После отхода, "Нианца" около часа держалась близ восточного берега; потом приняла западнее. Низкий берег утонул в дымке, зато на западе ясно прорисовались горные массивы, из-за легкого голубого тумана казавшиеся дальше, чем были в действительности (ширина озера едва достигает 30 км).

Примерно на полпути к устью Соммерсет-Нила (куда и направлялась "Нианца") лежит несколько плоских песчаных островов; их приходится обходить по широкой дуге — из-за обширных песчаных отмелей. На одном из островков стоит большое рыбацкое поседение; на подходе к нему мы обнаружили две большие, на полсотни человек каждая, военные лодки племени баганда, вроде тех, что мы не раз встречали на Виктории. Остается только гадать, как чернокожие сумели переправить их сюда?

Лодки направлялись к острову с поселением; вскоре на песчаном берегу глухо застучал барабан, забегали вооружённые негры. Надо полагать, это был набег — и целью его суждено стать несчастной рыбацкой деревушке. "Нианца", слегка отклонившись от курса, выпалила в сторону лодок из маленькой медной пушечки, установленной на носу. Ядро чёрным мячиком запрыгало по глади озера; и хотя оно не причинило лодкам не малейшего вреда, те немедленно кинулись в разные стороны. С парохода озёрных разбойников проводили ружейными выстрелами.

Так, без остановок, при хорошей погоде мы дошли до Боки, прелдолев за пять часов 50 километров. Опасаясь противного ветра, "Нианца встала на якорь далеко от прибрежного мелководья, а нас вместе с нашим обозом несколькими рейсами больших плоских лодок перевезли на западный берег озера..."

* * *

Берта хлопотала вокруг поручика, перематывая ему руку бинтом. Садыков изо всех сил пытался сохранить равнодушие. Получалось плохо: то он кривился, когда бельгийка делала неловкое движение, тревожа простреленное в мякоти плечо, то невольно вздрагивал, если добровальная санитарка невзначай наклонялась слишком сильно.

По случаю жары самозванная участница экспедиции обходилась минимумом деталей туалета, положенного особам её пола — так что зрелище поручику открывалось преувлекательное. Вот и теперь — Берта наклонилась к самой руке раненого героя, чтобы зубами затянуть узел, и...

— Ну вот и всё, мон шер. — Молодая женщина слегка потрепала офицера по шевелюре. — Спасибо господину Семёнову — надеюсь, его волшебный порошок спасёт вас от заражения — сама по себе рана неопасна, да и крови вы потеряли совсем немного...

Запас стрептоцида в аптечке таял с настораживающей скоростью — им, во избежание заражений и нагноений, присыпали любую сколько-нибудь заметную царапину. "Что-то будет дальше? — панически подумал Олег Иванович. — Запасы противомалярийных препаратов конечно, имеются, но стоит кому-то из нас свалиться всерьёз..."

Даже здесь, на подходах к заболоченному восточному берегу Альберт-Нианца ощущалась нездоровая, тяжёлая сырость, напитывавшая воздух; а что же будет, когда придётся идти по дождевым джунглям? Нет, всё же к экспедиции готовились наспех, нельзя так.... а с другой стороны — Юнкер странствовал в этих краях чуть ли не в одиночку, при одном ослике — и тот сгинул примерно в этих краях; и ничего, вернулся живой и на первый взгляда, даже почти здоровый...

Руку Садыкову царапнула случайная пуля; когда экспедиция в очередной раз отказалась выплатить бакшиш банде из трёх десятков чернокожих воителей-мангабатту, те обиделись и попытались навести социальную справедливость при посредстве и ассагаев и пары дульнозарядных мушкетов. Семёнов категорически запретил казакам учинять смертоубийство, и те с угрюмым видом палили поверх головам завывающих дикарей; в итоге итог, одна из выпущенных с предельной дистанции в сто пятьдесят шагов пуль чиркнула по мякоти плеча Садыкова. Рана, в-общем-то была пустяковой; где-нибудь на Алтае поручик на неё и внимания бы не обратил. Но в тропиках любая царапина чревата серьёзными неприятностями; к тому же, урядник, которому другая пуля пробила пробковый французский шлем и чиркнула по волосам, чувствительно обжёгши кожу головы, изрядно рассвирепел.

