2. Блуждающий в зеркалах

— Вы готовы, Мария Николаевна?

— Нет, — честно ответила я.

Барт тихонько засмеялся. Его рука была горячей и слегка дрожала. Хотя, возможно, это меня так колбасило, что отголоски "землетрясения" и до него доходили. В любом случае, я точно знала, что это первый и единственный раз, когда могу безнаказанно полежать с таким красавцем на кровати и даже подержать его за руку. Ох-х...

— Хорошо, что не готовы, — произнес Барт, возвращая меня с небес на землю. — К хождению в зеркала невозможно быть готовым.

— Умеете вы приободрить, Бартоломей Иваныч, — пожаловалась я, закрыла глаза и...

Качели. Скрипят качели.

Вверх-вниз. Вверх-вниз.

Ветер в лицо. Когда лечу вверх. И волосы щекочут щеки и нос. Когда падаю вниз.

Скрип-скрип. Родные мои качели.

Я открываю глаза. Все вокруг — странное. Как будто в молочной пелене тумана. Знаете, в Лондоне есть такой туман. Густой-густой. Никогда не была в Лондоне. Но с детства мечтала.

Скрип-скрип, качели. И вот руки уже чувствуют холод металлических поручней, за которые держусь. И из тумана постепенно проступают очертания родного дома. Пахнет бабушкиными пирожками. Она всегда готовила по воскресеньям пирожки: румяные, круглобокие, с разными начинками. Я любила играть в игру "угадай начинку". Если сесть перед блюдом с пирожками и внимательно-внимательно на них смотреть, то можно догадаться. Вот на том чуть-чуть запеклась с краю темная капля. Вязкая и плотная. Значит, с вареньем. А вот на этом сквозь тесто проступают зеленые прожилки. С луком и яйцом...

— Маша! Кушать! — зовет меня в окно мама.

И я спрыгиваю с качелей. И бегу. И ветер в лицо. И в спину доносится затихающее "скрип-скрип". И дома тепло. Мурлычет кот на бабушкиных коленях. Морщинистая рука скользит по лоснящейся полосатой шерсти. И мне так спокойно. Так хорошо. Потому что есть мама. И бабушка. И, покушав пирожков, можно снова бежать кататься на качелях.

И нет проблем. Нет мужчин, которые никогда не задерживаются надолго в моей жизни. Нет необходимости бороться за выживание, толкаться ежедневно в троллейбусах, где все сонные и злые, терпеть чужие советы, считать деньги до зарплаты. Так хорошо. И так хочется, чтобы это длилось вечно...

— Мария Николаевна.

Моргаю. Поворачиваю голову. Барт стоит рядом и держит меня за руку. Между нами сохраняется небольшая туманная дымка. Но я понимаю, что мы снова в доме профессора Баранова, только стоим в гостиной. Вот это да.

— Мы... мы уже там, да? Я только что, кажется, вернулась на двадцать лет назад.

— Мы в самом верхнем слое зеркал, — поясняет он. — Вас сначала выкинуло в воспоминания. Это плохо. Старайтесь отделять личное от того, что касается дела. Иначе все перепутается. Думайте только об этом доме.

Мне так не хочется думать об этом доме. Хочется думать о своем. Родном и далеком...

— Мария Николаевна, — напоминает о себе Барт.

Трясу головой. Пытаюсь настроиться. Мимо вдруг проходит профессор Баранов с чашкой чая. Он садится за стол, на котором нет покрывала. Пузатый блестящий самовар гордо выпятил бока. Рядом со стариком — внучка. Ольга, и правда, хорошенькая. Греет ладошки о свою чашку, прихлебывает да смеется с дедом. Голосов не слышно.

— Это что? — произношу одними губами.

— Это верхний слой. Недавние события, которые видели зеркала, — напоминает Барт. Ах да, что-то такое он уже сказал чуть раньше. Моим мозгам почему-то трудно удержать это в памяти. — Не смотрите на этих двоих так пристально. Они хоть и не мертвые, но не стоит. А на мертвых вообще не смотрите. Вы потянете их за собой.

