Что-то скользнуло по ее лицу, оставив колкое и вместе с тем сладкое ощущение, как бывает, когда по гладкой, распаренной в бане и умащенной кремами коже проводят грубой мозолистой ладонью, и тебе неприятно, но ты не противишься, ибо знаешь: эта ладонь принадлежит дорогому человеку. Куноити помнила и любила это прикосновение с раннего детства, когда отец по вечерам — вечно занятый на службе, он почти всегда приходил домой поздно, уже после того как мама, искупав маленькую Сакуру, укладывала ее спать — садился возле детской кроватки и нежно, стараясь не разбудить, гладил дочку по голове. Она не спала, она лишь притворялась — Сакура, пока не подросла достаточно, чтобы научиться понимать, что есть Коноха и как важна для страны та служба, какую несли ее обитатели, сильно обижалась на отца за его регулярные задержки и отсутствия в те дни, важней которых, как ей казалось, для него быть не могло. Однажды, аккурат в ее день рождения, его послали на задание, и потом он почти целый месяц ни извинениями, ни подарками не мог вымолить у дочери прощения.
Сакура повернулась к Наруто. Генин отнял руку и заложил ее обратно за голову. Это было уже второе прикосновение за сегодня — больше чем в любой иной день, если день тот не был ознаменован заданием или совместной тренировкой в горах, где им нередко приходилось не только браться за руки, но и подсаживать друг дружку, работать в связке, а то и становиться на плечи товарищу.
Но теперь лицо Наруто не было ни задумчивым, ни отрешенным, он не терзался внутренней борьбою, а смотрел прямо на нее, и во взгляде его мешались торжество, легкий трепет и какая-то пронзительная тоска, будто он, утомившись болтовней о Кьюуби, решил вдруг признаться ей в любви. Куноити про себя усмехнулась собственному предположению, явно неуместному здесь, на этом пляже, на этом острове, вообще в этом мире, где их существование, их мечты, чувства и порывы легко укладывались в формат двух костяных фигурок для сёги на доске Пятой Хокаге. Но, стоило Наруто открыть рот, Сакура с ужасом поняла, что угадала.
— Сакура-чан, — речь генина была ровной, но подспудно в нем чувствовалось напряжение якорной цепи судна, вокруг которого бушевал шторм, — я, ну... Я говорил тебе это много раз, но всякий раз выходило как-то глупо: либо в шутку, либо не ко времени, либо я не решался сказать тебе, когда выпадал хороший момент... Да я бы и сейчас струсил, но мы завтра уезжаем, и неизвестно, будет ли у нас еще возможность поговорить вот так, без свидетелей. Короче, — что 'короче', куноити уже поняла сама, но все едино не вздохнула и не шелохнулась, покуда он не докончил, — я люблю тебя, Сакура-чан. Уже давно. Да чего уж там... С нашей учебы в Академии.
'Не ко времени' — лучше и не скажешь. Вот он пришел, момент истины, и к вящей радости Ямато и Цунаде-сама Сакуре придется дать Наруто какой-то ответ, но куноити не знала, как здесь поступить. По законам жанра она сейчас должна была испытывать восторг и блаженство, таять от эйфории, а чувствовала лишь страх. Страх — и ничего более.
Проявив несвойственную своей натуре поэтичность, для любовного признания Наруто выбрал декорации с классической безукоризненностью. Или не выбрал, выплеснул на Сакуру, что тяготило его сердце, а окружение оказалось таким по воле случая. Догорающий закат, пустынный пляж, покрытый белым чистым песком, казалось, олицетворяющим незамутненные и по-детски наивные чувства генина. И рядом с ним — вода, внешне безмятежная и мирная, но темная и зловещая в глубине, загрязненная соляркой и отходами — она была океаном смятения в душе девушки. Куноити как бы попала на экзамен по полевой хирургии, к которому не была готова. Такое частенько случалось в годы ее ученичества: Цунаде-сама обожала задавать каверзные вопросы. Как и тогда, девушка избегала смотреть в глаза своему экзаменатору, стыдливо потупившись, и, как и тогда, произвела лишь невнятное:
— Э... я... эмм...
