Семейная сага (роман-коллаж) часть 1

Я не знаю, что произошло потом. Я будто провалилась куда-то. Очнулась я уже вечером, где-то после шести. Должно быть, Катя сбегала за соседями и за моими сестрами, и они помогали ей.

Следующий день все что-то делали, куда-то бегали, что-то улаживали. Кто-то пошел за гробом, кто-то за врачом, чтобы зарегистрировать факт смерти, кто-то побежал устраивать все на кладбище... Все происходило для меня, как в тумане... Мне дали какое-то успокаивающее снадобье, я провела весь день в забытьи...

А сегодня были похороны... И опять все было не по— христиански: не было ни отпевания в церкви, ни священника над могилой... А ведь Арсений веровал, его душе было бы легче, если бы все было так, как должно быть... На кладбище пришло несколько человек из конторы, где он работал, да пара-тройка его бывших солдат: он ведь и после службы в армии поддерживал с ними добрые отношения, помогал, чем мог...

Когда возвращались с кладбища, вели меня Катя и ее кавалер — Миша Макаров, сын Антонины Егоровны, моей давнишней знакомой. Помнила я его еще малышом, а теперь вон вымахал какой, не узнать.

Катя рассказала мне, как он вчера и позавчера помогал. А я ничегошеньки и не помню, была, как не своя.

Когда шли мы вместе, попыталась я заговорить с ними, но звуки не выходили из губ моих. Катя сказала мне, что ничего не слышно, что я говорю. Тут я поняла, что в плаче, видимо, сорвала свои голосовые связки. А может, голос пропал на нервной почве, Бог его знает...

Ну, да что это за чепуха по сравнению с горем, обрушившемся на меня... Правда, без пения будет намного труднее жить... Как девочек-то прокормить на скудную фабричную зарплату? А ведь Арсений наказал мне: береги дочек...

Сберегу, сберегу, родной мой... Как-нибудь сдюжу...

Вот хорошо, что мальчик у Кати добрый, деликатный, из порядочной семьи... Теперь им жить — Кате да Ксене, дай им Бог удачи в этой суровой жизни!

Что-то мысли скачут... Что же будет? Что же будет? Как я-то жить буду без ненаглядного моего Арсения? Погасло солнце жизни... Почему ж ты бросил меня так рано, родимый мой?..

Катерина. 1927, 6 мая

Сегодня 9 дней... Я все еще никак не могу придти в себя. Но надо держаться самой и поддерживать маму, ей-то во сто крат трудней. Да и Ксения маленькая еще, ей тоже особое внимание нужно...

Хороший все же парень этот Миша! Как он помог нам, без него не знаю, как мы бы и обошлись. Все организовал путем, быстро, но без спешки, как и полагается мужчине. И меня он так опекал эти трудные три дня. А ночь просидеть у гроба при свечах!.. Я-то вон не выдержала, свалилась, а он просидел, да еще баюкал меня, как дитя малое... Нет края моей благодарности... На него можно положиться.

Может, я еще и полюблю его по-настоящему? У меня отношение к нему, почти как к брату. Но совершенно нет того, что было с Анатолием. Меня не бросает в безумную, неудержную дрожь, даже когда он целует меня. Да и поцелуй— то его обычно какой-то робкий, осторожный, будто я бабочка, которую он боится спугнуть. Только однажды и потерял голову, тогда, первый раз на скамейке в парке...

Маме он нравится. Она сказала, что она давно знает Мишину маму, хотя и не была с ней никогда в близких подругах.

Все-таки я, наверное, большая эгоистка: у меня умер отец, а я думаю чёрт-те о чем...

Михаил. 1928, 18 августа

Сегодня мне исполнилось 18 лет... Аттестат зрелости уже в кармане. А вот расставаться со школой было грустно: хорошие друзья, да и учителя у нас отменные, получше, чем в других соседних школах, но главное — я не смогу теперь видеть каждый день Катю. Это самое тяжелое для меня испытание!

Я уже больше месяца как работаю: должность громкая — помощник заведующего фотолабораторией. А по сути все просто: вся лаборатория-то состоит всего из двух человек — заведующий, да я у него, выполняющий функции мальчика на побегушках и "чернорабочего". Деньги платят маленькие, но все же это заметное подспорье семейному бюджету: по крайней мере, я теперь не на маминой шее сижу, а сам что-то в дом приношу.

Иногда удается еще подработать в соседней булочной: каждый день привозят свежий хлеб из пекарни, и я работаю на разгрузке с пяти утра до шести или полседьмого.

Павлу уже пошел одиннадцатый год. Он хороший мальчишка, хотя какой-то немного заторможенный, учится без интереса, читать не любит. Но вот подрастет, поймет, что к чему, и все утрясется.

