2084

Егор беззвучно вздохнул. Он снова взял ручку и написал:

Женщина бросилась на кровать и сразу, без всяких предисловий, с неописуемой грубостью и вульгарностью задрала юбку. Я...

Он увидел себя там, при тусклом свете лампы, и снова ударил в нос запах дешевых духов с клопами, снова стеснилось сердце от возмущения и бессилия, и так же, как в ту минуту, вспомнил он белое тело Зина, навеки окоченевшее под гипнозом партии. Неужели все партийные женщины одинаковы? Целомудрие вколачивают в них так же крепко, как преданность партии. Продуманной обработкой сызмала, вздором, которым пичкают в школе, в Молодежном союзе, докладами, парадами, песнями и лозунгами. Разум всё ж говорил ему, что должны быть исключения, но сердце отказывалось верить.

Однако надо было дописать до конца. Он написал:

Когда я увидел ее при свете...

После темноты чахлый огонек энергосберегающей лампочки показался очень ярким. Только теперь он разглядел женщину как следует. Он шагнул к ней и остановился, разрываясь между похотью и ужасом. А увидел он, что женщина старая. Румяна лежали на лице таким толстым слоем, что, казалось, треснут сейчас, как картонная маска. В волосах седые пряди; и самая жуткая деталь: рот приоткрылся, а в нем — ничего, черный, как пещера.

Торопливо он добавил:

Когда я увидел ее при свете, всякое желание оставило меня. И я попросту убежал оттуда.

Глава 7.

Если есть надежда, писал Егор, то она в джоберах.

Если есть надежда, то больше ей негде быть: только в джоберах, в этой клубящейся на государственных задворках массе, которая составляет до девяноста процентов населения Остазии, может родиться сила, способная уничтожить партию. Партию не так просто свергнуть изнутри. Ее враги — если у нее есть враги — не могут соединиться, не могут даже узнать друг друга. Даже если существует легендарное Братство — а это не исключено, — нельзя себе представить, чтобы члены его собирались группами больше двух или трех человек. Их бунт — выражение глаз, интонация в голосе; самое большее — словечко, произнесенное шепотом. А джоберам, если бы только они могли осознать свою силу, заговоры ни к чему. Им достаточно встать и встряхнуться — как лошадь стряхивает мух. Стоит им захотеть, и завтра утром они разнесут партию в щепки. Рано или поздно они до этого додумаются.

Но тут вспомнилось иное: как однажды шел по людной улице, и вдруг из переулка впереди вырвался оглушительный, в тысячу глоток, крик, женский крик. Мощный, грозный вопль гнева и отчаяния, густое "A-а-а-а!", гудящее, как колокол. Сердце у него застучало. Началось! — подумал он. Мятеж! Наконец-то они восстали! Он подошел ближе и увидел толпу: двести или триста женщин сгрудились перед рыночными ларьками, и лица у них были трагические, как у пассажиров на тонущем пароходе. У него на глазах объединенная отчаянием толпа будто распалась: раздробилась на островки отдельных ссор. По-видимому, один из ларьков торговал кастрюлями. Убогие, утлые жестянки — но кухонную посуду всегда было трудно достать. А сейчас товар неожиданно кончился. Счастливицы, провожаемые толчками и тычками , протискивались прочь со своими кастрюлями, а неудачливые галдели вокруг ларька и обвиняли ларечника в том, что дает по блату, что прячет под прилавком. Раздался новый крик. Две толстухи — одна с распущенными волосами — вцепились в кастрюльку и тянули в разные стороны. Обе дернули, ручка оторвалась. Егор наблюдал с отвращением. Однако какая же устрашающая сила прозвучала в крике всего двухсот или трехсот голосов! Ну почему они никогда не крикнут так из-за чего-нибудь стоящего!

Он написал:

Они никогда не взбунтуются, пока не станут сознательными, а

сознательными не станут, пока не взбунтуются.

