Ар-Фаразон решил сделать воспитателем принцессы своего верного слугу Зигура, Саурона Гортхаура Мордорского, и с того дня поведение девочки начало меняться. Как по волшебству, с горькой усмешкой говорил Амандил. Исчезли ее грубость и невоспитанность, ее неусидчивость и презрение к занятиям. Подрастающая Гимилхиль усердно училась, и скоро все только и стали говорить как об уме принцессы, о ее даре познавать людей и обращать к себе их сердца. Она училась даже тому, чему обычно учат только мужчин — управлению кораблями и армиями, сложному счету, добыванию металлов из недр земли и изготовлению из них оружия. Говорили также, что она выучила запрещенные эльфийские языки и прочла все ныне заброшенные эльфийские рукописи в королевском хранилище, особенно занимаясь вопросами роа и феа и связи их между собой и с Ардой. Шептались и о том, что Саурон Зигур, назвавшей Гимилхиль своей лучшей ученицей, передал ей многое и из своего тайного темного знания, и что принцесса знакома с чарами и колдовством. В это Элендил не верил, зная, как легко невежественные люди называют колдовством непонятное и неведомое, такое, например, как способность к осанвэ, мысленной беседе, но то, что Гимилхиль знала Наречие Тьмы и легко говорила на нем, было вполне возможным. Как и то, что она достигла высокого искусства в стрельбе из лука и арбалета и обращению с любым оружием, одинаково хорошо владея и правой, и левой рукой. Ее, единственную из женщин Ар-Фаразон принял в число Отважных, да еще и сделал Великим Капитаном, но это не показалось никому странным или отвратительным — Отважные любили Гимилхиль, проводившую с ними почти все время, а сама она придала Союзу блеск и ярость, какого он еще не знал. Говорили, что Отважные все сходят с ума по ней, а сама она зовет себя свехчеловеком и гордыня ее неописуема. Говорили так же, что принцесса не убила ни одного зверя, а превыше всего любит серых волков, с которыми может говорить. Но больше всего разговоров вызывала ее невиданная краса, затмившая всех, даже ее мать Ар-Зимрафель, считавшуюся до этого самой красивой в роду Элроса. Но Гимилхиль назвали самой красивой из когда-либо рожденных человеческих женщин, и с этим Элендил был склонен согласиться. Из-за этой ее красы о ней говорили много дурного, и теперь Элендил готов был лично поубивать всех мерзких сплетников, посмевших сказать что-то про эту дивную красавицу. Но об этих вещах только шептались, да и то намеками, потому что любовь Короля к дочери отнюдь не уменьшилась с годами, и теперь она даже сидела рядом с ним на троне, занимая место своей матери Ар-Зимрафели. Принцесса обращалась с матерью так же плохо, как и Ар-Фаразон, и этого Элендил не мог одобрить, как и ее дружбу с Сауроном и то, что она звала Мелькора Властитетелем Арды. Из-за этого, а также из-за темных и мрачных слухов о ее крайней жестокости и ненависти к Эльфам и Западу многие Верные считали ее чудовищем много хуже ее отца Ар-Фаразона, точным отражением своего деда принца Гимилхада, в некоторых пороках превосходящую даже его, и с ужасом ждали того дня, когда она станет Королевой. Элендил до этого дня к ним прислушивался — слишком много злого говорили о делах Отважных в Средиземье — но теперь не знал, что и думать. Гимилхиль оказалась... какой-то не такой, не похожей на кровожадную убийцу. Он, правда, не видел в своей жизни кровожадных убийц, не считая, конечно, нескольких орков в Средиземье, но не увидел в принцессе печати тайного зла и мерзости. Напротив, она была прекрасна и словно пронизана светом, и он, вспоминая ее улыбку и взгляд, куда лучше начал понимать тех, кто превозносил Гимилхиль превыше всех в Нуменоре. На Гимилхиль хотелось любоваться, как на венец из чистейших алмазов, и Элендил с удивлением понял, что уже думает о том, как хорошо было бы ему навестить ее. Это несколько испугало его — ему давно уже не хотелось видеть никого из Арминалета, а тем паче — из Отважных. Но принцесса тепло говорила с ним, она пригласила его и обидеть ее отказом было бы просто невежливо, не говоря уж о том, что если она и впрямь горда и зла, то вызывать ее гнев глупо...