До сей поры Наруто сохранял расслабленное спокойствие, притворное, как нарисованный на тряпке фасад реставрируемого дома, и все же внешне пристойное и уверенное. Но истекали секунды, он ждал ответа... нет, он ТРЕБОВАЛ ответа и, не получая его, как-то оседал, тух, словно взметнувшееся до небес и уже спадающее пламя огромного взрыва.
Все мысли генина были написаны у него на лице. Он думал: 'Правильно ли я поступил, что открылся ей?', и каждый миг, пока Сакура боролась с бушующим в ней вихрем страха, постыдной нерешительности и низменных эмоций, склонял его к отрицательному ответу. Наконец он сделал движение... Точнее, не сделал — куноити посчастливилось предугадать его, увидеть его в самом зародыше, понять. Наруто собирался встать и уйти. Прочь. Совсем. И Сакуре не оставалось ничего, кроме как то движение пресечь. В настоящий момент она не могла ни принять его любовь, ни отвергнуть ее, но одно она осознала безо всякой ошибки: ей нельзя было позволить ему уйти. Она умерла бы здесь, на этом самом месте, если б он поднялся с песка и ушел.
Сакура не хотела умирать: ни телесно, ни эмоционально, и потому, чтобы удержать Наруто, а вместе с ним и рвущееся из груди сердце, она наклонилась и поцеловала его в губы.
Кто-то скажет, что это старомодно для семнадцатилетней девушки — не уметь целоваться, но Сакура не умела. Она уверенно делала искусственное дыхание, ловила зубами отравленный сенбон на лету, могла без вреда для себя плеваться тончайшей струей яда из зажатого меж зубов специального контейнера, но научиться целоваться так и не сподобилась. Да и когда ей было? Приползая домой после занятий с Цунаде-сама, она молила добрых духов о смерти во сне, лишь бы назавтра снова не подвергаться этим бесчеловечным тренировкам. Какие уж тут свидания, какие поцелуи?..
Ее еще менее сведущий партнер недостаток навыка как всегда компенсировал избытком энтузиазма и готовностью учиться. Жаль, что Сакуре нечего было ему преподать. Наруто с глухим стоном приподнялся ей навстречу, его язык скользнул по нижней губе девушки и проник внутрь, встретившись с ее языком. Они оба замерли, смущенные этим доселе неведомым бесстыдством... и продолжили целоваться с новым запалом, не замечая уже ничего вокруг себя.
— Пока я не могу ответить тебе большим, — прошептала Сакура, когда дюжину веков спустя они оторвались друг от друга, — не обижайся...
Было бы лучше, если б он обиделся. Было б лучше, если б последующего вовсе не было. Тело Наруто дернулось и выгнулось в судороге, затряслось от возбуждения. По спине девушки пробежал холодок, но внизу живота — как расплавленный металл, что льют в земляную форму — растекался жар. Еще миг, и этот жар спалит без остатка ее рассудок и уничтожит всякое сопротивление... а Наруто не преминет воспользоваться ее слабостью. Сакура с замиранием сердца подумала: то, что не произошло на камнях разбитой мостовой Каваго (благодаря вмешательству Сая, между прочим, а отнюдь не потому что кто-то из них не желал продолжения), произойдет здесь... и прямо сейчас.
С бессвязным полурыком-полухрипом Сакура навалилась на генина, рванув подол, раздвинула ноги, обхватила его бедра коленями. Он обхватил ее одной рукой, а вторая как-то сразу и неуловимо очутилась у Сакуры под платьем, обожгла прикосновением спину, скользнула по ягодицам, огнем прошлась по бедру и животу, нащупала грудь, сжала. Наедине с Наруто, в его объятьях куноити была близка к помешательству, она яростно целовала его, еще и еще, покрывая следами розовой помады его губы, лицо, шею...
