- Что, Максимка?
- Олег Иванович... Мне показалось, что...
- Что я кого-то убил? Убил, Макс, другого выхода просто не было. И ещё одного сегодня убью. Может быть — двоих. И надеюсь, что на этом удастся поставить точку. Если всё получится, как я задумал, кровь в Фатамии литься после этого перестанет.
- Могу я чем-нибудь помочь?
- Нет, малыш, спасибо. Хотя...Скоро твоя помощь действительно понадобится. Я тебя тогда сам позову.
- А вы успеете?
- Успею. Это будет не в разгар боя. Тебе не придётся героически драться со мной плечом к плечу. Просто надо будет проявить свои экстрасенсорные способности. Ты ведь научился читать мысли психиатров?
- Да, но далеко не всегда. И даже не совсем мысли, скорее эмоции, доволен-недоволен, злится-радуется, желает добра-готовит гадость. Врёт-говорит правду. Только ярко выраженные.
- Этого вполне достаточно. Мысли, которые я попрошу тебя прочитать, выражены наверняка будут очень ярко. К тому же те люди — вовсе не психиатры, у них нет профессионального навыка скрывать свои мысли.
- Вы точно позовёте на помощь? Обещаете?
- Я тебе уже пообещал. Когда твоя помощь понадобится — позову. Точно. Если у тебя всё — отбой, мне надо сосредоточиться.
- Отбой, Олег Иванович. Жду вызова.
Так, а вот, наконец, и Его Великая Святомудрость. Изволили осчастливить высочайшей аудиенцией. Соблаговолили. С гигантской расфуфыренной свитой. В роскошных носилках. С отечески добрым выражением лица. Со слегка укоризненной улыбкой. Даже пальчиком изволили погрозить мне, указав глазками на мёртвого парня, дескать, какой шалун, разве же можно так, без спроса людям руки отрубать. Я изобразил сыновнее смущение и раскаяние. Случайно, дескать, я, не хотел, само как-то получилось, больше не буду без спроса.
Старика бережно, с величайшей предосторожностью вынули из носилок и пересадили на трон. Трон стоял на возвышении, и плюгавый низенький старикашка глядел на меня сверху. Да и вообще весь интерьер зала был выполнен талантливыми строителями так, что даже я, вовсе не отягощённый средневековыми предрассудками, со своего места просителя чувствовал невольный страх, чувствовал себя ничтожным тараканом перед могучим и строгим повелителем, который сейчас соизволит решить, чего я заслуживаю.
Решение этой старой развалины было мне известно заранее, но я всё равно чувствовал трепет и надежду, что Его Великая Святомудрость смилостивится надо мной, недостойным.
- Подойди поближе, Небесный Посланник, — с мягкой людоедской улыбкой произнёс старик.
Обращаться ко мне, посланнику Святого Максима, "на ты" было неслыханной дерзостью даже для Его Великой Святомудрости.
Я понял, что старик прощупывает меня, специально провоцирует и при этом очень пристально, совсем не по-старчески зоркими глазами наблюдает за мной. В нём чувство благоразумия и осторожности явно боролось с тщеславием, желанием покрасоваться перед своим быдлом. Если хоть что-то в моём поведении, да что там поведении — во взгляде, жесте, интонации, даже мысли, мелькнувшей в глазах, отразившейся в выражении лица, если хоть что-то его насторожит, покажется подозрительным, то благоразумие в нём возобладает, и он не подпустит меня к себе на расстояние удара.
Значит, мне предстоит очень точно и тонко сыграть свою роль, роль психованного фанатика с сорванной крышей, искренне верившего в святость пославшего его откуда-то Максима. И, самое главное, в святость Его Великой Святомудрости.