У меня есть мечта стать летчиком. Хочется чего-то необычного, "неземного". Меня еще в школе влек к себе образ Икара. Ведь подумать только: больше двух тысяч лет этому мифу, а он все так же волнует сердца людей. А теперь уже люди и взаправду летают и такие чудеса выделывают в воздухе, что аж дух захватывает!

Я, можно сказать, готовлюсь, тренируюсь: вот в городском парке качаюсь на "гигантских шагах". Сначала сердце от страха замирало, но я себя преодолел, теперь осталось

только какое-то восторженное чувство опасности. Но все же невольно схватываюсь за подлокотники, когда оказываюсь на верхней точке, а грузило на другом конце качелей ударяет в землю, и тебя прямо выбрасывает вверх по инерции: чувствуешь, как врезаются страховочные ремни на ногах и на плечах.

С Катей мы видимся реже, чем раньше. Я работаю с двенадцати до восьми, а с утра она в школе. Остаются практически только воскресенья, да и то часто она не может уйти из дома: сестренка ее, Ксеничка, еще совсем малышка. Ей приходится маме помогать, а еще уроки...

Но сегодня вечером Катя была у нас в гостях. Это мама моя дала мне совет пригласить ее к нам на именинный чай. Она пришла в скромном летнем платьице без рукавов, которое очень гармонировало с ее длинной льняной косой. Как только она вошла в комнату, все будто засветилось каким-то внутренним светом...

Как всегда, был традиционный яблочный пирог — круглый, похожий на большую ватрушку, с поджаристыми бочками, а сверху — сеточка из теста. Сидели мы вчетвером — мама, Павлик и мы с Катей.

Вечер прошел замечательно: мама рассказывала Кате, как гремела по всему Поволжью слава редкостной певицы — Лены Бургутовой, говорила, как восторгался молодой солисткой церковного хора мой отец, Платон Макаров. Вспоминала и Катиного отца, которого она, правда, знала только понаслышке.

Уже давно стемнело, Катя стала беспокоиться, что ее мама может начать волноваться. Я пошел ее проводить, накинул на нее свой пиджак и даже тихонько обнял за плечи. Мы шли тихо, молча, хотя мне казалось, что мое сердце гудит, как церковный колокол, и Кате его слышно.

Около двери ее дома она отдала мне мой пиджак, повернулась ко мне, обняла меня одной рукой за шею и поцеловала в губы.

Я в ответ стал целовать ее лицо, глаза, губы. Мы уже давно не целовались с Катей, и я совсем потерял голову, я почувствовал, что так сильно ее желаю, что если бы это происходило не на улице, я мог бы потерять над собой контроль...

Но главное, все же, не это опьянение, а чувство душевной близости.

Какое это счастье — любить и быть любимым!

Мы вот с ребятами в школе частенько философствовали, в чем смысл жизни: было все — и служение народу, и самоотдача в творчестве, и свершение великих дел... Все это ерунда! Смысл жизни — только в любви!

И не в той аморфной христианской "любви к ближнему", а вот именно в такой всеопаляющей любви к единственной и любимой женщине...

А любовь к ближнему вообще и творение абстрактного добра — это общечеловеческие ценности жизни цивилизованного человека, независимо от его религиозной или антирелигиозной позиции в жизни. Это принцип жизни, но не ее цель.

Проводил я Катюшку и пока шел домой, в голове у меня зазвучали стихи:

Слабые верят в Бога.

Сильные верят в себя.

А мне же одна дорога —

Верить только в тебя.

Катерина. 1928, 17 сентября

Вот и девятый класс... Опять уроки, уроки, уроки. Уж скорей бы кончить школу!

С Мишей видимся редко. После его дня рождения виделись только четыре раза по воскресеньям, да и то накоротке. Один раз посидели на его любимой скамейке в парке над обрывом. Он набросил на меня свой пиджак и обнял, тихонечко прижав к себе. Но он всё же странный: я всё ждала, что он меня поцелует, а он — как ледяной. Чувствую, что он от меня с ума сходит, но все время только в небо смотрит да вдаль. Еще оживляется немного, когда стихи свои читает, хотя делает это с робостью и стеснением. Неземной он какой-то, хотя и очень добрый и хороший. Очень мне хочется его полюбить, чтобы где-то внизу живота немело и будто кололо

маленькими иголочками.

Но не могу же я все брать на себя — и обнимать его, и целовать! Ведь я же женщина, а он мужчина, а не наоборот!

А в школе интересно. За лето все повзрослели.

Я среди наших девчонок держусь немного отчужденно, все знают, что я дружу с Мишей Макаровым, а его во всей школе уважают — он и учился хорошо, и в спорте был не последний, а уж какой он товарищ преданный — об этом почти легенды ходят.

Анатолий вьется вокруг меня, как муха над мёдом. Ведет себя, как мальчишка, делает все так, чтобы я на него внимание обратила. А я, как все: когда смешно — смеюсь, когда глупо — фыркаю. Натали бесится. Она, совсем было, его у себя в кармане держала. В конце прошлого учебного года даже вела себя, как королева с пажом: "Анатоль, я хочу..." или "Анатоль, а не можешь ли ты..." Вот и доигралась! Ну, да так ей и надо, воображале.

