Дима выдохся, и устало повалился на диван, речь его стала менее пафосной:
— Эх, Ильич, не видал ты наших перемен: пролежал в могиле — кусок жизни проглотил. Пролетариат, гегемона нашего, с дерьмом сравняли. Спекулянты теперь только живут. В обществе утвердилась какая-то вывернутая наизнанку мораль — всё можно, даже то, что нельзя, но очень хочется. А мы с тобой не таковские! Мы пойдём войной за старые порядки и обычаи. Мы вернём России Советскую власть. Мы...
Дима окончательно выдохся. Его неудержимо клонило ко сну. Он втянул ноги на диван и улёгся, подложив под голову обе ладошки.
Репин, слушая его, тянул и рвал с себя галстук, пытался через его петлю расстегнуть ворот рубашки, будто ему не хватало воздуха.
"Эдак помрёт, чего доброго", — с участием подумал Дима и закрыл глаза.
Лицо Семёна Ильича, между тем, пошло багровыми пятнами, будто к нему разом прихлынула нездоровая кровь. Губы кривились, гримасничая, но крик, готовый сорваться с них, терялся где-то на подходе.
Сквозь дрёму Дима заметил эти тщетные усилия, не поленился встать и хлопнуть собутыльника по спине:
— Что ты лопочешь, Ильич? Подавился что ли? Ну-ка, скажи что-нибудь по-человечески.
И, чудо! Репин, икнув, заговорил, затараторил, слова посыпались, как горох на пол, разгоняясь и подскакивая:
— ... неужто это не сон? Невозможно поверить. Как такое могло случиться? Куда же партия смотрела?
Его торчащие во все стороны лохмы подагрически затряслись.
— Просмотрела твоя партия, — сказал Дима и снова лёг.
Дверь слегка толкнули с той стороны:
— Открой, дешёвка! От нас не скроешься.
— Хрена закуси, — ругнулся Дима с дивана.
— Тобой тоже скоро черви займутся, — пообещал голос Георгия.
Угроза подействовала. Дима подскочил с дивана, подпёр баррикаду спиной:
— Помогай, Ильич.
— Что же вы делаете, люди? — Семён Ильич беспомощно озирался.
В этот момент от мощного толчка дверь распахнулась, баррикада рухнула. Дима побежал головой вперёд через всю ординаторскую. Остановила его стена, в которую он буквально влип.
Нервная судорога исказила лицо мертвеца. Но лишь только он шагнул за порог, в коридоре раздался дружный топот удирающих ног. Семён Ильич преследовать не стал. Он вернулся, чтобы помочь Пирожкову. Тот потирал вторую симметрично взбухшую на лбу шишку.
— Ты, Ильич, себе и представить не сможешь, какой демократы бардак устроили повсюду. В больнице это как-то по-особенному чувствуется.
— Безумие! Чистое безумие! — качал головой Репин. — Любое зло имеет корни. Но вот что питает это безобразие? Что дало ему жизнь? Где же ваш всепобеждающий разум, люди? Неужели вы бессильны бороться со своими страстями? И кто вдруг выпустил их на волю? В грязных палатах больные режутся в карты на деньги. В неотложке у телефона никого. Дежурный фельдшер с шофёром в машине любовью занимаются. Врачи пьют в ординаторской. Ужас!
— Это ещё не ужас, — мрачно сказал Дима. — Знал бы ты, куда больничные денежки расходятся — вообще впал в смертельную хандру. Это всё, Ильич, "демократией" называется, "свободой" до потери человеческого облика. Общество лечить надо, я так думаю, Ильич.
— Я тебя, падла, щас вылечу! — ворвался крик из коридора, и следом гранатой влетела пустая бутылка и хрястнула о стол. Раздался звон битого стекла, полетели брызги.
— Ну, гады! — встрепенулся Дима. — Достали, ей-бо, достали. Прямо мороз по коже.
Он подскочил к двери и дико заорал что-то нечленораздельное. В ответ — дружный удаляющийся топот. Угомонившись, Дима вернулся к прерванному разговору.
— Как лечить? Побольше думать, думать головой, если она ещё имеется. А потом морду бить виновным.
Дима гневно сжал кулаки:
— Им, вишь ты, коммунизма не надо — капитализм подавай. А простой народ спросили? Меня спросили? Хрена с два.