Казак как раз сидел на вьючном седле, поставленном на-попа и мрачно глядел в ту сторону, куда скрылись пару часов назад мангбатту; из-за рощицы корявых, приземистых дынных деревьев, что островками торчали посреди высоченной травы, доносились их заунывные вопли и грохот барабана с диковинным названием "там-там".

— Как бы снова не сунулись. — озабоченно сказал забайкальцу Семёнов. — Ты бы, Ерофеич, проверил своих, как там — не спят на постах?

Урядник недовольно глянул на начальника экспедиции.

— Умный ты мужик, Олег Иваныч, а порой удивляюсь я тебе — ну чисто дитя малое! Взялся, понимаш, казака учить стражу нести в чужой степи? Небось не заснут, коли жизнь дорога; знают небось, как караулы-то сонные ножиками резать, сами не раз баловались таким вот дущегубством. Не боися, казаки всё как надо сладят...

Семёнов вздохнул и отошёл. Отношения с урядником с первых дней сложились самые уважительные — этот мужик, напоминавший Олегу Иванычу незабвенного Сухова, казалось, ни чему не удивлялся и готов был справиться с любой мыслимой передрягой. Урядник тоже уважал Семёнова — во-первых начальство, а во-вторых за то, что знает, кажется, ответ на любой вопрос — и по части земель, через которые пришлось проходить, и по части обычаев здешних здесь. Да и о высоком поговорить горазд — казак-забайкалец, происходивший из старообрядцев, был крайне чувствителен к разговорам о Боге и оценил то, что Семёнов не пытался попрекать его старым чином и двуперстием.

Казак проводил взглядом начальство и недовольно покачал головой. Уважение кончено, уважением — но в воинских делах начальник сущее дитя. Нет, не дело это — коли уж поставили его, урядника, беречь учёных людей — так уж извольте не мешать делать своё дело. А то командиров развелось — плюнуть некуда. Вон, ихнее благородие, поручик — тоже всяко готов верещать — "Не убивайте их, да не убивайте!" А как не убивать, коли озоруют? Вот и доверещался — пуля в руку, и хорошо ещё что вскользь. А то у энтих самопалов такой зверообразный калибр — могло бы и вовсе руку оторвать, прийдись не так удачно. А что завтра будет? Нет, с этим надо заканчивать. Не хватало еще, чтобы петербургский профессор казаков учил службу справлять!

Скрипнуло под ногами. — Пронька? — не оборачиваясь спросил урядник.

Подошедший кивнул.

— Ты вот что... тихо произнёс урядник. — Когда стемнеет — чтоб оба были готовы, как я велел. И наденьте чекмени, шаровары да фураньки — хоть и жарко, а в темноте не белеется, как эта, прости господи, одёжа...

Он с отвращением повертел в руках простреленный тропический шлем и отшвырнул его в сторону.

— И шоб при бебутах оба, и патронов поболее — смотрите у меня! Шашки не берём, незачем; а впрочем, кто как пожелает, чего вас учить, жеребцы стоялые... луна вон над той горушкой поднимется — жду вас за палатками. И смотрите у меня — ни-ни, молчок!

Пронька понятливо кивнул и нырнул за кусты. Урядник уселся поудобнее. Сразу стало легче на душе — решение принято, гадать более не надо. "Ну, господа негритянские душегубцы, сегодня ночью посмотрите, каковы в лихом деле забайкальские казачки.... Идолов своих будете на помощь звать, да только не помогут они, идолы. Потому как наш, казацкий бог супротив вашего завсегда брать будет..."

* * *

Посреди поляны пылал огромный костёр. В самом жару трещали поленья; порой звук был особенно сильным — и тогда в небо взвивались снопы золотых и багряных искр. На фоне костра извивались чёрные, как эбеновое дерево, тела; воины мангбатту изображали в странном танце смертельную схватку с невидимым врагом. Вот трое повернулись спинами к костру, высоко подпрыгнули, издали гортанный вопль — и крутанувшись на месте, швырнули ассагаи сквозь огонь, в темноту, в чернеющие на краю лагеря кустарники.

