У ненависти был запах — запах мокрой пробуждающейся земли, запах весенней грязи, смешанной с водой и звенящими в глубине соками, питающими травы и деревья и рвущимися сейчас наверх. У ненависти был вкус — солоноватый вкус крови из пережатого горла, вкус жемчужно-белой шерсти, забившей рот и нос подобного человеческому тела. У ненависти был голос — высокий, переливчатый, как соловьиная трель, нежный, но сейчас звенящий от гнева, негромкий, но делающий неслышимыми звуки идущего неподалеку боя. У ненависти была одежда — мужская одежда, великоватые штаны, заправленные в кожаные сапоги до колен, рубашка явно с чужого плеча, богато отделанная по краям серебряной тесьмой, собранная на поясе и на руках в складки, удерживаемая пряжками на плечах, выше локтей и запястьях, с двумя пряжками по бокам на поясе и проглядывающим в прорезях нижним белым платьем и тяжелый черный как ночь свитый из волос плащ из восьми клиньев со сброшенным с головы капюшоном. У ненависти была кожа — светлая и нежная. У ненависти были глаза — живое серебро. У ненависти были волосы — черные, короткие, будто недавно остриженные в знак скорби или рабского положения, едва начинающие отрастать, не прикрывающие шею, прядями спадающие на лоб, заложенные за приостренные ушки. У ненависти была сила — и его сила уходила в ее силу, как в ничто, как стрела в воду. У ненависти был язык — Сумеречное Наречие Синдар Белерианда.

У ненависти было имя — Лютиэн.

Та, что смогла одолеть его. Единственная, кто это смог.

— Если не хочешь, чтобы твой обнаженный дух был заперт в самую жалкую из оболочек и приполз к Морготу слизняком на брюхе, отдай сейчас же мне власть над Островом! — сказала она, и слова эти навечно поселились в его сознании, упали каменными глыбами, взметнув, как тяжкий ил, гнев и невиданную, неудержимую ненависть. До этого он думал о ней, о том, какова она, ненависть, но не разу не испытывал ее на деле, и в этом даже превосходил Мелкора, чей разум мог быть затуманен ею и из-за чего могли последовать не вполне правильные и обдуманные поступки. Он думал о ненависти, и рисовал в своем сознании ее образ, как образ всех вещей и чувств мира — но только теперь понял, что ошибался и что-то, о чем он мыслил, это не ненависть.

Потому что ненависть — это Лютиэн Тинувиэль.

В тот миг он впервые пожалел о том, что у него нет силы Мелкора, какой она была на началах Творения, чтобы одним ударом разбить оболочку земли и выплеснуть наружу ее огонь, разрушивший бы крепость, землю, траву и небо, убивший бы Эльфов, Людей, Орков и волков, сжегший бы его собственное тело, но испепеливший бы и ее. Как желал он, чтобы небо обрушилось бы, а плоть земли взметнулась вверх, чтобы Тот, Кого Нет, ударил здесь и рассек твердь, и сгинуло бы все, что видело его поражение и позор, и они с ней рухнули в одну бездну, и ее предсмертный крик бился бы музыкой в его ушах! Но такого не случилось, и все осталось, как было, и она тоже.

Лютиэн. Эльфийка.

Подумать только, его победила одна из тех жалких тварей, чья жизнь неразрывно связана с плотью и которые были для него и его бесконечного бытия подобны букашкам!

— Бери, — сказал он, перебрасывая на нее ту связь, которая сплела воедино его волю и замок Аст-Алхор: от первого воина до последнего кирпича. "Бери" — одно короткое слово, но для него оно значило больше, чем вся Музыка Айнур. "Бери" значило поражение. "Бери" значило унижение. Если бы он мог, то откусил бы себе язык, чтобы ничего не сказать.

Но Хуан сжимал ему горло, и он не мог пошевелиться.

Лютиэн вскрикнула, рухнула на колени, но власть над замком удержала.

Тогда он понял, почему Эрухин плачут.