Репин вдруг почувствовал, что куда-то проваливается. Ощутил своё работающее сердце, которое стало захлёбываться прихлынувшей кровью. Но этого не могло быть! Неужто оптимизатор отказал?
— Нашли козлов отпущения — народ, — голос Димы поплыл и стал отдаляться. — Но мы ещё живы. Мы им ещё покажем. Верно, Ильич? Да здравствует Советская власть! Долой буржуев!
Распалившись, Дима Пирожков схватил пустой графин и, потрясая им над головой, как дубиной, выскочил в коридор. Его безумный хохот вслед удаляющемуся топоту звучал, словно рёв затравленного, издыхающего зверя.
— Ничего, Ильич, прорвёмся! Мы же с тобой есть!
Когда, навоевавшись, вернулся, в ординаторской никого не было, лишь сдвинутая штора обнажала чёрную зияющую пасть разбитого стекла.
— Эх, Ильич, Ильич! В подполье подался, "Искру" сочинять. Стало быть, и мне пора.
Дима Пирожков выбрался через окно и растворился в темноте.
.... — Куда идти? Куда-куда.... В суд к Суданскому судиться, — ворчал Виктор Петрович, оставленный своими суетливыми товарищами на кладбище, не усидевший там в одиночестве и теперь бредший полем к посёлку. — Энтузиасты дела! Хвастуны! И эта тоже, матершинница. Не учихалка — матрос в юбке. Куда ни глянь — сплошное безобразие. Сажать, всех сажать надо.
С такими мыслями он достиг окраины посёлка и побрёл ночными улицами, инстинктивно сворачивая на перекрёстках в нужном направлении.
Большой дом нарсуда был похож и одновременно не похож на прежнее здание. Очертания вроде бы сохранились, но вместо бревенчатых — кирпичные стены, гараж пристроен, асфальт положен. Палисадник огорожен металлическим забором и нет в нём могучих тополей, дававших такую прохладную сень в самые жаркие летние дни.
О пропавших тополях Суданский пожалел более всего.
На широкой скамье у металлических ворот с калиткой группа молодых людей — слышны смех, задорные голоса. Как все жизнерадостные люди, Виктор Петрович любил молодёжь, охотно с ней общался и легко находил общий язык.
— Добрый вечер, комсомолия! Не помешаю?
Смех оборвался. После паузы:
— Ты чё, мужик, нарываешься?
— Ленка, папка пришёл — домой пора.
— Что ж ты, дяденька, не спишь? Сердечко пошаливает? Беречь надо.
— Мозг, — Суданский постучал пальцем по лбу. — Вот что беречь надо. Здесь всё, в этом сером веществе: все наши знания, чувства, память. Весь мир. Это самое важное и уязвимое, что есть в человеке.
Кто-то чиркнул спичкой, прикуривая. Удивлённо и недоверчиво блеснули прищуренные глаза под густыми бровями. Но это был наркотический блеск.
— Ясно, — хрипловатый голос. — Ты, мужик чокнутый: комсомолию какую-то придумал.
Суданский покачал головой своей догадке:
— Что курим, травку?
— А ты ментяра? На, хватай, тащи в кутузку.
— Хватит вам заводиться. Он такой забавный, — со скамьи вспорхнула девица, подхватила Суданского под руку, светлое, не тронутое морщинами личико исказилось гримасой, — Фу, какой строгий!
Близость упругого девичьего тела, не отягощённого избытком одежды, как будто разбудила в разлагающемся трупе какие-то, ещё непонятые желания. Две несмелые морщинки тронули чёрные губы Виктора Петровича у самых их уголков. Он будто заново осваивал нехитрую мимику улыбки.
— Что вы так смотрите? — спросил бывший судья, прижимая её локоть к своим рёбрам. — Живых трупов не видали?
Девица запрыгала, восторженно захлопала в ладоши:
— Классно! Сегодня трахаюсь с трупом.
— Заткнись! — оборвал её парень, подступая из темноты. — А ты, мужик, трупак ты или мудак, катись отсюда, пока цел.
Суданский, дурачась, подёргал плечами, выставил кулаки:
— Бокс!
По треску и хлюпанью полусгнившего организма определил, что не всё у него в порядке с многочисленными шатунами и шестерёнками, работающими внутри, и как бы не рассыпаться в прах от одного неловкого движения.