Тряхнув головой, Элендил глубоко вдохнул свежий лесной воздух и постарался не думать более о принцессе и о поездке в Арминалет.

"Потом" решил он "завтра я разберусь в том, что мне делать".

Отвечая улыбкой на поклоны придворных и слуг, Гимилхиль Гаурвен Аранель шла по дворцу своего отца к своим покоям. Они находились на втором этаже, рядом с покоями Зигура, и принцессе пришлось подняться по лестнице и немного пройти по устланному кроваво-красным ковром коридору. Красно-золотой был цветом короля, и большинство ковров, занавесей и обивки для кресел были именно этих цветов, отчего волосы Гимилхили во Дворце казались еще светлее и всегда будто начинали полыхать белым с красными всполохами пламенем.

Толкнув тяжелую дверь — сидящая на скамейке фрейлина бросилась было открывать, но принцесса взмахом руки велела ей оставаться на месте — Гимилхиль вошла к себе. Ранее эти покои занимал принц Гимилхад, отец Ар-Фаразона, и это было одной из двух причин того, что Гимилхиль решила поселиться именно в этих комнатах. Второй причиной было соседство Саурона.

В ее покоях не было золотого и почти не было красного — только стол, как обычно, заваленный множеством свитков, бумаг и книг, был сделан из драгоценного красного дерева. В этой передней комнате ее покоев не было окон и освещалась она только свечами и пламенем в огромном камине — по вечерам, что совсем ей не мешало — Гимилхиль отлично видела в темноте и даже читала в полумраке. В этой комнате она почти ничего не переделывала после своего деда, принца Гимилхада, а вторую комнату, спальную, переделала почти всю, сделав ее белой и залитой светом, и этот переход от сумрака к ослепительному свету казался ей весьма забавным — как и то, что она скрыла то, что обычно выставляют напоказ, и осветила то, что стыдливо прячут за занавесями...

На этот раз в передней комнате ее ждали.

Она почувствовала его присутствие задолго до того, как вошла, и полумрак в комнате делал его еще более заметным, как ясное небо делает более заметным солнце, вбирающее и отдающее его свет. Он встал, приветствуя ее, и на миг ей даже захотелось зажмуриться — настолько сильным были исходящие от него чернота и багровый огонь, которые она могла различать за его телесной оболочкой, тоже весьма примечательной. Но она не зажмурилась, а, напротив, тряхнула головой, отбрасывая со лба упавшие волосы, и глянула ему в лицо, улыбаясь, и улыбка эта была совсем иной, чем та, которая досталась Элендилу.

— Мы рады приветствовать тебя, о наш высокочтимый учитель, — пропела она, и он улыбнулся в ответ. Слегка улыбнулся.

— Привет, привет тебе, Серебристо-белый цветок, — негромко произнес он, и по этому обращению она поняла, что фаэрни пребывает в весьма хорошем расположении духа. — Все ли у тебя благополучно?

— Ты позволишь мне переодеться и обмыть руки с дороги, или велишь говорить с тобой в пропахшей лошадьми одежде и с растрепанными волосами, как дикой женщине с гор? — она решила поддержать его игру в учтивость, зная, что ему нравиться, когда она изображает высокородную и учтивую госпожу. Впрочем, он видел ее во всех обличьях, даже в самых непотребных, и это совсем не смущало ее, а его, казалось, забавляло.

— Присядь, крошка моя, и послушай, что я скажу тебе, — он потянул ее за руку, побуждая сесть, и она села в одно из мягких обитых черным бархатом кресел, поджав под себя ногу и бросив на пол свой черный плащ. Саурон молчал, и она ждала, смотря на него, а он постукивал пальцами по столику в какой-то нехитрой мелодии и смотрел в пустоту, будто обдумывая что-то...

— Арбазан, — сказал наконец он и поднял голову, посмотрев на нее. — Он все больше и больше мешает мне.

Она молчала, ожидая продолжения.