Ни в коем случае не переиграть. Сам-то старый паук явно ни в чью святость, тем более в свою, не верит, и явную фальшь почувствует сразу. Значит — не сыграть, а прожить роль, по Станиславскому, я сейчас — действительно этот самый фанатик, искренний и недалёкий, сперва действующий, а потом думающий, да и то — не всегда, и на моём лице читаются все мои нехитрые мысли и эмоции.
А какие эмоции? Почтительность? Да. Готовность повиноваться? Да. Восторг? Да, конечно. Не просто восторг, чуть ли не религиозный экстаз от встречи с живым воплощением Бога на земле. Ещё что? Страх? Да, но самую малость. Для фанатика страх — вовсе не основное чувство, и Его Великая Святомудрость прекрасно это понимает. Что ещё? Да хватит, пожалуй. Искренности, искренности, Олежек! Сыграй эту роль как последний раз в жизни! Тем более, что так оно, возможно, и будет.
Кажется, я и в самом деле сумел ввести себя в нужное состояние, действительно внутренне стал тем самым фанатиком, которого себе представил. Старый хрыч явно наслаждался, беседуя со мной, ему нравились во мне строгая, без подобострастия, почтительность, искренняя порывистость, религиозный зуд, готовность отдать жизнь во имя короля, Святого Максима и, разумеется, Его Великой Святомудрости.
Давно не было у него подобного собеседника. Собеседника, чувство страха в котором не забивало все остальные чувства, а наоборот, подчёркивало, тонко оттеняло их. На лице его даже промелькнула мысль, а не оставить ли мне жизнь, чтобы и потом иметь возможность наслаждаться подобными беседами. Промелькнула и растаяла.
Жизнь оставлять мне нельзя. Всё, что служит Святому Максиму, должно быть уничтожено...
Ну а пока — беседа с человеком, который скоро начнёт мучительно и долго умирать. И это придаёт беседе особую прелесть. А также то, что у этой беседы — много свидетелей, которые потом будут рассказывать о ней другим, приукрашивать. Слагать легенды, о том, как незаурядный, мужественный и честный человек проявлял чувство искреннего сыновнего уважения к этому старому мешку с дерьмом. Ну и как последний штрих этой замечательной беседы — торжественная передача Максимкиного Святого Меча. Тому, кому и должен он принадлежать. Как и всё остальное, несущее на себе печать святости. Его Великой Святомудрости принадлежать.
Старый хрен всё-таки решился лично принять от меня Меч. Чувство благоразумия уступило тщеславию. Отлично. Но — спокойно, не торопиться, игра ещё не закончена, главное — не переиграть.
Я торжественно вытащил катану вместе с ножнами из-за пояса, поднял на уровень глаз, выполнил ритуальный поклон. Повелительным взглядом приказал одному из холопов встать слева от меня...
Честно говоря, я просто нагло копировал поведение японца-оружейника из фильма "Убить Билла". Тарантино удалось снять красивый, несмотря на свою нарочитую абсурдность, фильм, и этот эпизод передачи меча главной героине в фильме — один из лучших, он просто зачаровывает понимающего зрителя изысканностью простоты, чистоты и изящества ритуала. Будем надеяться, что в моей дилетантской трактовке этот ритуал сохранит хотя бы часть своей непередаваемой красоты, сумеет хоть немного зачаровать старого шакала и держащих меня на прицеле арбалетчиков.
Не отводя от Меча глаз, я медленно, с внутренним трепетом, как одежду с любимой женщины, левой рукой снял ножны с обнажившегося вспыхнувшего серебром клинка и не глядя передал их холопу. Осторожно положив клинок обухом на рукав левой руки, я медленно поворачивал его, разглядывая с немым искренним восхищением.
С трудом оторвав от него взгляд, я направился к старику. Самый ответственный, решающий момент. Именно сейчас напряглись арбалетчики, получившие приказ расстрелять меня при любом моём резком или просто подозрительном движении.
Не дождётесь! Не будет резких, не будет даже подозрительных движений, всё будет сделано плавно, красиво, торжественно и чисто.