С Анатолием мы помирились, но я его к себе не очень— то подпускаю. Если он пытается меня взять за руку или обнять за талию, я его обжигаю таким взглядом! Он после этого, как кутенок, приседает и хвостик поджимает. Вот теперь я могу им крутить, как хочу! Могу, да не надо мне теперь этого: что— то лопнуло, какая-то пружинка сломалась в моем отношении к нему.

Но все равно приятно иметь такую власть над человеком. Только вот удивляют меня эти парни: почему нужно сначала по морде получить, чтобы потом, наконец, нормально себя вести?

Михаил. 1928, 5 октября

Работы полно. Изя — заведующий фотомастерской — стал меня обучать всем своим премудростям: как отснятую пленку обрабатывать, как раствор для проявления готовить, как фотографии печатать и проявлять. Химию в школе я никогда не любил — она для меня была какой-то неодушевленной. А здесь — живое дело, все любопытно, все интересно. В общем-то, мне моя работа понравилась.

Сам Изя — хороший парень, всего лет на пять старше меня. Отец его удачливый нэпман, он и организовал дело для сына. Однако времена заметно меняются, коммерция опять начинает притесняться. Тем, кто побогаче, власти не дают спокойно жить.

Поэтому и отец Изи свое дело почти свернул, да и у сына хозяйство не процветает, a тлеет, или же он умышленно не дает ему роста — ведь ниже взлетишь, ниже падать придется!

С Катей своей вижусь, к сожалению, не часто. А вот вчера столкнулся с ней, когда она шла вечером с тем самым Анатолием Дубравиным. Она, правда, извинившись перед ним, подбежала ко мне, поздоровалась со мной за руку, была немного перевозбуждена, но я ее понимаю: неудобно немного — идти с одним, встретить другого... Проснулось что-то вроде ревности: почему на него время есть, а на меня вечно не хватает?

Чувствую, что она ускользает из моих рук, как Жар— птица...

Или это я зря нагоняю на себя тревогу? Ведь нам вместе так было хорошо!

О тебе опять мечтаю,

Жизнь свою, как стих, читаю,

И, как свечка, тихо таю,

Но в тоске не причитаю.

Только грустно дни считаю...

С веток лист, шурша, слетает.

Исчезают птичьи стаи.

Песнь дождя звучит простая,

Ноты осени листая...

Катерина. 1929, 1 января

Собрались мы вчера с друзьями на Новый год. Были только наши, из класса. Были на вечеринке и Анатолий, и Наталья. Та пришла разодетая, как принцесса: юбка в

обтяжечку, какая-то модная кофточка, прическу сделала "под фокстрот" и даже какими-то духами от нее несет... Ну, по правде-то, духи очень приятные, тонкие, у меня от них даже голова чуть-чуть закружилась... Может, это зависть? Просто самой захотелось быть тоже также элегантно одетой?

Анатолий опять начал бурно ухаживать за мной, забросив Наташку. Мы танцевали с ним и чарльстон, и танго под старенький граммофон. Причем он приглашал меня почти на каждый танец.

Наша "Натали" опять рвала и метала. Она неестественно громко хохотала, похлопывала мальчиков по щечкам с таким видом, будто одаривала их королевскими милостями. Анатолий не был удостоен такой чести. В то же время она вроде бы ненароком очень часто посматривала в нашу сторону. Но вот и наша аристократка не выдержала: когда кто-то объявил "белый танец", она подошла и увела от меня Анатолия.

Они, танцуя, о чем-то довольно бурно говорили, потом вдруг посредине танца Наташка бросила Анатолия, выбежала в прихожую, нервно сорвала свою шубку и выскочила в коридор, ведущий на улицу.

Анатолий, хмыкнув, вернулся ко мне. Я его ни о чем не спрашивала, он мне ничего не рассказывал. Перед полуночью чокнулись за старый год, потом сразу после двенадцати выпили за новый год. Было весело, но я решила пойти домой, чтобы мама зря не волновалась. Анатолий, конечно, спросил меня, можно ли меня проводить. Я не отказала. Мне было интересно играть с ним в кошки-мышки, чувствуя своё сильное положение.

Я накинула пальто на плечи, не надевая его в рукава, поскольку до дома было совсем недалеко. Когда мы вышли за дверь в темный коридор, освещенный тусклой лампочкой, что горела где-то около парадной двери на улицу, Анатолий вдруг повернул меня к себе лицом, взяв меня за локти, и приблизил к себе. Я не успела ничего сообразить, только вдруг почувствовала, что у меня нет сил сопротивляться... Он в волнении стал нашептывать мне что-то, что я не слышала, потому что все поплыло у меня перед глазами, как