настоящей взаимности он бы всё равно не добился: скрипка спала, оставаясь лишь механическим приспособлением для извлечения звука, пусть и прекрасного.
Ещё одним доказательством смерти Одмуса было то, что её душа вернулась.
— Может быть, сегодня? Сыграть в память о нём его собственную погребальную песнь? — пробормотал бард себе под нос.
Вздохнув, он нехотя согласился сам с собой, что не стоит делать этого здесь и сейчас. Кто знает, как на это отреагируют только что осиротевшие Серебряные Лабиринты? Да и не было никакой уверенности, что она, так долго лежавшая без сознания, пока её душа витала между мирами, легко примет его, отзовётся его живым и тёплым — другим — рукам.
Вчера он достал скрипку из витрины, где хранил её, погладил знакомые на ощупь резковатые обводы, бережно выстучал покрытые тёмным каучуковым лаком крутые деки из галенского горного клёна, восхищаясь точностью настройки резонатора, прошёлся по головке грифа, ощетинившейся тонким колками, полюбовался мастерски вырезанным завитком в виде головы альбатроса — и обомлел, не веря, что ощущает её живое, порывистое и холодное дыхание.
Он давно заподозрил, что эта суровая дама сыграла роковую роль в судьбе Одмуса Рыжего Дьявола. Ведь о деталях его преступления против города не было известно ничего, кроме той заказной, мягко говоря, мифологии, которой полнится история любого государства, а сам он молчал. Тёмная Вестница, как Симон её прозвал, не давала ему покоя, азарт знатока и исследователя боролся в его душе с благоразумием. Он часто приходил к Одмусу, полный решимости поговорить о ней, но в последний момент давал задний ход.
Он не успел далеко отойти от места схватки, как неожиданно получил новый, на удивление неясный и противоречивый сигнал. Что-то в нём было не так. Лабиринт встал в тупик, не зная, рассматривать ли пришедшего, как угрозу. Не свой и не чужак. Связан с чужаками и агрессивен к ним.
Симон нахмурился и спросил:
— Говоришь, проник через заплатку? Через нашу заплатку, которую мы ваяли три дня? Интересно.
За неимением других собеседников, он часто разговаривал с лабиринтом, как с живым, и тот даже в известном смысле отвечал ему. Поскольку явной угрозы от пришельца не исходило, Симон, не таясь, двинулся ему навстречу, бормоча:
— Враг моего врага. Посмотрим.
Он увидел его, и крик едва не вырвался из его горла. Пол ухнул под ногами, внутри на миг образовалась страшная, сосущая пустота, сдавленная рёбрами, и по струнам лабиринта прокатилась хаотичная волна замешательства.
— Боги милостивые, — просипел он, хватаясь рукой за стену, — как же это?
Его гость, шагавший деревянной походкой, сжимая в руке окровавленный друидский кинжал, тоже остановился, тяжело дыша, когда его блуждающий, застланный слезами взор пересёкся со страдальческим взглядом Симона. Волосы были серыми от пыли, а тело покрыто ссадинами, грязью и испариной, на боку синел большой кровоподтёк. Но не только это заставило сердце Симона сжаться. Ему захотелось зажмуриться, а потом открыть глаза и убедиться, что он всего этого не видел. Странные, то резкие, то заторможенные движения, прошитая сетью сосудов пергаментная кожа на сильно осунувшемся лице с резко обозначенными мимическими линиями, тёмные, налитые кровью глаза, болезненная, до слёз и спазма век, светобоязнь, что хотелось бы, но никак нельзя было объяснить одной бессоницей. И то, что лабиринт предусмотрительно показал ему в ответ на охватившее его смятение: тонкие, подвижные чёрно-серые языки, явно чужие в диссиметрическом сплетении цветов и оттенков вокруг фигуры пришельца, которое вернее всего было назвать "пурпурно-золотой закат". Он и не думал, что у его сына такая сложная интеллектуальная аура. Была когда-то.
Симон не мог выдавить из себя ни слова, кроме беспомощно повторяемого "как же так", а мысли лихорадочно метались в голове. Почему он? Почему здесь? Он же не...
И тут его обожгло воспоминание. Догадка о причине, которая могла привести его из Невервинтера прямо в логово маларитов, была ужасна для отцовского сердца. Симон готов был разбить собственную голову о стену, потому что идиот. Потому, что помогал наёмникам с грузом. Потому, что много недель просидел в лабиринте, готовясь к вторжению и мало следя за событиями наверху. Потому, что доверял этой шлюхе Наде, считая её такой же жертвой обстоятельств. А она бессовестно расплатилась его сыном. Но кто же знал?!
— Это я... я виноват, — прошептал Симон, затравленно глядя на сына.
— Ты? Виноват? Я чего-то ещё не знаю?