Прямо как из партийного учебника фраза, подумал он. Партия, конечно, утверждала, что в былые времена джоберам жилось намного хуже, их морили голодом и пороли, женщин заставляли выполнять тяжёлую работу (между прочим, они и сейчас её выполняют), дети вместо школы вынуждены были идти работать на фабрики. Но одновременно, в соответствии с принципом двоемыслия, партия учила, что джоберы по своей природе низшие существа. Главное, чтобы они трудились и размножались. Тяжелый физический труд, заботы о доме и детях, мелкие свары с соседями, футбол, пиво и, главное, видеоигры — вот и все, что должно их волновать. Поэтому управлять ими несложно. Среди них всегда вращаются агенты полиции мыслей — выявляют и устраняют тех, кто мог бы стать опасным; но приобщить их к партийной идеологии не стремятся. Считается нежелательным, чтобы джоберы испытывали большой интерес к политике. От них требуется лишь примитивный патриотизм — чтобы взывать к нему, когда идет речь об удлинении рабочего дня или о сокращении пайков. А если и овладевает ими недовольство, то оно ни к чему не ведет, ибо из-за отсутствия общих идей обращено только против мелких конкретных неприятностей. Большие беды неизменно ускользали от их внимания. У огромного большинства джоберов нет даже видеокранов в квартирах. В их кварталах поэтому почти нет общественных видеокранов и камер слежения. В своё время пытались ставить, но джоберы попросту их разбивали, так что в конце концов проще не устанавливать их вообще.

Порядок там поддерживался не столько полицией, сколько силами местной самообороны, а попросту говоря, отрядами местных мафиози. К счастью, партийных они обычно не трогали — если только те вели себя "в рамках приличий" и не искали приключений на собственную голову. Приходилось лишь переплачивать за товары в магазинах — это и было налогом за возможность беспроблемного пребывания на территории джоберов. Однако, учитывая, что многие товары в партийных магазинах попросту невозможно было купить, цена не казалась чрезмерной. Единственное, банковские карты в подобных магазинах чаще всего не принимали, да и не стоило светиться — информация, где приобретён товар, сразу же поступала в банк "Великая Остазия" (других банков давно уже не существовало), а оттуда прямиком в полицию. Якобы для пресечения деятельности неких террористических организаций. Каких именно, не объяснялось, а выяснять подробности было чревато неприятностями. Впрочем, те же торгаши могли помочь с обналичиванием денег — за соответствующий процент, разумеется. Как им это удаётся, Егор не интересовался — в конце концов, у каждого свой бизнес. Но подобной услугой пользовался регулярно.

Ещё одним полезным знакомством оказался сторож супермаркета, расположенного как раз на границе между районами. За пару монет он соглашался взять на хранение твой мобильный — ведь по номеру легко можно отследить перемещения его владельца. А так — увлекательное путешествие по полупустым секциям супермаркета (где на полках подчас не было выставлено ничего, кроме товаров, не пользующихся никаким спросом вроде галош). И даже если вдруг кому-то приспичит тебе позвонить (что в реальности случалось крайне редко — сам он звонил лишь в случае острой необходимости, да и среди его знакомых болтунов не наблюдалось) можно было отговориться — посреди магазинной суеты попросту не услышал звонок.

Немного отвлёкшись, Егор вернулся к мысли — какая всё-таки была жизнь раньше, когда партия ещё не успела подмять под себя всё? Он вынул из стола школьный учебник истории, одолженный у миссис Бочков, и стал переписывать в дневник. Прежний Дайкин описывался там как темный, грязный, мрачный город, и там почти все жили впроголодь, а сотни и тысячи бедняков ходили разутыми и не имели крыши над головой. Детям приходилось работать двенадцать часов в день на жестоких хозяев; если они работали медленно, их пороли кнутом, а питались они черствыми корками и водой. Но среди этой ужасной нищеты стояли большие красивые дома богачей, которым прислуживали слуги. Богачи назывались капиталистами. Это были толстые уродливые люди со злыми лицами. Капиталистам принадлежало все на свете, а остальные люди были их рабами. Им принадлежали вся земля, все дома, все фабрики и все деньги. Того, кто их ослушался, бросали в тюрьму или же выгоняли с работы, чтобы уморить голодом.