— С каждым днем, который приближает нас к открытию Храма, он придумывает все больше способов, как бы не допустить этого. Он собирает своих вассалов и говорит им о том, какая эта будет великая мерзость — поклонение Мелкору, он призывает строителей и отдельщиков не оканчивать там работы и сам прячет тех, кто бросает кирки и бежит, так что я вынужден был просить начальника Городских Стражей выставить там охранение и пресекать попытки бежать с работ силой. Более того, теперь он приказал раскидывать по городу листки с описанием моих дел в Первую Эпоху и том, как я лично подвергал пыткам беорингов в Тол-ин-Гаурхоте. По доброте своей я простил бы ему все это, но теперь он начал открыто осуждать деяния Короля и обещать приют в своих землях в Средиземье тем, кто пожелает покинуть затененный Нуменор. Не сомневаюсь, что он встречается с Эльфами и подробно описывает им все, что происходит у нас.

Гимилхиль нахмурилась.

— Вторая часть твоих слов — это дело Отважных, и мне давно уже доносят обо всем, что творится у Арбазана в доме. У меня скопилось достаточно доказательств, за которые любого другого давно бы уже казнили за измену... в лучшем случае. Но мы оба с тобой знаем, что Король не тронет Арбазана, какие бы свидетельства его слов против веры в Мелкора и против самого его величества мы не принесли бы. Государь питает к нему слабость, памятуя о своей с ним дружбе, которую этот пес подло предает на каждом шагу! С этим к Королю идти бесполезно — проще уж послать в Роменну двух Отважных с отравленными стрелами!

По безупречно красивому лицу Саурона прошла тень.

— Нет. Это слишком грубо и неловко, и что мешало мне поступить так десятки десятков раз? Однако Арбазана необходимо немного окоротить, как ради меня, так и ради всех нас, ради Острова.

— Немного? — Гимилхиль улыбнулась.

— И вот здесь нужна будешь ты. Я видел, как сегодня ты познакомилась с Элендилом, видел и то, как он таращился на тебя, будто на великое чудо.

Улыбка Гимилхили стала еще шире.

— Что значит, досточтимый друг мой, "будто"?

Майя слегка качнул головой, и это движение отметило ее слова, но продолжил он, как ни в чем ни бывало.

— Я увидел это случайно, но тут же мне пришла в голову великолепная мысль. Зачем нам убивать Арбазана, когда можно взять в плен его сердце? Элендил — это сердце Амандила и, сжимая его, мы заставим Амандила приползти к нам на брюхе, как последнего раба и целовать нам ноги, исполняя любую нашу волю. Он не переживет, если что-то случится с его бесценным сыном, Гаурвен.

— Ты хочешь, чтобы я занялась этим Элендилом, Гор?

— Именно этого я и хочу, — любого другого он смешал бы с грязью за такое обращение, но ей позволялось использовать это уменьшенное имя. — Хорошо зная твои таланты и твой милый нрав, я не сомневаюсь в том, что в твоих сетях он почувствует себя хуже, чем в пыточной Отважных. Разве это не забавно, крошка моя? Делай с ним, что хочешь, терзай его, изливай на него все свое дурное настроение, преврати его в собаку, куклу, прыгающую на твоих нитях! Не это ли ты проделываешь ежечасно со всяким своим воздыхателем? А отношения между Князьями и Волчьим Домом только придадут этому делу особый вкус, не так ли?

— Не волнуйся — я хорошо знаю про те обиды, которые были нанесены Князьями моему деду Гимилхаду, а равно то, что Арбазан, хоть и прикидывается праведником, только и измышляет способы ослабить власть моего отца, нашего государя. Давно я уже думаю над тем, как мне поступить с Домом Князей... даже не касаясь Короля... и во всех этих мыслях не было места тому, о чем говоришь ты. Но раз ты просишь... тебе я не могу отказать... пожалуй, мы склонны согласиться помочь тебе в этом маленьком дельце... тем более представив ползущего к нам на коленях Арбазана...

Принцесса, не договорив, рассмеялась, и этот веселый и звонкий мальчишеский смех никак не вязался с ее предыдущими словами.

— Я знал, крошка моя, что могу рассчитывать на тебя, — голос Саурона был ровен и спокоен, но она поняла, что он доволен. — Теперь слушай — я открою тебе тайну.

— Тайну? — Гимилхиль, как кошка, сощурила глаза — Тайны всегда приятно послушать, особенно чужие... Говори же!

— Ты знаешь, кто была мать Элендила? Нет? Этого никто не знает здесь, на Острове, а между чем это знание дорогого стоит. Мать Элендила была эльфийка

Гимилхиль коротко выдохнула, а глаза ее, вновь сжавшись, стали похожими уже не на кошачьи, а на волчьи — перед прыжком.