Остальные мангбатту хором взвыли и вскинули руки — в правой у каждого был ассагай, а в левой — узкий миндалевидный щит, зажатый в кулаке вместе с пучком запасных копий — как носят их и азанде, и ваниоро, и племена ваганда, и очень, очень многие на Чёрном континенте.

Воины, метнувшие ассагаи, принялись отступать от воображаемого противника, делая вид, что прикрываются щитами. При этом они извивались, принимая разные позы — как бы наблюдая за брошенными в ответ копьями и уклоняясь извивами тела и прыжками от летящих смертоносных снарядов. Потом все трое прыжком скрылись в темноте, и их место заняла новая тройка — двое такие же, со щитами и пучками ассагаев, а средний — с длинным, украшенным цветными ленточками кремнёвым ружьём. Сцена повторилась; только средний, вооружённый огнестрельным оружием, не стал стрелять, а вскинул оружие к плечу, изображая выстрел.

— Да убери ты дурную голову, продырявят! — прошипел урядник, дёргая Проньку за рукав. Ассагаи — уже третий или четвёртый "залп"! — пронзали плотную завесу листвы над головами затаившихся забайкальцев. Один из ассагаев, пролетевший пониже, сбил с головы урядника фуражку.

Казаки сидели в кустах уже около получаса. Сначала они долго, стараясь не шелохнуть ни веточки, ни былинки, подползали к становищу мангбатту. В любой момент можно было наткнуться на дозорного; Пронька, ползший впереди, даже нарочно вымазал физиономию золой из костра, чтобы она не белела в угольной черноте африканской ночи.

Дозорного не нашлось; казачки, добравшись до самого становища схоронились в кустах. Мангбатту не собирались униматься, а наоборот, только-только разошлись — заунывно пели, хлебали что-то из фляг — выдолбленных сушёных тыкв, называемых калебасами, — и время от времени принимались отплясывать. Забайкальцы решили обождать когда нехристи умаются и залягут спать — и вот на тебе, попали чуть ли не под обстрел!

Очередная троица мангбатту вышла к костру, взмахнула ассагаями, и...

— Всё, станичники. — сплюнул урядник. — Нету более моего терпения. Бей нехристей, кто в бога верует!

* * *

Олег Иванович вскочил с брошенной на охапку тростника кошмы, как встрёпанный — из-за недалёкой рощицы, откуда целый вечер раздавались гортанные вопли и тамтамы давешних налётчиков, раздалась частая стрельба. Мимо костра кубарем пролетел Кондрат Филимоныч; кондуктор выскочил из палатки в одних подштанниках, зато — с винчестером и патронташем, висящим на шее, на манер банного полотенца. И тут же в глубине, у белой шёлковой палатки мелькнул светлый силуэт — мадемуазель Берта. Уж кто-кто, а она даже и в столь тревожный момент одета с идеальным вкусом и изяществом. Негромкие французские реплики и масляное клацанье стволов штуцера — владелица "Леопольдны" изготовилась к бою". Вон, и стюард Жиль тоже рядом — как всегда безупречен, аж скулы сводит... и, как полагается верному слуге на африканской охоте, готов страховать "белую госпожу" с карабином в руках. Вот только дичь сегодня особая, отстреливается, понимаешь ли...

— Барин, отошли бы вы от костра! А то, неровён час, из темноты пальнут!

Это Антип. Отставной лейб-улан босиком, в подвёрнутых до колен портках и распахнутой тропической рубахе-безрукавке. Он и сейчас не забывает заботиться о хозяине. Вон — в одной руке "ремингтон", а другой протягивает хозяйский "лебель". Оптика, как и положено, замотана платком — той самой куфией, купленной в прошлом году ещё в Триполи, и прошедший с ними через весь Ближний Восток. За спиной Антипа хоронился Кабанга в обнимку со своим драгоценным карабином. Суахеле перепуганно озирался и крупно дрожал.

— Будто ждали. — мелькнуло в голове. — Будто и не спал никто. Один кондуктОр в подштанниках, да и тот...

Хотя, отчего же "будто"? После дневной стычки и ранения Садыкова, после того, как мангбатту нарочито устроились в полутора километрах от лагеря экспедиции, путещшественники и правда не расставались с винтовками.

