За стеной Кавказа

— Ай, бес девка! Прихлопнула супостата! — восхитился он.

Печорин зарядил ружье, нацелился и свалил второго горца, а третьему швырнул в ноги пустое оружие, да так ловко, что тот упал. Казак увидел, как поручик рванул из-за пояса пистолет и дал еще один выстрел, но тут на него самого налетели другие горцы, и ему стало не до Печорина.

Ерошка лихо отмахнулся шашкой от ближайшего врага, разрядил во второго длинный турецкий пистолет, и принялся отчаянно рубиться с наседавшими на него с двух сторон врагами. Чужой клинок разорвал ему чекмень, и казак почувствовал, как по руке потекло что-то горячее.

— Достал, у ...! — заругался Ерошка, замахиваясь шашкой.

Враг не успел увернуться, и клинок распластал его чуть не надвое. В ту же секунду казак почуял опасность со спины и сильно пригнулся, только что не припав к земле. И вовремя! Над ним свистнула чужая сталь, ровно там, где мгновением раньше была его голова. Абрек не смог сдержать силы размаха, его развернуло к Ерошке боком, и тот немедля ткнул противника под ребра выхваченным из-за голенища ножом.

— Что, скусно?! Еще не прибавить ли?!

Перед Ерошкой было пусто. Он глянул влево. Осман и Алакель лихо рубились с троими абреками. Еще двое валялись бездыханными, застреленные курдами в упор. А третий сидел, привалясь спиною к скале, и тихо выл, зажимая рукой рассеченный живот, из которого ползли наружу синеватые кишки. 'Не жилец', — сказал себе Ерошка, и посмотрел вправо. От увиденного сразу захолодело в животе: Печорин отчаянно отбивался от четверых абреков, пытаясь прикрыть собою Гулпери, что торопясь и просыпая порох, заряжала длинную персидскую пистоль. Левая рука молодого офицера уже висела плетью, окровавленная кисть его нелепо болталась при каждом выпаде или замахе, но выше крови видно не было. 'Вот же ж, бес, кунак, — понял Ерошка. — Он же нарочно красного чекменя носит, штоб крови не видать...'

Однако медлить было нельзя и, взревев своим трубным басом, точно подраненный дикий кот, казак метнулся к сражающимся. Двое абреков повернули было к нему, но тут Печорин, коего они уже, видно, не считали за достойного противника, резко шагнул вперед и шашкой покрестил ближайшего по затылку. Горец завизжал и упал, обливаясь кровью, и тут же курдянка, управившись наконец с пистолетом, выпалила другому абреку в ухо.

Ерошка грудью налетел на своего противника, приметив, однако, что Печорин легко ступил назад, уклонился от клинка своего последнего врага, и затанцевал, вращая перед собою клинком по казачьему обыкновению. Но казаку было некогда заглядываться: враг перед ним был сильный и здоровый, рыжий татарин, что махал своей шашкою без устали. Ерошка, и сам не обиженный ни ростом, ни силой, подставил свой клинок под удар, и обе шашки с тягостным хрустом и лязгом сломились. Абрек еще удивленно смотрел на свой обломок, когда Ерошка завыл и вцепился татарину в горло. Тот затрепыхался, забился, точно пойманная шамайка . Ерошка давил его своими могучими руками и орал:

— Врешь, руками задушу! От моих рук не уйдешь! Ана сени! — последнее впрочем, обращено было к Печорину, который уже дважды попятнал своего противника и теперь приготовлялся добить его.

Абрек еще несколько раз дернулся и затих, выпустив пену изо рта. И тут же последний враг закричал и выронил шашку из руки, вспоротой ударом офицера. Другою, уцелевшей, он потянул было кинжал, но набежавшие Осман и Алакель разом сбили его с ног, задавили к земле и принялись крутить руки своими кушаками.

Ерошка встал, отряхнулся и лишь теперь решился осмотреть свою рану. На рукаве чекменя красовалась недлинная прореха, а внутри, под рубахой — узкий, короткий, но глубокий порез. Казак сбросил чекмень, вытащил из саквы чистую холстину и туго перетянул рану.

— Постой-ка, дядя Ерошка, — подал голос Печорин.

Он сидел на камне, слегка бледный, но веселый. Архалук его лежал рядом, а возле него хлопотала Гулпери, осторожно перевязывая длинный просек, из которого нет-нет, да и вырывалась толчками кровь.

— Постой, — повторил офицер и, чуть скривившись от неловкого движения девушки, продолжил — Тут у меня мазь есть. Кровь останавливает...

Ерошка подошел ближе, осторожно взял баночку с вонючей липкой мазью, повертел в руках.

— И что ж за тубиб это сотворил?

— Для чего же тубиб? Это — из Петербурга, знаменитый доктор приготовил...