Все сущее для него выцвело, поблекло, источилось — яркой и настоящей осталась только маленькая эльфийская женщина, тело которой в другом обличье он мог бы смять и раздавить одним ударом кулака. И он смотрел на нее, смотрел, не отрываясь, чтобы запомнить все — прядку черных волос на щеке, короткий вскрик, с которым она приняла в себя сосредоточение замка, сложенные на груди руки, широко раскрытые глаза. Он все запомнил, и будет помнить вечно — он просто не умел забывать. Он, кого сам Мелкор со смехом называл самым совершенным умом Арды.

Побежденный подстилкой Смертного, чьи обглоданные кости гнили в его замке. Его бывшем замке.

Ненависть велела ему встать. Ненависть велела ему собрать остатки сил, сменить тело на более пригодное для бегства и улетать отсюда прочь. Ненависть велела ему спастись, сохранить себя для будущих времен. Он подчинился, хотя оставлять Лютиэн ему было почти больно. "Но ты еще увидишь ее" шепнула ему ненависть "ты отомстишь ей". Ради мести он улетел, но, поднявшись в воздух и отыскав взглядом эльфийку, смотрел на нее, пока мог.

Несколько мгновений, равных векам.

Ненависть приняла его. Она помогла ему встать, воспрянуть, собрать по крупицам силу, нарастить новую плоть. Она заставляла спать его тело, заставляла его искать для тела пищу, пела и плясала для него, как для возлюбленного, качала его, как мать — дитя. В сущности, он мог только догадываться, так ли это — у него не было матери или возлюбленной, он не нуждался в них.

У него была теперь Лютиэн Тинувиэль.

Будь он Эрухин, он, едва только отрастив пальцы, создал бы десятки ее изображений — на бумаге, из глины, мрамора, фарфора, спящей, поющей, танцующей, плачущей, одетой как мальчишка и в королевских платьях, закутанной в плащ и обнаженной, стоящей у трона своего отца и прикованной к стене темницы. Но он не нуждался в этом. Его память была лучшим нетленным холстом, и Лютиэн была увековечена в ней. Она была с ним постоянно, даже когда тело его спало — дух его не спал, не нуждался в сне или забвении, не мог прекратить мыслить и осознавать. Он думал о ней и о том, что он сделает с ней.

Едва окрепла его воля и сила, как мысль его устремилась к ней, поползла по Белерианду, как змея, ища ее след в воде и воздухе, в небесах и на земле. По раскаленной чаше Анфауглита, по крутым отрогам Эред Вэтрин, по серым землям Митрима и Хитлума, по горам и соснам Дортониона полз его взор, ища в тусклом сумраке мира единственную яркую звездочку — Лютиэн, и, не находя ее, стремился дальше на юг, обрушиваясь в пропасти Эред Горгор, беспрепятственно проходя через тенета порождений Унголиант — пока не наткнулся на преграду, незримую стену, мягкую, но неодолимую, сплошной завесой скрывающую от него все земли юга, и в эту стену упирались все его мысли о Лютиэн.

Мелиан. Мелиан мешала ему, Мелиан своей силой защищала, скрывала Лютиэн от его ока, и он обрушился на Мелиан и на стену, сотканную Мелиан над Лютиэн, всей своей злобой, всей своей яростью от понесенного поражения, всей своей ненавистью, и от схватки их воль и вызванного этим возмущения сил содрогнулись и завыли от ужаса небо, леса и горы, и камни обрушились в Нан Дунгортэб.

... Оставь ее, упырь. Она не в твоей власти.

... Власти? Что ты можешь знать о власти и о том, как далеко она простирается? Как можешь ты видеть мои пределы, ты, которая умалилась из-за жалкого куска плоти, которого зовешь мужем? Все в Арде медленно идет к нам с Мелкором, и сама Арда вот-вот падет в нашу ладонь, как созревшее яблоко. А разве твоя дочь — не дитя Арды?

...Жалка твоя ненависть, Тху, и смешна твоя гордыня. Мудрецом ты зовешь себя, но на деле ты — глупее новорожденного. Власть твоя — пустой звук, лист, улетающий с ветки при малейшем ветерке. Она есть только в твоем сознании, больном и извращенном, как и твои дела. Дети же Единого свободны, и Лютиэн свободна. Ты ничего не сделаешь ей.