Стрельба участилась. Взё громче доносились вопли — странные, вибрирующие, будто кричала в кустах стая невиданных птиц. Бухнуло, перекрывая другие звуки, ружьё — кто-то из чернокожих воинов успел подсыпать затравку на полку своего древнего мушкета. Россыпь винтовочных выстрелов на несколько секунд затихла — и снова отозвалась перестуком. "Птичьи" вопли рассыпались, умолкли, утонули в гортанных проклятиях на непонятном языке, в криках ужаса и боли.

— Господин Семёнов, за мной! — к Олегу Ивановичу подскочил Садыков. Рука на перевязи, наган в здоровой руке... в глазах — мальчишеская решимость и недоумение. — Надо занять оборону за палатками, в кустах. Да где же, чёрт возьми, урядник с казачками?

— Похоже, уже воюет. — ответил Семёнов, вышагивая за офицером. — А он вам что, не доложился? Вот уж не ожидал от наших станичников таких... вольностей!

Даже в темноте, со спины, Олег Иванович увидел — или угадал? — как покраснел молодой офицер. Ещё бы — начальник ставил по сомнения его качества, как офицера и командра. "То-то, голубчик, терпи, — злорадно подумал Семёнов. — А то распустил, понимаешь, подчинённых, вот они и решили проявить инициативу. Ну и пограбить заодно, а как же? Вон как жадно смотрел тот же Пронька на грубые золотые браслеты и ожерелья мангбатту. Да и урядник косился, чего уж там... казачки есть казачки — да простят меня иные-прочие, но страсть к разбою у этого народа на генетическом уровне. Но и храбры, не отнять, даже жаль несчастных мангбатту. У негритянских воинов нет ни единого шанса — и дело вовсе не в скорострельных винтовках...

Частая пальба затихла. Потом, с неравными интервалами ударило ещё несколько выстрелов — они звучали совсем по-другому, короче и как-то суше. "Револьверные. — подумал с отвращением Семёнов. — Раненых добивают. Что это они разлютовались? Не дай Бог, кого из казачков подстрелили... ну, урядник, ну щучий сын, вернись только — я тебе устрою степную волю и воинскую дисциплину! Ты у меня узнаешь, как родину любить, Ермак хренов..."

* * *

Из переписки поручика Садыкова

со своим школьным товарищем,

мещанином города Кунгура

Картольевым Елистратом Бонифатьевичем.

"Ну вот, дружище Картошкин, не обошла и меня горькая планида. Пишу тебе левой рукой, ибо правая висит не перевязи и отчаянно болит — вчера пуля разбойника-мангбатту уже на излёте стукнула меня чуть повыше локтя и вырвала изрядный кусок мяса. Спасибо, что не ниже; попади эдакий жакан в сустав или кость — и быть твоему гимназическому товарищу без руки, а то и вовсе лежать в сухой африканской землице на радость гиенам и прочему зверью.

Но — по порядку. Местность, через которую мы пробираемся от самого озера Виктория, охвачена войной. Ваганда бьют ваниоро и наоборот; причиной ссоры, как и заведено в этих краях, стали соляные варницы в северной части другого большого озера, к востоку и северу от Виктории — Альберт Нианца или Ньяса, как называют его разные здешние племена. Соль добывают в ущельях, образованных многолетним сносом верхних слоев земли и напоминающих высохшее глубокое речное русло. В крутых откосов бьют горячие источники; вода из них отведена в особые каналы, которые ровно прорезают ущелье; каналы эти устроены невесть сколько лет назад и поддерживаются туземцами в порядке. Почва здесь буквально пропитана солью; туземцы взрыхляют ее тонкий верхний слой и смачивают рыхлую землю водой из каналов, а наутро, когда она просыхает, соскребают выделившуюся, но всё же смешанную с землёй соль. Повсюду в крутых склонах устроены маленькие, полукруглые, открытые в сторону ущелья шахты. В них один над другим стоят два горшка; верхний содержит соляную земляную корку, смешанную с водой, и эта вода, с помощью особого приспособления, постепенно стекает в нижний горшок. Таким образом здесь из крутого рассола выпаривают соль.