Дорога за горизонт. Первая часть

На оборудование "аппаратной" было запрошена неделя — с непременным условием иметь возможность проводить там время до часу-двух ночи. Корпусное начальство в лице ротного офицера-воспитателя немедленно взбеленилось, услышав о столь вопиющем и наглом нарушении режима. Пришлось прибегать к тяжёлой артиллерии — обращаться к начальнику училища. Разрешение было получено, однако с просьбой поставить коечки прямо в генераторной, мальчики решили пока повременить. Успеется.

У дверей обоих комнат дежурили теперь часовые с винтовками. Поначалу хотели приспособить к этому делу гардемаринов, однако, здраво рассудив, начальство отказалось от этой идеи — караул несли специально присланные солдаты. Это добавило таинственности — по училищу ползли слухи. Начиная с того, что Овчинников с Семёновым обустраивают на третьем этаже "лабораторию капитана Немо", и заканчивая совершенно уже дикой байкой о том, что новички состоят на секретной службе, призванной бороться с террористами, подготавливающими "эфирный" заговор против царствующего государя — а помещение Морского училища выбрано в целях конспирации.

Но слухи — слухами, а отношение к Николке с Иваном с самого начала сложилось весьма неопределённое. После стычки в ротной спальне, мальчики более не конфликтовали с товарищами по пятой роте, однако не могли не ощутить окружавшего их настороженного отчуждения. Проявлялось это во всём — в нарочитой вежливости в обращениях, в задаваемых время от времени "каверзных" вопросах, в отстранённости от обычных подростковых забав, которым с упоением предавались остальные кадеты. Так что Иван, а с ним и Николка, проводили всё свободное время в Компьютерной, возвращаясь в ротную спальню за полночь. Заодно, мальчики взяли и другую манеру — уже на четвёртый день Николка испросил у дежурного офицера разрешения заниматься вне обычного расписания в гимнастическом зале. Разрешение это было дано, и с этого дня мальчики проводили в зале не менее часа в день. Иван захватил из Москвы два комплекта защитного снаряжения для восточных единоборств, так что теперь они увлечённо лупили друг друга кулаками и ногами, швыряли на маты, отрабатывая усвоенные во время обучения в "волчатах" приёмчики. Чего-чего, а пособий по рукопашному бою в электронных архивах хватало; да и Ромка, передравшийся вслед за остальными "попаданцами" в Петербург обещал не оставлять ребят без внимания. Сам он увлечённо занимался созданием общероссийской организации "юных разведчиков" — под личным патронажем цесаревича Николая", — а заодно помогал Корфу в подготовке будущих "оперативников" для "Священной дружины" и Д.О.П. В Морском Училище Ромка (Роман Дмитриевич, как его теперь называли) побывал всего один раз, и ребята смогли оценить новенький мундир армейского поручика, который вчерашний десантник носил в нескрываемым удовольствием. Некоторое неудобство доставляли, правда шпоры и сабля — Роман всё время ворчал насчёт "никчёмных цацок", но признался, что уже берёт уроки верховой езды в манеже — монументальном здании в стиле классицизма, возведённом 80 лет назад для зимнего обучения и парадных выездок Лейб-гвардии Конного полка. Пристроил его туда, кончено, Корф — и он же порекомендовал инструктора, полкового берейтора Конного полка. Учил тот Ромку не на страх, а на совесть, пообещав к лету сделать из ученика приличного наездника, которому всякий кавалерист теперь не крикнет обидное "собака на заборе".

В общем, жизнь намечалась интересная. И даже перспективы скорых "переводных испытаний" не слишком-то пугали новоявленых кадетов. Программы общих "классов" училища, представлявших собой по сути, завершение общего образования, не вызывали у обоих особых сложностей — хотя, конечно, Николке предстояло изрядно подтянуться в точных науках, а Ване — в словесности, Закону Божьему и, как ни странно, чистописании. Латыни и греческого, так пугавшего жителя 21-го века, в программе не было вовсе. Оставался, правда, французский — в рамках обычной гимназической программы. Однако кадетам, как будущим морякам, предстояло освоить более английский язык, а с этим проблем не предвиделось — мальчики даже условились по одному дню в неделю говорить в "компьютерном зале" исключительно по-английски, дабы Николке проще было освоить язык Шекспира. Окончательно страхи, связанные с переводными испытаниями, рассеялись, когда дежурный офицер сообщил, что кадетам Семёнову и Овчинникову разрешено сдать испытания осенью, вне общего порядка. Впереди, таким образом, было еще целое лето — и мальчики с легким сердцем погрузились в текущие заботы — корпусная жизнь, отладка "аппаратной", работа с Никольским... К тому же раз в неделю воспитанникам полагался выход в город, и Ване с Николкой ещё только предстояло привыкнуть к новому для них ритму жизни столицы Российской Империи.

Глава четвёртая

Помнишь, как уходили те,

Кто пришел сюда раньше нас?

*Мы поражались глухой пустоте

Их обесцвеченных глаз.

Мы смотрели на них с изумленьем и страхом,

Взгляд отвести боясь.

Но те, кто приходят сюда сейчас,

Точно так же смотрят на нас.