— Бокс! Бокс! — девица опять поскакала, хлопая в ладоши.
— Радости полные трусы, — сказал парень и закатил девице затрещину, впрочем, не сильную.
Кто-то на скамейке приглушённо чихнул и произнёс звонким радостным шепотком:
— Доброго здоровьица, Виктор Георгиевич!
И ответил самому себе:
— Спасибочки, Виктор Георгиевич!
— Эй, ты не очень-то увлекайся, — Задира, забыв о Суданском, поспешил к нему.
Виктор Петрович прислонился спиной к забору, и тут же увидел рядом лицо девушки, полураскрытые её губы и ощутил, казалось, щекой и ухом шелестящее дыхание.
— Ты же не трус? Ты набьёшь морду этому козлу? Разве настоящий мужчина ударит девушку? Ну, скажи.
Вместо ответа бывший судья положил свою руку девице на плечи и привлёк её к себе, будто беря под защиту.
— Эй, старпёр, будешь клеиться к Галке — разберу на запчасти, — издали пригрозил Задира, вставляя в ноздрю трубочку.
— Ну и дурак, — сказал ленивым и добрым голосом тот, кто называл себя Виктором Георгиевичем. — Чего ты её прессуешь? Бабы сами знают, кого им надо. А любви нет и нечего выдумывать. Эй, мужик, ты, правда, что ль трупак? Не хочешь попробовать?
— Я, братцы, русский, — прихвастнул Суданский. — А значит, пью всё, что горит, и люблю всё, что шевелится.
— Складно говоришь, — усмехнулся Виктор Георгиевич.
— Культурный ты, мужик, вежливый, — сказал Задира. — Но хайло я тебе всё равно начищу: отпусти Галку — мне лень вставать.
— Не отпускай, не отпускай, — девица плотней прижалась к Суданскому. — Ты ему — рраз...! раз! — она махнула в воздухе кулачками — и на лопатки! Только сунься к нам, поганец!
— Вот дура! Счас же встану, — Задира сделал вид, что отрывает зад от скамейки. — Тебе, мужик, капец. Встречал я одного такого...
— Небось, рад, что расстались? — осведомился Суданский.
— Ну-ну.... Как знаешь, — Задира хрустнул крепкими плечами.
Из темноты Виктору Петровичу передали кефирную бутылку с торчащей из неё трубочкой.
— Эх-ма! — бывший судья выкинул трубочку, взболтнул бутылку и опрокинул её содержимое себе в глотку.
Минуту стояла изумлённая тишина.
— Ты что, падла, делаешь?! — взвизгнул Задира и подскочил к Суданскому.
Тугие мышцы его, готовые к действию, казалось, поскрипывали от собственной крепости, как портупея у новоиспечённого лейтенанта.
Суданский удивился:
— Сами ж предложили.
Задира криво, недобро усмехнулся, словно кот на синичный писк, отодвинул девицу от Суданского. Тот насторожился. Взгляды их, пронзая темноту, сошлись как клинки, казалось — лёгкий звон пошёл.
Задира вдруг перешёл на шёпот:
— Ты зачем весь кайф вылакал?
— Чего? Чего? — Суданский сжался. — Что я такого сделал? Сами сказали: пробуй, я и выпил. Делайте, что хотите, только я никак вас не пойму.
— Не трожь его, Андрей, — сказал Виктор Георгиевич. — Он сейчас сам сдохнет. Ты, придурок, бензин выпил.
— Надо же, — удивился Виктор Петрович. — А я и не почувствовал.
Задира Андрей с шофёрской виртуозностью щелчком выстрелил сигарету из пачки, грубо запихнул её в рот Суданскому:
— Закуси, падла...
Виктор Петрович вдруг ощутил прилив бешенства и удивился.
Он ударил парня в подбородок, и тот упал. Упал странно, неуклюже, словно разобщившись вдруг в суставах. Вместе с гримасой боли и страха его дегенеративное лицо на короткий миг, как последний божий дар, посетило человеческое выражение.
— Ты, псих, чё творишь?! — Виктор Георгиевич сорвался с места, но кинулся не в драку, а поднимать оглушённого товарища.