— Уверен ли ты в этом? — тихим, прерывистым шепотом произнесла Великий Капитан Отважных.

— Как в том, что мое тело — обличье мужчины, а не женщины, — Саурон, казавшийся таким же равнодушным, как и миг назад, между тем, как и всегда в их разговорах, не упускал ничего из реакции собеседницы на его слова, и она знала это.

Тонкие пальцы принцессы сжали ручку кресла так, что побелели костяшки, а дерево скрипнуло.

— Никто и никогда не наносил Острову такого оскорбления, — так же тихо сказала она, и по этому голосу он и по потемневшему взгляду он понял, что Гимилхиль находится в самом опасном своем состоянии — когда она не кричит и не бьет, а сдерживается. — Это говорим мы, поклявшиеся на своей крови следить за чистотой Западного Края и блюсти Лестницу Народов, сотворенную самим Мелкором, Властелином Судеб Арды! "Нога дикаря, Эльфа или гнома, или кого другого из низших да не ступит на землю Йозайана" — так гласит закон, за который мой дед Гимилхад, не щадя самого себя, бился в Умбаре и тут, в королевстве, и мы узнаем, что он попран! Сын эльфийки — Эльф, так же, как сын дикарки — дикарь, а низшим народам запрещено приближаться к Острову на такое расстояние, на котором они смогли бы узреть его берега, и на этом законе много лет стоял Йозайан и правили его Владыки! Тут же меж тем низшее существо ходит по нашей земле и пьет нашу воду, ест наш хлеб, и люди говорят с ним, и сами мы недавно обращались с ним как с равным! За одно это, Гор, я заставлю его кровавыми слезами оплакать каждый вдох нашего воздуха, или я не Гимилхиль, дочь Ар-Фаразона! Но как вышла, скажи, такая мерзость, что Арбазан сподобился на подобное скотоложство и назвал своей женой ублюдочную остроухую тварь? За одно это его стоило бы опозорить, коснувшись его оружия, и это самое меньшее!

— Он сам себя опозорил, малютка моя, когда влили в свой род постылую кровь... и сам себя обрек на постоянный страх того, что это дело раскроется и тогда самое большее, о чем он сможет молить своих хозяев на Западе — это о быстром глотке яда и прочности дверей, позволяющих ему и его отродью сдохнуть до того, как к ним ворвется толпа... А вышло это так. В молодости наш Арбазан был совсем не то, что являет собой сейчас.

— Я знаю это, знаю, что его называли паршивой овцой в своем роду, пятном на белизне лебедя Андуние! Сначала он хотел стать Отважным, и учился на Отважного, но не прошел последних испытаний. Он просто струсил у Огненных Колец, а потом говорил всем, что это Гимилхад приказал вернуть его, когда он уже сбросил одежды и был готов войти внутрь! За всю историю Союза это первый и последний случай, когда рыцарь сам развернулся у Колец! Впрочем, какой он рыцарь! Я допускаю даже, что Гимилхад и впрямь не захотел марать знамя Союза таким дерьмом, но это Арбазана совсем не оправдывает! Он струсил, как струсил идти на войну, когда все честные люди отправлялись в Умбар, а не отсиживались в Пеларгире за женскими юбками! Он прикидывался другом моего отца, которого ненавидел и которому завидовал всю жизнь, завидовал настолько, что даже брал его девок, которых отец выкидывал прочь, как грязные простыни, в надежде получить хоть немного славы и блеска Фаразона Золотого! Кончилось тем, что наш славный Арбазан, накурившись дурманящей травы, задушил свою жену ее же косами, а потом сказал, что застал ее с другим мужчиной и просто осуществил свое законное право! Все это было белыми нитками шито, потому как Алкаринквэ была женщиной высокой добродетели, и все это знали, но Князь Нумендил подтвердил слова сына, а Королева Инзилбет не стала давать этому делу ход. Только после похорон Арбазана сразу же услали в Средиземье, и он исчез на долгое время... а потом вернулся, уже со своим сыном, такой просветленный и добродетельный! Если бы ты знал, как воротит меня от одного взгляда на его "честное" лицо! И вот теперь ты говоришь мне, что и в Средиземье он, как свинья, катался в блевотине, то бишь жил с эльфийкой! О Мелкор! И где же он подобрал ее?