Почтительно замерев перед гнусным старикашкой, я, едва сдерживая учащённое от волнения и трепетного восторга дыхание, опустился на колено и очень медленно, торжественно протянул ему Лунный Меч. Рукоятью вперёд.
Хрыч важно протянул к рукояти свою жабью лапку. И в этот момент Меч как будто сам собой так же грациозно, обманчиво медлительно (а на самом деле — неуловимо быстро) провернулся в моей руке.
Именно как будто сам собой. Со стороны казалось, что я при этом не делал не только резких, а вообще никаких движений. Как будто сам Меч просто не захотел, чтобы к его рукояти прикасалась гнусная рука Его Великой Святомудрости, повернулся, не давая прикоснуться к своей рукояти и одновременно нацеливаясь в старика остриём. И до позвоночника воткнулся ему в живот.
Со старательным изумлением я глядел на Меч (на старика я уже больше старался не смотреть, не для меня подобное зрелище). Потом медленно вытащил его лезвие из тела старика, продолжая разглядывать так, как будто увидел впервые. При этом я весь внутренне сжался, ожидая стрелу в затылок.
Но выстрела не было. Его и не должно было быть. Не было резких движений, не было ничего подозрительного, не было ничего, из-за чего приказано было стрелять. Его Великую Святомудрость, правда, проткнули как таракана. Но по этому поводу как раз приказа-то и не было. Его Великая Святомудрость вовсе не предполагал такого исхода. Он отдавал приказ стрелять для защиты себя. А защищать — уже и нечего...
Быдло — оно и есть быдло. Оно способно выполнять приказы, но смелости самостоятельно принимать решения, даже для блага своего господина, ему обычно не хватает. Тем более, что господина уже фактически и нет.
Нет, он ещё живой. И ещё очень долго не сможет умереть, если ему в этом никто не поможет. Но это уже не господин.
Выстрелить в меня сейчас означало бы для любого из них признать, что господина своего они не уберегли. А признавать, что они виноваты в том, что не уберегли господина, им ох, как неохота! Потому что такое признание означало бы для них неминуемую чудовищную смерть. Единственный шанс для них уцелеть может появиться лишь в том случае, если я останусь жив. И докажу, "кто был прав". То есть, что был прав именно я. А их господин не был прав, значит, и беречь его от меня, "правого" было не надо, вины их в гибели их бывшего господина никакой нет.
А кто теперь станет господином? Пока неизвестно. Вполне может оказаться и этот фанатик (то есть я) со своим странным мечом. Мечом, на который этот фанатик буквально молится.
Может и правда, есть что-то в этом мече? И в фанатике? Может и правда, этот меч связан с какими-то высшими силами? Может, этому фанатику вскоре будут подчиняться так же, как и Его Великой Святомудрости? И возносить ему такие же почести? В этом случае претензий к тем, кто не убил этого фанатика, явно не будет, а может, и благодарность выйдет какая-нибудь.
Нет, стрелять в него никак нельзя. Тем более, и приказа нет.
Приказ отдать тоже никто не решился. По тем же причинам.
Тем временем я, продолжая неотрывно смотреть на Меч (на мучительно умирающего старика я просто не мог смотреть), произнёс:
- Священный Меч, полученный мной лично из рук Святого Максима, отказался переходить в руки Его Великой Святомудрости.
О том, что меч не только "отказался" переходить, но и сделал Его Великой Святомудрости харакири, как о факте совершенно малозначащем и не стоящем упоминания, я говорить не стал.
Голос мой прозвучал удивлённо и тихо. Но при этом его слышали все, кто находился в огромном зале. И кто с арбалетами наготове стоял у замаскированных бойниц внутри стен зала...
Спасибо Любови Андреевне, сумевшей когда-то научить меня искусству так говорить. И многому, очень многому другому, что сегодня мне уже пригодилось, помогло выжить и добиться поставленной цели. И ещё наверняка пригодится.