Как узнать, сколько тут лжи? Может быть, и вправду средний человек живет сейчас лучше, чем раньше. Единственное свидетельство против — безмолвный протест у тебя в потрохах, инстинктивное ощущение, что условия твоей жизни невыносимы, что некогда они наверное были другими. Ему пришло в голову, что самое характерное в нынешней жизни — не жестокость ее и не шаткость, а просто убожество, тусклость, апатия. Оглянешься вокруг — и не увидишь ничего похожего ни на ложь, льющуюся из "зомбоящиков", ни на те идеалы, к которым стремятся партия. Даже у партийца значительная часть жизни проходит вне политики: корпишь на нудной службе, бьешься за место в вагоне метро, штопаешь дырявый носок, клянчишь сахариновую таблетку. Партийный идеал — это нечто исполинское, грозное, сверкающее: мир стали и бетона, чудовищных машин и жуткого оружия, страна воинов и фанатиков, которые шагают в едином строю, думают одну мысль, кричат один лозунг, неустанно трудятся сражаются, торжествуют — и все на одно лицо. В жизни же — города-трущобы, где снуют несытые люди в худых башмаках, и ветхие дома, пахнущие всякой дрянью. Перед ним возникло видение Дайкина — громадный город развалин, город миллиона мусорных ящиков, — и на него наложился образ Нины, женщины с морщинистым лицом и жидкими волосами, безнадежно ковыряющей засоренную канализационную трубу.

Вдобавок видеокраны день и ночь хлещут тебя по ушам статистикой, доказывают, что у людей сегодня больше еды, больше одежды, лучше дома, веселее развлечения, что они живут дольше, работают меньше и сами стали здоровее, сильнее, счастливее, умнее, просвещеннее, чем пятьдесят лет назад. Ни слова тут нельзя доказать и нельзя опровергнуть. Это что-то вроде одного уравнения с двумя неизвестными. Очень может быть, что буквально каждое слово в исторических книжках — даже те, которые принимаешь как самоочевидные, — чистый вымысел. Все расплывается в тумане. Прошлое подчищено, подчистка забыта, ложь стала правдой. И сам он был соучастником этого, старательно подчищая "Истину".

А однажды ему довелось стать свидетелем подделки очень высокого уровня, перед которой все его поправки всё равно что комариный укус для слона. Как-то из одной провинциальной библиотеки прислали экземпляр "Истины" чуть ли не двадцатилетней давности, когда партийные ряды основательно проредила Великая Чистка и многие из прославленных деятелей партии первой половины XXI века разоблачили как предателей и контрреволюционеров. Моуцзы сбежал и скрывался неведомо где, кто-то просто исчез, большинство же после шумных процессов, где все признались в своих преступлениях, было казнено. Среди последних, кого постигла эта участь, были трое: Трикке, Изирович и Жюэнь. Вначале они исчезли на год или год с лишним, и никто не знал, живы они или нет; но потом их вдруг извлекли, дабы они, как принято, изобличили себя сами. Они признались в сношениях с врагом, в растрате общественных фондов, в убийстве преданных партийцев, в подкопах под руководство Великого кормчего, во вредительских актах. Признались, были помилованы, восстановлены в партии и получили посты, по названию важные, а по сути — синекуры. Все трое выступили с длинными покаянными статьями в "Истине", где рассматривали корни своей измены и обещали искупить вину.

После их освобождения Егор, ещё совсем юный, действительно видел всю троицу в кафе "Под сиренью" которое облюбовали художники и музыканты (запрета, даже неписаного запрета, на посещение этого кафе не было, но над ним тяготело что-то зловещее). Он наблюдал за ними исподтишка, с ужасом и не мог оторвать глаз. Они были гораздо старше его — реликты древнего мира, наверное, последние крупные фигуры,

помнящие времена, когда ещё не существовало системы социального рейтинга.