Сначала Наруто отвечал ей. Потом замер, напрягся и застыл в одной позе, словно труп, и внезапно отстранил ее — силой, поскольку Сакура, не отдавая себе отчета, вцепилась в его одежду и не пускала, продолжая осыпать его шею и лицо поцелуями. Но Наруто был сильней. Нежно, но решительно он отодвинул девушку в сторону, молча встал, не глядя на нее.
Куноити рассвирепела. Миг продолжалось ее сумасшествие. Миг она боролась с желанием накинуться на Наруто с кулаками, накричать, наорать на него, что нарушил волшебное таинство их единения, обманул ее надежды, когда Сакура уже была готова на все...
Потом она поняла. И сразу вскочила, кляня себя за недостойное чуунина поведение. Поддавшись страсти, она выдала желаемое за действительное, приняла возбуждение Наруто за вожделение, когда оно было предвкушением. Предвкушением боя.
Вокруг все было буквально наполнено злобой. Не такой злобой, которую можно ощутить, находясь в неблагожелательном окружении, а злобой концентрированной, застарелой, такой плотной, свалявшейся, что из нее впору было вить нитки и ткать плащ. Черный. С алыми облаками. Столь же недоброй ауры, ауры бывалого, матерого убийцы, Сакура не помнила даже у Какаши-сенсея и Цунаде-сама... разве что у Дзирайи-сама, но и у саннина к ней примешивался оттенок великого смирения и, чего и следовало ожидать от отшельника, непоколебимой безмятежности сознания.
Враг был один, от силы — двое, но казалось, он везде. Сакура сжала кулаки. Наруто — его лицо сделалось звериным, обезобразилось оскалом, кожа посерела и начала источать красноватый дымок — указал ей на особняк. Накрытый металлической паутиной оранжереи, он уже погрузился во тьму. Света того, что еще пару минут назад звалось закатом, а теперь превратилось в узкую полоску блеклого, запутавшегося в облаках зарева, не хватало даже на то, чтобы в наступающей тьме очертить силуэт дома, не говоря уж о стрельчатых проемах окон, портиках входных дверей и мраморных статуях Будды, без разбора, вперемешку с гранитными западными крестами и языческими идолами Юга, понатыканных на лужайке вокруг особняка, помещенных в просторные каменные ниши на внешних стенах здания. Но самым странным было то, что из окон, несмотря на поздний час, не лился электрический свет, и не горели фонари у входа и на аллее, хотя обычно в это время особняк адмирала-префекта напоминал новогоднюю елку. Зная драконовские методы, какими Мутэ Юдзи приучал и подчиненных, и прислугу к смирению, вариант, что слуги допустили халатность или забыли о своих обязанностях, можно было отмести сразу. Выходит, либо сбой электроснабжения, либо...
По мощеной плитами ступенчатой дорожке, спускающейся к пляжу, зацокали каблуки — сюда кто-то бежал и, судя по сбивчивому, запинающемуся звуку, бежал со всех ног. Наруто вполголоса выругался, досадуя на отсутствие оружия, и бегло глянул на Сакуру: все ли в порядке? Куноити кивнула ему, заверяя в готовности биться с врагом, но про себя подумала, что готовность — готовностью, а одета она совсем не для драки. При мысли о том, что безобразная сцена, которой завершилась неожиданная схватка в темном переулке Каваго, может повториться, девушка заскрежетала зубами. Только не здесь! Только не сейчас!
'А пускай, — храбрясь, подумала Сакура, — пускай повторяется! Некому тут на меня голышом любоваться. Кроме врага, которого Наруто тогда уж точно порвет на куски, как того неудачливого грабителя в Каваго!.. А сам Наруто... а сам Наруто пусть смотрит!'
Генин выставил руку в сторону, разминая кисть и пальцы — Сакура знала зачем. Плеть Кьюуби. Оружие мощное, да уж больно неразборчивое, особенно если бой по какой-либо причине переместится в жилые районы порта. Большинство из так называемых 'граждан Черного Рифа' заслуживало смерти втрое более жестокой, нежели насаженные на колья пленные имперцы, но куноити думала не про них. Ее тревожил особняк, кроме Мутэ Юдзи дававший приют служанкам Сакуры и другим невольникам пиратского атамана. Даже если б Сакура не привязалась к ним и не полюбила бы их — особенно катунийку Мирну, ее лучшую в мире персональную горничную — эти девушки находились здесь против своего желания, и причиненный им вред Сакура не простила бы себе никогда.