Странно, но даже эти зловещие слова меня не особо пугают. В ушах все еще звучит скрип моих старых качелей. Мурлыканье кота. Голос мамы. Я поворачиваюсь к Барту. Стараюсь смотреть на него. Потому что он — мой единственный ориентир в этом странном мире.

Барт смотрит на меня. А рядом с ним стоит девочка. Ей лет десять. Две косички у симпатичного личика. Какой-то цветастый сарафанчик. Она что-то говорит Барту и даже дергает его за рукав. И я вдруг понимаю, почему он так странно смотрит на меня.

Он старается не смотреть на нее.

— Кто это? — слова срываются с губ помимо воли.

— Не смотрите! — Барт вдруг отпускает руку и обхватывает мое лицо, глядя глаза в глаза. Мне жарко. И томно. Не так остро, как если бы он сделал подобный жест в реальной жизни. Все чувства в этом мире тягучие как патока и приглушенные как свет сквозь плотные шторы. Просто слегка волнительно в груди.

Я послушно смотрю на Барта. На его лице отражается буря эмоций. Наконец, он сдается.

— Вы не успели заметить, какие у нее глаза?

Напрягаю память. На девочку я посмотрела только мельком. Барт сразу же меня схватил. Но если представить личико... память расползается, рвется клочьями, как туман от сильного порыва ветра...

— По-моему, такие же, как у вас. Голубые.

Барт выдыхает. Его плечи поникают. Совсем как в тот раз, когда "костюмчатые" припугнули его Магистром, и пришлось смириться.

— Спасибо. Не смотрите на нее больше. Пойдемте.

Он снова хватает меня за руку и тащит в прихожую. Едва переступив порог, отскакиваю обратно. Мимо проносят на носилках замотанного в бинты человека. Вокруг суета. Медсестры в заляпанных кровью белых халатах. Военные. Заносят раненых. Кое-кого выносят и обратно, накрыв простыней с головой. Война?

— Здесь, видимо, было что-то вроде госпиталя в сороковые, — подхватывает мои мысли Барт. — Мы с вами уже в более глубоком слое. Ничего не кажется подозрительным?

Краем глаза я вижу, что девочка в цветастом сарафане продолжает кричать что-то Барту и дергать его за рукав. Отвожу взгляд, и по другую сторону от себя замечаю знакомую фигуру. Бабушка стоит и держит на руках кота. Я не хочу смотреть на раненых. Не хочу видеть искаженные болью лица. Хочу обернуться и уткнуться в бабушкино плечо. Потому что она соскучилась по мне за годы разлуки. И я почему-то уверена, что Барт точно так же хочет ответить девочке, которая его зовет. Но мы с ним держимся за руки и смотрим перед собой.

— Вроде ничего подозрительного, — произношу я.

Барт кивает и тянет меня за собой. Мы начинаем подниматься по лестнице. Надо ли говорить, что бабушка и ребенок следуют за нами?

На втором этаже все поменялось. Старинная мебель. Снуют горничные в белых передниках. Барт ведет меня в комнату, где до этого мы нашли Ольгу. Там, на высоко взбитых подушках, лежит молодая женщина. Локоны, завитые вокруг лица, прилипли к щекам. Кружевной воротник плотной ночной рубашки съехал набок. Женщина хватается руками за простыни и раскрывает рот в беззвучном крике. Вокруг нее суетятся служанки. На постели кровь. У женщины — большой живот. Она рожает.

— А здесь? — Барт совсем не меняется в лице.

Я пытаюсь всмотреться. Да кого волнует эта роженица, когда за спиной уже снова скрипят качели?

Скрип-скрип.

— Маша! Кушать!

— Иду, мам.

— Ба, а расскажи сказочку...

— Про кого тебе рассказать, Марьюшка?

— Мария Николаевна! — пожатие руки возвращает меня обратно.

Я зла на него. Мне не хотелось возвращаться в эту комнату, где уже родился младенец. Выдергиваю руку из пальцев Барта. Чувствую, как он пытается поймать ее обратно, но его пальцы срываются. Мимо, очень близко от меня, проносят белый сверток. Наверняка, в том прошлом, реальном, младенец оглушительно орал. Как же это надоело!

И ветер в лицо. И волосы щекочут щеки и нос.

Вверх-вниз. Вверх-вниз.