Брайан, человек, который не угадал

— ...Я ничего не стану утверждать наверняка — все мы принуждены довольствоваться невнятными слухами, просочившимися из властных эмпиреев да гадать на кофейной гуще. Но если — повторяю, ЕСЛИ! — в этих слухах имеется некоторая доля истины, и в руках царского правительства теперь находятся достоверные и неопровержимые сведения из будущего, то я первым скажу: горе нам!

Потому что — о каком развитии свободной мысли может идти речь, если власть предержащие в ответ на вопль общественной жизни могут теперь с усмешкой ответить: "мы-де знаем, к чему это приведёт, и заранее предвидим неудачность, бессмысленность или даже порочность и преступность того или иного начинания!"

И кто, скажите, будет контролировать эту тиранию мысли, которая тем и страшна, что не будет сопровождаться никакими явными запретами? Нет, у власти нет более необходимости в столь грубых инструментах — довольно объявить о каких-либо тягостных последствиях, приключившихся в результате реализации некоего новшества — и общество будет вынуждено склонить голову и примириться, ибо кому достанет смелости спорить с тем, кому известно всё наперед!

"Время — лучший судия" — не раз повторяли мы, уповая на беспристрастный и неотвратимый суд истории. Так как же быть теперь с тем, что все приговоры времени, мало того, что известны загодя, на десятки, если не сотни лет вперед, но могут быть еще и ошельмованы, подменены — да так, что мы, в нашей наивной доверчивости, будем долго ещё полагать их единственно истинными?

Вам, уповающим на то, что Россию ждёт невиданный взлёт и процветание, вам я говорю — трепещите! Трепещите самой страшной из тираний, с какими только встречалось человечество — тирании духовной, осенённой к тому же фальшивым светом всезнания и все-предвидения!

В конце зала, там где, за спинками последнего ряда стульев скопились стоя студенты и слушатели курсов, раздались аплодисменты. Оратор — репортёр, писавший обыкновенно на общественные темы в толстые столичные альманахи, — поклонился и спустился по ступеням дубовой кафедры. Однако — не сел на своё место в переднем ряду, а направился вон из зала, демонстративно заложим руки за спину и всем своим видом показывая, что сказал всё что счёл нужным.

А на кафедру уже карабкался молодой человек с измождённым, нервическим лицом, всклокоченными сальными волосами, в мятом сюртуке. Устроившись за дубовым пюпитром, он громко откашлялся и заговорил, сопровождая свои слова картинными, но несколько судорожными жестами:

— Я не могу взять в толк, почему выступавшие ранее господа говорили лишь о тех последствиях, что может нести наше предполагаемое "откровение" России и русской общественной мысли? Разве мы, духовные наследники Чаадаева, Герцена, мы, взращённые идеями Чернышевского, забыли, что кроме России есть еще и Европа, и целый мир, которого мы полоть от плоти — хотя бы в духовном смысле? И вот теперь, когда правительство России получает ни чем не заслуженное преимущество, багаж знания, созданных — и в этом не может быть никаких сомнений! — трудом мыслителей и учёных, не России, но Европы — почему мы беспокоимся о своих, узко-местнических дрязгах, о своих выгодах, вместе того, чтобы встать и закричать во весь голос: опомнитесь! На ваших глазах свершается самая грандиозная кража в истории — плоды более чем вековой работы мысли, плоды усилий, трудов посвященной цивилизации присваиваются бесцеремонным, не признающим доводов разума колосом — и где гарантия, что они не будут употреблены на то, чтобы искоренять впредь любую свободную мысль не только здесь, но и во всём мире?

Мы живем в стремительно меняющемся мире — и увы, перемены эти касаются не только свершений в области искусств и иных прекрасных творений человеческого гения! Нет, наиболее значительные прогресс достигнут в в создании чудовищных средств убийства и разрушения — и всякому, что сомневается в этом, достаточно сравнить, например, Полтавское сражения и Бородинское — различие между которыми заключается, по сути, в цвете мундиров да в деталях военной тактики. И в противоположность тому — сопоставить ход хотя бы Крымской кампании с последней войной между Пруссией и Францией! Такой громадный прогресс, сделавший военное дело неузнаваемым — и за такое ничтожное время! А теперь представьте, как будут усовершенствованы средства уничтожения за последующие сто лет? И если вам отказывает воображение, обратитесь, хотя бы, к книгам мсье Жюля Верна — а потом умножьте то, что почерпнете из них десятикратно, стократно — но и тогда вы вряд ли получите представление о могуществе потомков!

И вот, теперь — ключ к этому могуществу попадает в руки худшего в мире тирана, который — о, я уверен! — не преминет воспользоваться им, чтобы, подобно его деду, чьи руки обагрены кровью декабристов, польских повстанцев и венгерских борцов за свободу, насадить самую отвратительную реакцию. Но произойдёт это уже в масштабах всего мира, ибо отныне никто не будет в силах противостоять ему!