— Нет, отец мой, ваших-то русских дохтуров я бы давно перевешал, кабы царь был! — произнес Ерошка, возвращая банку. — Только резать и умеют. Так-то, помню, в походе, справного казака Баклашева не-человеком сделали, ногу отрезали. Стало, дураки. На что теперь без ноги казак годится? Нет, отец мой, — продолжал казак, усаживаясь поблизости, и наблюдая, как Гулпери осторожно втирает тонкими пальчиками чудодейственную мазь в рану Печорину, — настоящие дохтура лишь в горах и есть. Так-то Гирчика, няню моего, в походе ранили в это место, — Ерошка ткнул себя пальцем в грудь — так дохтура ваши отказались, а из гор приехал саиб, вылечил. Травы, отец мой, знают.

К ним подошел Осман. Лицо его было в крови, но зубы блестели в широкой улыбке:

— Пежори-ага, я — пыль у твоих ног, скажи, что делать с этим шакалом? Повесим?

— Это мы — скоро, — казак поднялся, подошел к своему коню и снял с седла аркан. — Повесить — долго ли?

— Спроси его сперва, дядя Ерошка, — сказал Печорин, — кто послал их на нас?

Ерошка повернулся к абреку и спросил. Тот молчал, потом ответил, что никто, и что они сами напали, решив, что путники — торговый караван.

Печорин усмехнулся, накинул на голые плечи бурку — архалук Гулпери тут же принялась зачинять, и подошел к пленнику:

— Думаешь, что тебе поверят, будто абреки перепутали пятерых всадников с караваном? Говори, если не хочешь позора.

— Убьешь? — обреченно спросил абрек.

— Бороду вырву, — отвечал Печорин спокойно и, в подтверждение своих слов, крепко взялся за бороду пленника и вырвал клок.

Пленник, рванулся, закричал, но потом все же сказал:

— Приходили рыжие инглизи. Они были в персидских халатах, но все равно — инглизи. Дали нам сто монет серебра. Сказали, где ты поедешь...

Он замолчал. Печорин принялся выспрашивать, что были за англичане, сколько. Абрек отвечал, и офицер делал быстрые пометки в своей книжке. Наконец, допрос был окончен, и Печорин махнул Осману рукой:

— Пусти его, он нам боле не надобен.

Осман подошел, наклонился, чтобы разрезать веревки, но, увидав, что Печорин смотрит в другую сторону, быстро хватанул пленника кинжалом по горлу и толкнул с обрыва.

Глава 7

Мы вновь увидимся, как старые друзья

Взгляни: перед тобой играючи идет

Толпа дорогою привычной;

На лицах праздничных чуть виден след забот...

М.Ю.Лермонтов 'Не верь себе'

Первые лучи солнца и первые крики муэдзинов с многочисленных минаретов пробудили Тебриз, и город быстро наполнился шумом и суетой. Улицы захлестнули толпы разнообразно и пестро одетых, людей, лошадей, верблюдов, ишаков, и эти живые волны стремились к центру мира — к базару.

И сквозь это море, подобно кораблику, застигнутому бурею, медленно продвигалась коляска английской работы, запряженная белою парой, которой правил казак из консульской стражи. В ней vis-à-vis сидели двое: высокий белокурый мужчина средних лет с хмурым, каким-то обиженным выражением, и загорелый великан с сонным лицом. Последнее, впрочем, было обманчивым: из-под густых бровей его блестели внимательные глаза, раз за разом обегавшие все окрест.

— И все же, любезный Иван Кузьмич: кого же мы ищем? — несколько раздраженно спросил блондин.

Звался он Константином Ивановичем Лагутиным и был коллежским советником, занимая должность консула в Тебризе. Пребывать изволил Константин Иванович в пресквернейшем расположении духа. Во-первых, он вообще не любил, когда его понуждали вставать рано, во-вторых, он еще больше не любил заниматься делами поутру, а в-третьих — кому понравится, если тебя, точно спелую репу из земли, выдернет из постели чин низший? Которому, однако, отказать возможности нет никакой, ибо имеет он, надворный советник Подколесин, Высочайшее Предписание. Да еще и особое требование оказывать ему всяческое содействие, подписанное Шефом жандармов — всесильным Бенкендорфом...

Последнее обстоятельство смущало коллежского советника до чрезвычайности. И не только смущало, а прямо-таки пугало. Имелся за Константином Ивановичем — нет, не грех, а так — грешочек: пару раз, находясь в стесненных обстоятельствах, позволил он, за приличествующее вознаграждение, разумеется, ознакомиться купцу-индусу Абдалле Дост-Мухаммаду с письмами и распоряжениями из Петербурга. Из тех, что прибывали с фельдъегерями. Нарочито опечатанными.

Упаси Бог: никаких секретов государственных или военных в тех посланиях не содержалось! Так, всякая всячина, касательство имеющая лишь до коммерции, и, ежели судить здраво, то вреда Державе Российской никакого нанесть не могущая. От того, что жадный и глуповатый купец Дост-Мухаммад выгоднее негоции свои проделает, казне большого убытка не станет. А коли по совести говорить — так кто без греха? Все берут...