Из тумана ко мне приближается бабушка. Я узнаю ее слегка прихрамывающую походку — с годами стали болеть ноги. Спрыгиваю с качели. Хочу обнять ее, большую, добрую, родную...

Бабушка смотрит на меня. Глаза у нее черные-черные. В них — бездонная тьма. Такая, которая поглощает солнечный свет безвозвратно. И тут я понимаю. Я все понимаю. Как же сглупила, что оттолкнула Барта! Сердце бешено стучит в груди. Бегу, но как в плохом сне, ноги едва передвигаются. И не меняются очертания дома. И бабушка по-прежнему стоит рядом и смотрит на меня. Черными-черными глазами. Не бабушка это вовсе. Субстанция.

— Барт! — кричу.

И оказываюсь снова в той же спальне. Только на кровати лежит бесформенная туша. Да, туша, по-другому и не назовешь. Вокруг топчутся какие-то люди. Всюду — кровь. Что там Барт говорил про ежа? Тело утыкано ножами, так что образ складывается очень похожий. Это же та самая графиня! Кто она там была? Мать... нет, бабка графа Суровикина. Надо приглядеться. Надо понять, не хватает ли кого-то. Но как понять, кого не хватает, если не присутствовал при реальной ситуации?

Я так долго и напряженно рассматриваю людей, что один из них, черноусый мужчина, вдруг поворачивает голову и смотрит на меня в ответ. Вздрагиваю. Разворачиваюсь, чтобы бежать. И снова как в замедленной съемке. Шаг. Еще шаг. Бабушка и мужчина стоят рядом. Делаю рывок.

— Ну вот вы где.

Барт! Родненький! Что ж из-за тумана-то ничего не видно?!

— Я вас нашел. Не смейте больше так делать, — он ругает меня, но голос звучит не сердито. Скорее обеспокоено. — Кучу слоев перелопатил.

— Я чуть не умерла от страха.

— Вам нельзя умирать. Смотрите, я нашел и ее.

Моя рука снова в его руке. Мы стоим... а черт его знает, в каком по счету слое. Обстановка комнаты мне не знакома, как и ее расположение. А может, это нынешняя спальня профессора?

С потолка свивает петля. В углу рыдает женщина в объятиях мужчины. Другой мужчина, во фраке, сидит в кресле и задумчиво постукивает пальцами по подлокотнику. Петля пустая, но он смотрит, словно там кто-то есть.

— Здесь кто-то повесился?

— Похоже, что жена графа Суровикина, — Барт кивает на небольшой женский портрет на столике. — Я видел ее изображение в книгах, когда изучал историю дома. Но про смерть не знал. А вот и сам граф. В кресле. А самоубийцы — самые частые блуждающие.

— И что теперь делать?

— Покажем ей, что мы ее нашли.

Барт отпускает мою руку. Вынимает из кармана складной ножик. Оглядывается. Подтаскивает к петле небольшой табурет. Становится на него. И срезает веревку.

В тот же миг раскатистый вой проносится по дому. Люди в комнате отвлекаются от своего занятия и смотрят на нас. Барт снова берет меня за руку. Вой нарастает. Даже через пелену тумана, который ни на секунду не рассеивается до конца, я вижу, что ему не по себе.

— Пора, Мария Николаевна. Надеюсь, вы успеете.

Я открываю рот и пытаюсь что-то сказать, но не могу вспомнить слова. Барт хватает меня за плечи. Люди обступают нас. И бабушка. И мужчина. И девочка. У всех — черные глаза, и только у нее единственной — голубые.

Барт смотрит на меня долгим взглядом. Хождение в зеркалах слишком сблизило нас. Он узнал о том, что дорого мне, а я теперь в курсе существования девочки из его воспоминаний. Еще одна загадка, которую "редчайший" мне точно не раскроет. Хватаю его за руки.

— Бартоломей Иваныч, а как же вы? Как вы один с ними останетесь? Что будет?

Он качает головой и резко толкает. Я взмахиваю руками, вскрикиваю и лечу, лечу, лечу...

А Барт остается там один.

Отражение в зеркале рябило. Кровать ходила ходуном. На этот раз причиной "землетрясения" была не я. Мой начальник бился в конвульсиях. Его глаза были закрыты, а губы посинели.