А раз так — мы, те, кому дорога свобода мысли, свобода образа жизни, свобода от любого рода духовного принуждения, обязаны потребовать от правительства придать все полученные из будущего сведения широчайшей огласке. Дабы ими распорядился весь мир — а не только властитель, наложивший тяжкую свою длань на то, что принадлежит человечеству, а отнюдь не только одной "немытой России, стране рабов, стране господ"! И уж точно не её тиранам, кичащимся своими голубыми кровями... и голубыми мундирами!

В передних рядах послышался недовольный гул; задние же разразились рукоплесканиями, не стихавшими, пока оратор не покинул кафедру. Видно было, как его сразу окружили молодые люди студенческой наружности; промелькнуло среди них и несколько известных газетных репортёров, из числа пишущих об интеллектуальной жизни Петербурга. На кафедру рвались сразу двое господ — но стоило одному из них всё же добраться до вожделенной трибуны, в задних рядах раздался свист вперемешку с выкриками "долой" и пронзительным мяуканьем. Возмущенные выкрики господ, занимавших передние ряды аудитории, тонули в этой какофонии; оратор же, только закончивший говорить стоял в окружении поклонников с видом победителя.

— А ведь прав оказался Олегыч. — со вздохом заметил Каретников, пробираясь к выходу из залы. — Ну, в точности по его словам всё и выходит!

— Да, — согласился Корф. — хотя уважаемый Олег Иванович и чрезмерно, на мой взгляд мягок и, порой, грешит нерешительностью — не могу отказать ему в способности к предвидению. Если соберетесь ему писать — не откажите черкнуть пару срок от моего имени: "Мол Корф признаёт вашу правоту и несостоятельность собственных прогнозов..."

— Надеюсь, только в этом, барон? — осведомился доктор. — Настроения умов петербургской "мыслящей публики" — дело, кончено, наиважнейшее, но ведь этим ваше поле деятельности не ограничивается? В конце концов, мы с вами изначально не испытывали накаких иллюзий насчёт возможности сохранить наши обстоятельства в секрете. А если и расходились, то лишь в сроках. Прав оказался мой друг Семёнов, а не вы — и двух недель не прошло, а в Петербурге уже на все лады обсуждают "послание потомков", которого удостоился Государь — а заодно и террористический акт, этими же потомками якобы и организованный. Неужели вас это удивляет?

— Нет, конечно. Однако же, хлопот нам эти господа прибавят, и преизряднейше. Поди, скажи теперь — этот "оратель" самостоятельно до таких мыслей додумался, или кто поумнее подсказал?

— Вы, главное, не перестарайтесь, барон. — посоветовал Каретников. — Надеюсь, что вы и ваши коллеги усвоили главный урок, который преподаёт нам будущее?

— Да, Андрей Макарыч. Бороться с брожением в умах образованной публики запретами и цензурой — дело распоследнее. Однако же — поди объясни это подобным болтунам! Как и тем, впрочем, кто готов истолковать любую мягкость со стороны властей, как признак слабости и немедленно обвинить нас же с вами в потрясении устоев?

— А как быть, Евгения Петрович? — пожал плечами Каретников. — Мы с вами, а заодно и вся Россия сейчас между Сциллой и Харибдой; и никто не может предсказать, чем закончится это увлекательное приключение. Если хотите знать, мы с вами уже необратимо изменили историю — и именно в том ключе, как предсказывал это наш друг Семёнов. В самом деле — одно то, что вопрос о знаниях из будущего столь горячо обсуждается — означает некоторый перелом в сознании общества. Теперь любое действие властей будут рассматривать через призму этого явления. А мы с вами, образно выражаясь, ни уха ни рыла — поскольку наше предзнание не содержит рекомендаций касательно такой вот ситуации. А если и содержат...

— ...то сугубо литературного свойства. — подхватил Корф. — Как же, читал. И, признаться, был удивлён, как эти литераторы в своей бескомпромиссности и реакционности ухитряются превзойти даже господина Победоносцева? Открой любую книжонку о пришельцах из будущего — я этот жанр в последнее время изрядно изучил — так непременно встретишь совет: перво-наперво создать карательный орган, вроде этого вашего КГБ. А там уж — бунтовщиков и интеллигентов к стенке, а к тем, кого нельзя законно привлечь к ответственности, послать тайных душегубцев. И всё, тут и должно наступить полнейшее бдагорастворение в воздусех и всеобщее счастливое согласие. Одному только и поражаюсь — как могли эти люди подумать, что в России найдутся люди, готовые выполнять столь злодейские предписания? Нет, я не рядовых исполнителей имею в виду — скорее офицеров да чиновников. Неужели ваши авторы, совсем уж не представляют, что у нас здесь у нас в умах творится... то есть творилось?

— Может и представляют. — ответил доктор. — Да только задумываться не очень-то желают. Бумага — она, известное дело, всё стерпит, да и сюжеты эти во многом определяются личными пристрастиями авторов. И, признаться, барон, я не стал бы винить их за это — после всего свинства, что творилось у нас на протяжении последних двадцати лет, слова "либерал", "свобода" и "гуманизм" в России долго еще будут оставаться в разряде ругательных. А нам с вами надо, по возможности, ошибки прошлого учитывать — и как-то их обходить. Исподволь, раз уж напрямую не получается...