... Но почему же тогда ты защищаешь ее, мудрая Мелиан? Почему ты хранишь ее от меня, от одного моего взора? Почему в твоем сердце я вижу страх? Или не знаешь ты, что дочь твоя идет к гибели, и воля моя лишь поможет в этом воле ее? Разве не понимаешь ты, что Лютиэн обречена? Смерть коснулась ее в тот миг, когда в безлунную весеннюю ночь глаза ее встретились с глазами Берена, сына Барахира. Мрак, страдание и плач стали навечно уделом ее. Судьбой обреченная, бродит она в темноте, как слепец, ибо светильник ее мечется сам в пустоте, в которую пал его дух. Скоро погаснет он — не дозовется она его с берега стылого моря, где мрак и туман желтый у ног отчаяния ткут свои блеклые нити. Где она станет искать его, не в объятьях же Смерти? Тысячи слез ее, песня из стонов ее не возвратит ей улыбки, вновь не заставит смеяться. То, что содеет она, к гибели лишь приведет ее, зло принесет это все, реки кровавые, большие, чем Сирион. Бледная, в мертвом лесу между сбросивших листья деревьев станет бродить она, звуком шагов своих тишь разбивая. Будут ласкать ее липкие руки тумана, стылая тьма будет одна в ее сердце. Смерть призовет она, но умереть я не дам ей. Нет, умереть я не дам ей, мудрая Мелиан! Со мной будет жить она вечно!

Он был сильнее Мелиан. Его заклятье было искуснее сплетено, чем защитное заклятье Мелиан. У него была его ненависть. И он одолел Мелиан, разорвал ее покров, как река по весне взламывает лед, и эта победа немного согрела его сердце. Но потом долго лежал он без сил, и дело восстановления его тела замедлилось.

Но зато он мог теперь видеть Лютиэн. А то он уже начал тревожиться за нее.

Каменный дом с башенкой был скрыт в роще над истоком ручья. Лютиэн вышивала, сидя на резной скамейке в высокой расписанной по-нолдорски ауле. Рядом на подставке мягко горел светильник. На сей раз она была в платье, нижнем из тонкого голубого льна, и богатом верхнем из темно-синего шелка, и волосы ее еще отросли и теперь слегка прикрывали шею. Она низко склонилась над вышивкой, но, почувствовав его взгляд, вздрогнула, будто обжегшись и, повернув голову и встав, посмотрела туда, откуда он смотрел. На север.

... Ты!

... Да, Лютиэн. Я. Тот, чьей ты станешь. Я отниму тебя у Берена, у любого. Они тебя всего лишь любят. Я — ненавижу, и моя ненависть вечна. Она превыше всего, превыше любви, превыше самой Жизни! Ненависть и смерть — это два совершенства, две алмазные грани, и они сияют!

Она усилием воли прервала осанвэ и села, нет, упала на скамейку, на которой только что сидела, положив руки на вышивку и уронив голову на руки. Она дрожала, и он знал, почему ей так плохо — соприкосновение с его разумом для нее было мучительным и отвратительным. И это было только начало.

Он не хотел убивать ее. Он жестоко замучил бы любого, кто осмелился бы убить ее. Он схватил бы ее живой, принес в свои покои, где поселил бы в самой высокой башне, запретив кому бы то ни было из Орков или иных тварей подходить к ней. Он окутал бы башню своей силой и заклятьем сделал бы невозможным для ее феа оставить ее роа. Это было сложным заклятьем, но он придумал, как сотворить такое. Феа Эльфов принадлежали Арде, и подчинялись воле ее сил, даже после смерти не оставляя ее пределов. Будь она человеком, он не смог бы этого. Но она была эльфийка, а это значило, что у них — у него и у нее — впереди была вечность.