За столиками вокруг них не было ни души. Неразумно даже показываться поблизости от таких людей. Они молча сидели за стаканами раствора сахарина, сдобренного персиковым экстрактом — фирменным напитком этого кафе. Наибольшее впечатление на Егора произвел Жюэнь. Некогда знаменитый карикатурист, он своими злыми рисунками немало способствовал разжиганию общественных страстей. Его карикатуры и теперь изредка появлялись в "Истине". Это было всего лишь подражание его прежней манере, на редкость безжизненное и неубедительное. Перепевы старинных тем, бесконечные и безнадежные попытки вернуться в прошлое. Он был громаден и уродлив — грива сальных седых волос, лицо в морщинах и припухлостях, выпяченные губы. Когда-то он, должно быть, отличался неимоверной силой, теперь же его большое тело местами разбухло, обвисло, осело, местами усохло. Он будто распадался на глазах — осыпающаяся гора.

Было 15 часов, время затишья. Кафе почти опустело. Из видеокранов точилась бодрая музыка. Трое сидели в своем углу молча и почти неподвижно. Официант, не дожидаясь их просьбы, принес еще по стакану водки. На их столе лежала шахматная доска с расставленными фигурами, но никто не играл. Вдруг с видеокранами что-то произошло — и продолжалось это с полминуты. Сменилась мелодия, и сменилось настроение музыки. Странный, надтреснутый, глумливый голос запел:

Под развесистым каштаном

Продали средь бела дня —

Я тебя, а ты меня.

Трое не пошевелились. Но когда Егор снова взглянул на разрушенное лицо Жюэня, оказалось, что в глазах у него стоят слезы. И только теперь Егор заметил, с внутренним содроганием, что и у Изировича и у Жюэня перебитые носы.

Чуть позже всех троих опять арестовали. Выяснилось, что сразу же после освобождения они вступили в новые заговоры. На втором процессе они вновь сознались во всех прежних преступлениях и во множестве новых. Их казнили, а дело их в назидание потомкам увековечили в истории партии. В той газете была фотография участников какого-то партийного торжества. В центре группы выделялись Трикке, Изирович и Жюэнь. Не узнать их было нельзя, да и фамилии их значились в подписи под фотографией.

А на обоих процессах все трое показали, что в тот день они находились на территории Океании. С тайного аэродрома их доставили куда-то на Гавайи на встречу с работниками Океанийского генштаба, которому они выдавали важные военные тайны. Вывод отсюда только один: их признания были ложью.

Конечно, не бог весть какое открытие. Уже тогда Егор не допускал мысли, что люди, уничтоженные во время чисток, в самом деле преступники. Но тут было точное доказательство, обломок отмененного прошлого: так одна ископаемая кость, найденная не в том слое отложений, разрушает целую геологическую теорию. Если бы только этот факт можно было обнародовать, разъяснить его значение! Но увы, испугавшись, что фото графия может его погубить, он предпочёл побыстрее от неё избавиться.

Это случилось лет семь тому назад. Сегодня он эту фотографию скорее всего сохранил бы. Любопытно: хотя и фотография и отраженный на ней факт были всего лишь воспоминанием, само то, что он когда-то держал ее в руках, влияло на него до сих пор.

Он взял детскую книжку по истории и посмотрел на изображение Великого кормчего. Его встретил гипнотический взгляд. Словно какая-то исполинская сила давила на тебя — проникала в череп, трамбовала мозг, страхом вышибала из тебя твои убеждения, принуждала не верить собственным органам чувств. В конце концов партия объявит, что дважды два — пять, и придется в это верить. Рано или поздно она издаст такой указ, к этому неизбежно ведет логика ее власти. Ее философия молчаливо отрицает не только верность твоих восприятии, но и само существование внешнего мира. Ересь из ересей — здравый смысл. И ужасно не то, что тебя убьют за противоположное мнение, а то, что они, может быть, правы. В самом деле, откуда мы знаем, что дважды два — четыре? Или что существует сила тяжести? Или что прошлое нельзя изменить? Если и прошлое и внешний мир существуют только в сознании, а сознанием можно управлять — тогда что?