Суданский остыл:
— Чёрт, не рассчитал. Я не хотел так сильно. Но он сам виноват: скребёт, скребёт, как крыса в гроб — вот и доскрёбся.
Вся компания дружно переживала за Андрея и не обращала внимания на оправдательный лепет усопшего судьи.
Наконец Задира пришёл в себя. В нём почти ничего не осталось от бравого и уверенного в себе шалопая.
— Ты что, мужик, супермен? — облегчённо вздохнул Виктор Георгиевич, отстраняясь от приятеля. — Бензин как воду жрёшь, дерёшься как Тайсон.
— Так получилось, — пожал плечами Суданский. — Я не нарочно.
Подруга Задиры вернула ему свои симпатии:
— Миленький, найди бензинчику. А я тебя поцелую.
Близость девичьего тела вновь затронула глубинные чувства гниющего организма. Виктор Петрович погладил девушку по спине и пониже тоже. А когда она встала на цыпочки и поцеловала его чёрные неживые губы, бывший судья ощутил себя готовым на любые подвиги.
Прихватив кефирную бутылку, ушёл в черноту ночи.
Пройдя наугад два-три переулка, Виктор Петрович приметил ночевавшую у ворот легковушку. Дальше было всё, как в фантастическом фильме. Ради полулитра бензина машина была искурочена, перевёрнута, поставлена на дыбы так, что горючее самотёком хлынуло в горловину. Какой-то болевой ограничитель отключился в мёртвом теле. Рвались жилы, расползались насквозь прогнившие ткани, а Виктор Петрович, ничего не чувствуя, проявлял чудеса атлетизма, нисколько, впрочем, не утомившись.
Молодёжь возликовала возвращению Суданского. Галина даже чмокнула мертвеца в щёчку, забирая бензин. Потом — трубочку в бутылочку, второй конец в нос и — кайф!
Учись, трупак!
— Век живи — век учись, — удивился Виктор Петрович.
— Мне не надо, — сказал Виктор Георгиевич. — Я шесть классов кончил, мне хватает.
Вернув страждущим "кайф", бывший судья Суданский почувствовал себя своим в компании.
— Позволь с тобой не согласиться. Бывает, что душа в небо рвётся, а ум, как тяжёлая задница, привстать не даёт. Человек мучается. Всё-то он готов силой переломить.
— Не наша философия, — отмахнулся Виктор Георгиевич. — Вредный твой взгляд, трупак: человек всё может. Это ему природой дано, при чём тут школа?
— Хватит вам спорить, — Галина, поймав кайф, передала бутылочку и подсела к Суданскому.
Виктор Петрович решил: кутить, так кутить — один раз живём, и пошёл напролом:
— Милая Галя, с той первой минуты, как увидел, я полюбил вас, и теперь признаюсь в этом.
— Слышишь, чмо, как надо объясняться девушке в любви? А ты — Галка, я тебя хочу. Учись — на будущее пригодится.
Задира Андрей только сплюнул в сердцах и промолчал.
— Ну-ну, продолжай, — девушка положила Суданскому голову на плечо.
Виктор Петрович нежно погладил её волосы:
— Быть может, я стар для вас, или от меня дурно пахнет, но сердцу не прикажешь.
— Чудак, ох, чудак, — девушка тесней прижалась к нему и ткнулась носом меж бортами пиджака. — Какой чудак! Чем ты можешь пахнуть? Потом? Я люблю запах мужского пота. Он меня заводит.
Она сунула маленькую сухую ладошку под рубашку и погладила его живот.
— Вспотел, — она подняла руку над головой и не заметила, что ладошка окрасилась.
Суданский поймал её руку и сунул под пиджак.
— Знаешь, отчего кровь красная, а не бесцветная? Чтобы страшно было проливать её. Была б она синенькой или жёлтенькой — не так боялись, легче шли бы на убийство.
Она прижалась к его груди лицом и спросила:
— Тебе сколько лет?
— Пятьдесят, а может, все семьдесят, — печально сказал Виктор Петрович.
— Семьдесят? Ну, ты врать-то горазд шибко, — расстроилась было Галка, но тут же задорно тряхнула кудрями. — Пусть семьдесят! Это даже пикантно. Кому скажу — не поверят. Девчонки в общаге помрут от зависти. Миленький, ты меня хочешь?