Он не стал бы терзать ее тело, не стал бы лишать ее красоты. Красота была такой же частью ее, как свет был частью Солнца — без нее она перестала бы быть собою. Он дал бы ей богатые одежды и лучшие украшения. Заточение стало бы для нее пыткой куда страшнее, чем любая дыба, заточение и необходимость постоянно терпеть его. А он приходил бы к ней, и сидел подле нее, наслаждаясь тем, как страдает она от его присутствия. Перед ее глазами велел бы он пытать всех, кого она знала, потом велел бы замучить ее прислужницу, потом дал бы ей новую и замучил бы и ее, как только она привязалась бы к ней. Через какое-то время она начала бы молить его о смерти — а он отказал бы ей в этом. Потом она привыкла бы к боли и страданию, как к единственному, что у нее осталось — он отнял бы у нее боль, и она просила бы вернуть ее, а он отказал бы ей в этом. А потом вернул бы боль, и она склонилась бы перед ним, Мастером Боли, по чьему мановению она приходит и уходит, и стала бы его рабой, целующей его ноги — но он не простил бы ее.

На это требовалось время — но оно было у него, как и у нее, потому что она была эльфийкой.

Он видел, как она одолела Мелкора, и он знал, что так случится. Мелкор тоже возжелал ее, и поэтому попал в ее власть, открылся ей, и пал, а Смертный унес Силмарилл. Ему не было дела до Силмариллов, и он не огорчился. Скорее даже обрадовался — она не могла принадлежать Мелкору, а Мелкор, несомненно, оставил бы ее себе, хоть она и быстро прискучила бы ему, как все, что он ни получал. Она не должна была принадлежать Мелкору. Она была его Лютиэн.

Язычок светлого огня, который был ничто перед багровыми глубинами его Ока — но не умалялся, не терялся рядом с ними.

А потом она умерла. Ее феа оставило ее роа, ее сердце разорвалось от муки, потому что умер ее любимый, а его не было рядом, чтобы удержать ее в теле. Его сердце тоже разорвалось, когда он узнал об этом. Она умерла — это значило, что он не сможет получить ее, не сможет видеть ее, не сможет быть рядом с ней и придумывать для нее новые терзания. Мир без Лютиэн перестал быть миром — к чему он был нужен теперь? К чему была теперь нужна ему власть над Эрухин, если он не сможет удержать Лютиэн? К чему ему теперь стало стремиться, если отмщению его не суждено свершиться никогда и он навсегда останется проигравшим?

Мертвая Лютиэн — это звучало как "мертвое небо" или даже как "мертвое бытие".

Не видеть Лютиэн было худшей из пыток, и на сей раз терзался он сам.

Правда, с некоторым усилием он смог бы уловить ее феа, и, не имея ничего другого, он готов был попытаться. Но она опять обманула его — она стала человеком.

И тогда он понял, что такое отчаяние.

Его ненависть стала отдельным созданием, жившим в нем, и она прогрызала дорожку в его разуме, как личинка, выбираясь наружу. Его ненависть стала ребенком-каукарельдэ, требующим свежей крови и, за неимением ее, пожирающим собственного отца. Его ненависть спасла его — теперь она его убивала. Вечность в пытке бессилия и поражения — вот на что она обрекла его.

И тогда его мысль оставила Арду и потекла за ее пределы, вовне, все дальше и дальше, все выше, ища нити Песен Музыки, а среди этих нитей ища ее нить, нить Лютиэн, в бесконечности Судьбы переплетенную с нитью человека Берена и нитью самого Бытия, и нашел свою собственную нить, в одном месте сплетенную с Лютиэн — и всеми силами позвал, потянул, склоняя, разрывая, изменяя в свою пользу...

... Или умнейший признал, что есть в мире что-то, чего он не понимает? Или жаждущий все подчинить себе нашел то, что он не в силах изменить?

Судьба. Тот, Которого Нет.

... Нет! Я в силах изменить это! Разве я не пел эту Музыку, разве нет в ней моего голоса и моей воли? Разве не могу я собрать свои силы именно здесь и заставить звенеть именно эту нить?

...Можешь. Но, собрав силы здесь, ты их откуда-то заберешь. Усилившись здесь, ты где-то умалишься — и в конце концов проиграешь. Согласен ли ты заплатить за свое торжество своей возможной победой? Отдаешь ли ты такую плату?

123 ... 101112

↓ Содержание ↓