Когда-то давно мы с Серёгой Сотниковым, будущим отцом Макса, занимались в драмкружке при доме пионеров. Любовь Андреевна, руководительница кружка, бывшая театральная актриса, упорно пыталась нас научить особому актёрскому дыханию, особой сценической речи. Когда голос, совершенно не напрягаясь, легко расходится по всему залу, достигая самых дальних его уголков, и любой зритель на галёрке отлично слышит каждое слово, даже если герой постановки находится в полном смятении чувств и говорит чуть ли ни слабым шёпотом. Мало кому из нас хватило терпения хотя бы чуть-чуть освоить эту сценическую речь, Серёжка, например, так и не освоил. Я был одним из немногих, кому это хоть немного, но удалось.
Спасибо Любови Андреевне. Талантливой актрисе, которая в самом расцвете своей карьеры совершенно неожиданно ушла из театра, отказалась от громкой славы, блестящих перспектив, званий, премий и прочих благ, променяв это всё на скромную должность кружковода, на работу с детьми. Сколько раз в жизни мне пригождалась её наука высокого лицедейства, сколько раз выручала она меня из беды, отводила неминуемую смерть... Всё и не припомнить.
Как это поёт Яцик?
Без шутовского костюма и без грима
Шутит шут не ради шума сам с собою
И с Судьбою... Под звездою Пилигрима
Ты опять, Удача, мимо? Шут с тобою!
Я с тобою...
Это он, конечно, про себя поёт, много мужик шутил с Судьбой в своей жизни.
Но и ко мне это тоже подходит. Пока что и моё самое смелое шутовство, самые рискованные "шутки" с Судьбою Удача мне тоже прощала. Даже проходя мимо, не забывала выручать мимоходом, а иногда и прихватывала забавного шута с собой. Видно, нравилось Их Благородиям госпожам Судьбе и Удаче моё шутовство, которому я научился у Любови Андреевны...
Самое интересное, что когда я занимался у неё в кружке, даже и не предполагал, что всё это так пригодится в жизни. Занимался просто потому, что нравилось. Ужасно нравилось. И само актёрство, и руководительница кружка. И я был одним из любимых её учеников, если не самым любимым, она много возилась со мной, добиваясь от меня таких тонкостей, такой силы и глубины игры, каких, наверное, никто и никогда не добивался в пионерском драмкружке.
Я не очень-то ценил всё это. Это было для меня увлечением, большим, но далеко не единственным. И в середине восьмого класса бросил драмкружок, даже не извинился и не попрощался с Любовью Андреевной. Пошёл с Серёгой заниматься боксом, к тому времени мне показалось, что бокс парню гораздо нужнее актёрского мастерства, если он не хочет, чтобы им помыкала всякая шваль.
Что ж, бокс тоже пригодился, да ещё как, и причём не один раз. Но актёрская наука пригождалась, вытягивала из жёстких ситуаций гораздо чаще. Действительно, прав был Шекспир, сказав, что "весь мир — театр, а люди в нём — актёры". Так и есть. Никудышные, бездарные и ленивые в своём подавляющем большинстве актёры, чудовищно фальшиво играющие выбранные для себя роли. Даже не очень высокий профессионал в этом сборище дилетантов получает огромное преимущество. В любой области, далеко не только в политике и бизнесе...
Мне эти актёрские подвиги в жизни не очень нравились, обманывать других своей игрой удовольствие доставляло сомнительное. Как тот же Яцик поёт: "Если б знала ты, как больно мне дурить вот таких же, как и сам я, дураков!.." То, что другие тоже вовсю пытались меня "дурить", только делали это ужасно неумело, утешало слабо. Чистые, искренние отношения в этом тотальном театре абсурда были такой редкостью, что я был готов пойти на что угодно, чтобы сохранить их. И всё равно не смог... Ни дружбу с Серёгой, ни любовь Маринки...