Можно ли, чтобы разбудить, трясти человека, который и так трясется? Я развлекалась этим риторическим вопросом, пока пыталась вернуть Барта в наш мир. Его лицо покраснело, а сосуды на лбу и висках проступили. С каждой минутой ему становилось все хуже. И что теперь делать? Неужели его постигнет судьба отца? Сколько времени есть у крепкого тридцатитрехлетнего припадочного мужчины до того, как его хватит удар? О, ну почему я никогда не увлекалась чтением медицинских справочников?!

— Виталий Витальевич! — крикнула в отчаянии, надеясь, что старик услышит. — Мне нужна ваша помощь!

Ответом была тишина.

Ух, Барт, вечно ты меня подставляешь! Как только очнешься, я лично тебя убью!

Я спрыгнула с кровати и побежала наверх, в комнату Ольги. А сколько времени есть у меня? Если субстанция вышла из нее и ушла в зеркала, как долго она там пробудет, прежде чем решит вернуться? Ведь надо же еще ловушку приложить и загнать в нее всех тварей.

Профессор сидел на полу возле кровати и выглядел абсолютно несчастным.

— Олюшка... ей ручкам было больно. Я хотел ее развязать, чтобы не мучилась сердешная. А она связала меня.

И правда, руки старика оказались примотаны веревкой Барта к кровати. Самой девицы и след простыл.

Я повторила любимое слово Ловца. Ну то, которое вы уже знаете. Стало легче, вот только профессор выглядел немного ошарашенным.

— Машенька Николавна...

— Виталий Витальевич, у вас есть что-нибудь от сердца? — перебила я, быстро освобождая старика.

Надо реанимировать Барта — раз. Найти одержимую Ольгу — два. Не распрощаться с жизнью при этом — три. Сохранить от "треволнений" старика (я не была уверена, что не прибью девицу, когда увижу) — четыре. Многозадачность — часть секретарской работы. Мне не привыкать.

— Так валерьянка же... — Баранов с моей помощью поднялся на ноги. — И пустырничек. В спальне моей. На подоконнике за шторкой.

Я побежала обратно в спальню старика.

Но недобежала.

Из боковой комнаты выпрыгнула Ольга. Она сшибла меня, как заправский квоттербек. Мы покатились по полу. Ну держись, бешеная внучка. Я, конечно, скромный секретарь, но отомщу за полуоткушенное бартоломеевское ухо сполна. Это мой начальник! И трогать его могу только я!

Я дернула Ольгу за длинные грязные патлы. Она завизжала. Ткнула меня кулаком в ребра. Ух-х-х. Ах ты ж... да я...

Под истеричные крики профессора "Олюшка! Машенька!" мы докатились до лестницы и рухнули с нее. Знаете, сколько ступеней в доме графа Суровикина? Де-сять! А потом пролет. А потом еще де-сять!

Очнулась я на Ольге. Одержимая наверняка крепко приложилась затылком об пол. Где-то наверху причитал профессор, ступени скрипели под его торопливыми шагами. Воспользовавшись передышкой в драке, я снова бросилась к Барту.

Вот не обманывала меня интуиция, когда план начальника показался чересчур простым. Что Барт там говорил про примитивных тварей, с которыми легко справиться? Скажите это вон тому серому человеку, который склонился над ним. Полупрозрачное тело, тонкие паучьи ноги и руки. Я застыла на пороге, тихо повизгивая от ужаса. Это вам не наглым девицам морды бить. Что с этой тварью-то делать?!

Барт уже меньше дергался, но что-то мне это совсем не понравилось. Как-то подозрительно начальник затихал. И лицо позеленело. Субстанция не двигалась, просто стояла и с любопытством разглядывала его. Я сглотнула, прокляла тот день, когда встретила Барта, и сделала шаг в комнату.

Серый человек повернулся. У него не было лица. Ну, то есть, рта и носа не было. Одни красные глаза. Сзади раздался топот босых ног. Завывая как пожарная сирена, за мной гналась очнувшаяся Ольга. Но если она по-прежнему одержима... значит, субстанция из нее никуда не делась! Их что, две?