Даже если б его им причинила не она сама, а Наруто. Даже если б он сделал это не нарочно.
Хуже было то, что пустынный пляж не мог предоставить двоим синоби ни малейшего укрытия, а это значит, придется встречать врага лоб в лоб. Конечно, для Наруто лучше прямого столкновения не придумаешь, и он уже очертя голову ринулся бы во тьму, кабы не Сакура. Куноити прочла это в его позе: лицом к ступеням, а корпусом — вполоборота к ней. Генин боялся оставить ее в тылу, без защиты, боялся потерять из виду, но сильней всего — боялся ненароком ранить ее в пылу драки. Он всегда боялся за других.
За себя — нет.
Девушка показала пальцем на себя, затем на песок, но Наруто, заметив ее бессловесный вопрос, отрицательно помотал головой.
— Подожди зарываться, Сакура-чан, — дальше куноити ждала от него какой-нибудь глупой шутки типа 'закопать нас всегда успеют', но, приведя себя в полную боевую готовность, Наруто терял всяческое чувство юмора. Он либо дрался, либо шутил — на то и другое одновременно его безыскусной натуры не хватало. — Если враг окажется силен, и мне придется снова использовать Кьюуби, я... я не хочу, чтобы ты в этот момент оказалась под землей.
Сакура воочию представила шипящую кроваво-черную молнию кнута, беспрепятственно гуляющую по острову, представила, как плавится песок, как мгновенно вскипает и испаряется вода от соприкосновения с нею. Как она свивается кольцами, полосует пляж: снова и снова, оставляя глубокие борозды, и как сотрясается от этих ударов земля, все сильнее и сильнее сдавливая скрытую в ней куноити, пока не расплющит в лепешку. И согласилась с генином.
Глава 17
Высокое, напоминающее бойницу окно, наглухо закупоренное стеклом в древней рассохшейся раме возраста, близкого к возрасту самого особняка, отделяло меня от того, что не далее, как вчера еще именовалось оранжереей адмирала-префекта. Полутора суток назад, свежим весенним утром, я прогуливался по дорожкам его райского сада — было тихо, пахло лилиями и гиацинтами, над крошечным прудиком в дальнем углу оранжереи звенели стрекозы, или какие-то местные насекомые, на них похожие. Нет, я не ценитель эстетики, кроме эстетики музыкальной, но это место запало бы в душу любому, если у него только имеется 'душа'.
Теперь этот сад был уничтожен. Уничтожен, как мне пояснила Сакура, двумя ударами чудовищной плети, хотя мог бы быть уничтожен и одним — вместе со всем островом — если б дзинчурики вздумалось бить в полную силу.
Я вообразил себе циклопическую черную плеть (Вроде бы, ей не полагалось быть черной, ибо цветом Девятихвостого Лиса, насколько я помнил досужие россказни командира моих дворцовых телохранителей лейтенанта Иносунэ, был багрянец и только он. Но мне демоническое оружие Узумаки все равно упрямо виделось черным как смоль.) длинною от горизонта до горизонта, в обхвате шире великой реки Исино — раза в три или в четыре. И эта плеть падает на нас, на Черный Риф, начиная свой путь где-то за небесами, вне атмосферы. Она летит, рассекая воздух, опережая свой собственный свист, настолько мощный, что лишь он один уже может обращать города в прах. Она разрывает в клочья облака и врубается в океан, но, не встречая сопротивления, доходит до дна и раскалывает его исполинским рубцом. А мы все: от Мутэ Юдзи до последней портовой крысы останемся лежать в этом разломе под могильной плитой из горных пород, размолотых в пеструю крошку коралловых рифов и миллиардов тонн соленой воды, которая, только отшумят поднятые ударом яростные цунами и уляжется волнение, покойно сомкнется над нашими головами.