Ниваль говорил медленно, с трудом, постоянно облизывая губы и часто сглатывая. Задав вопрос, он, похоже, был безразличен к ответу. Симон ругнул себя за то, что выпил всю воду.
Только не расплакаться.
— Ты кого-то убил, сынок?
Сын громко сглотнул, отстранённо поглядев на кинжал в своей руке, как на что-то чужеродное.
Отец заметил на его груди свежий след колотой раны — опасной, прямо под ключицей. Судя по её виду, он лечил её зельем, найденным у друида.
— Все хорошо, сынок?
Ниваль некоторое время молчал, словно не услышал его, потом, увидев, куда устремлён тревожный взгляд отца, судорожно дернул рукой, прикрывая ладонью место ранения и сказал, оправдываясь:
— Он бы не ранил меня, если бы я чувствовал себя получше. Что-то у меня... с координацией.
— Тебе больно?
Ниваль помотал головой и ответил:
— Немного ноет, — и, медленно, тяжело моргнув воспалёнными веками, продолжил: — Ты странно смотришь на меня. У тебя лицо совсем белое. Ты всегда раньше меня чувствовал, что я заболеваю... Скажи, пап, я что... я в беде, да?
Только теперь до отца дошло, что он разговаривает с сыном, задавая ему какие-то банальные вопросы, стоя в пяти шагах и боясь подойти. А сыну плохо. Латандер знает, что ему пришлось пережить, но он пришёл к нему. Он очень болен, и жизнь у них обоих уже никогда не будет такой, как прежде. И ему очень холодно, он еле языком ворочает, проталкивая слова между бесцветных губ.
Отец бросился к нему, на ходу снимая с себя рубашку. Но когда он одел её на Ниваля, — для этого пришлось разжимать ему кулак, чтобы вытащить кинжал, — ему в голову пришла идея получше. Что такое рубашка? Она не согреет толком, а до дома ещё идти и идти.
Он обнял плечи сына и похлопал его по груди, заглянув в измученные светом глаза.
— Да, мой мальчик, ты плохо выглядишь, — ласково произнёс он. — Пойдём. Тебе надо согреться, поесть, помыться, отдохнуть. Тогда и поговорим.
Ниваль нехотя сдвинулся с места и пошёл с отцом, прихрамывая, стараясь ступать внешней стороной голой стопы. Мыслей было необычно мало, да и те ворочались в больной голове тяжело, как стопудовые жернова. По крайней мере, он уверился, что хуже ему уже не будет, и не сопротивлялся твёрдым отцовским объятиям, увлекавшим его неизвестно куда.
— У тебя руки очень тёплые, даже горячие, — сказал он, прикрывая глаза.
— Это потому, что я тебя люблю, — мягко отозвался отец.
Потирая плечи Ниваля, согревая его магией, он поймал себя на том, что ему странно ощущать, что это плечи взрослого сильного мужчины. Он так давно не видел своего мальчика.
— Ты так вырос, сынок.
Ниваль поморщился и протянул:
— Оте-ец.
Прямо как в детстве. Симон улыбнулся.
— Ну, а что, не вырос, что ли?
Уводя Ниваля в коридор, где лежал убитый друид, и хлопотливо болтая, Симон быстро прикидывал в уме, сколько часов у них есть. Он обнимал своего сына, и ему было совсем не страшно. Он должен был просто позаботиться о нём, как делал это всегда. И сколько бы этих горько-счастливых часов ни было, он не собирался тратить впустую ни минуты.
__________________________________
1. И. Бродский
Глава 13
Эйлин
Когда ты заперт в наполняющейся водой коробке из камня и железа, очень трудно верить, что тебе не грозит захлебнуться. Касавир обнаружил на верхнем уровне целых два свободных прохода, и меня радовала его уверенность, что ни одним из них нам не придётся воспользоваться для спасения. Он попытался вселить в нас надежду на лучшее, призвав на помощь логику. Поскольку механика сработала на перекрытие каналов, сказал он, то это, вероятно, обычная процедура — слив сточных вод или что-то в этом роде. Отстойники, сказал он, конструируются так, чтобы исключить их затопление. А я подумала, что нет смысла опираться на логику, если в идиотской системе что-то сломалось и работает не так, как надо, но смолчала. В конце концов, я не разбираюсь в механике, я не люблю думать о неживых штуках, в которых нет ни магии, ни души, а одни расчёты. Я не могу поверить в их безукоризненную точность. Даже когда я поднялась в воздух на корабле Лео, мой ум отказывался принимать то, что эту громоздкую штуку контролируют и движут некие механизмы "преобразования гравитационной энергии". Я всё ждала, когда же гном перестанет придуриваться и покажет, где спрятан магический кристалл или руны полёта. Я сердцем чуяла, что, коли мы не свалились, то без магии не обошлось. Хотя, Фландал его знает.[1]