Вот Подколесин этот, чтоб ему и впрямь под колесом пропасть! Вид напускает самый что ни на есть простецкий — эдакое семя крапивное, а глазами-то так и зыркает. Неужто дознался до чего?..

— Так что же или кого же мы ищем? — повторил Лагутин.

Подколесин немедленно отозвался:

— Ищем не мы, почтеннейший Константин Иванович, а нас. А мы — выказываемся, так сказать, фланируем.

Господин консул не понял ни слова из загадочного ответа и от того нахмурился еще более. 'Тайны, секретности, — думал он с раздражением. — Прямо бомаршевский Фигаро, что рекомендовал запираться в кабинете, дабы перья очинить! Кому и зачем требуется показываться вместе с консулом? Кому надо, тот и так знает, кто консул, а кому не надо...'

Тут мысли его были безжалостно прерваны Подколесиным, весьма бесцеремонно схватившим его за рукав:

— Взгляните-ка, Константин Иванович, какая колоритная кумпания! Курды, я не ошибаюсь?

Почти противу воли Лагутин бросил взгляд туда, куда показывал надворный советник. Там, раздвигая конями толпу, ехали пятеро, без сомнения — курды. Впереди — молодой бек, или как там у них? — среднего роста, в шитом серебром кафтане, на дорогом текинском жеребце. Чуть поотстав, за ним следовали богато одетая молодая девушка с легкой кисеей у лица и могучий пожилой бородач — должно быть дядька или телохранитель. Замыкали двое всадников — в капутах , надетых несмотря на уже начинавшуюся жару — высокие, крепкие и длинноусые. Статью своей они живо напомнили Константину Ивановичу борзых на сворке. Процессия не торопясь, свернула к караван-сараю, молодой бек бросил что-то одному из 'борзых', и тот, спешившись, вошел внутрь. Мгновенно оттуда выскочил, часто-часто кланяясь, хозяин и, рассыпаясь в угодливых приветствиях, пригласил бека взойти...

— Курды, разумеется, — ответил Лагутин несколько покровительственным тоном, показывая, что недаром прожил уже четыре года на Востоке и научился с первого взгляда отличать местные народности.

На это Подколесин вдруг громко захохотал, и встал в коляске во весь свой немалый рост. Могучей рукой он хлопнул возницу по плечу:

— Сверни-ка, братец, да посмотри: не продают ли где воды, а то пить хочется.

— Слушаю, вашскабродь, — меланхолично ответил казак.

Водонос сыскался тут же, и Подколесин жадно выпил чашку холодной воды, в которой плавал мелко нарезанный апельсин.

'Только и дела, что серьезных людей от дел отвлекать, — размышлял тем временем Лагутин, забывая, что дело его заключалось в приятном лежании на постели. — Напускают на себя, напугать хотят, важность свою оказывают. А вот отпишу-ка я обо всем Ивану Осиповичу — посмотрим тогда, кто кого напугает...' С посланником Лагутина связывали не только служебные отношения: ссылаясь на местные обычаи, он постоянно засылал Симоничу бакшиш, каждый раз объясняя его то днем ангела, то тезоименитством Государя, то еще как-нибудь. Уж Иван-то Осипович — тоже, кстати, не большой любитель жандармов и их затей! — сумеет поставить зарвавшегося надворного советника на подобающее место...

Вечерний Тебриз был совершенно не похож на Тебриз утренний. Людей на улицах не стало меньше, но теперь это были другие люди. Почтенные старцы-аксакалы, постукивая посохами, неспешно направлялись в кофейни, духаны и чайханы, туда же шествовали не менее почтенные купцы и чиновники. И уже там, усевшись за низенькие столики, они вели почтенные, неспешные беседы, чинно прихлебывая чай или кофе, запивая шербетом или заедая хельвою и парвардой, с достоинством покуривая кальяны и наргиле.

За одним из столиков в чайхане у караван-сарая возлежал молодой человек в дорогой одежде. За поясом у него поблескивала серебром и перламутром рукоять кривого ханджара, неопровержимо указывая на принадлежность молодого бека к курдским племенам. Рядом с ним примостился и второй курд — длинноусый и прокаленный до черноты горным солнцем. Оба они, не торопясь, попивали чай с засахаренным имбирем, и развлекали друг друга игрой в шахматы. Вернее будет сказать, развлекался игрой длинноусый — молодой бек в шитом серебром вишневом архалуке, казалось, вовсе не смотрел на доску и, лениво подвигая фигуры, думал о чем-то своем.

В чайхану заглянул новый гость — крупнотелый купец с крашеной хною окладистой бородой, одетый в дорогой кизилбашский халат. Перебирая в руках драгоценные янтарные четки, он огляделся и, не обратив внимания на подобострастные приглашения чайханщика, выскочившего навстречу, неспеша прошествовал к шахматистам.

— Да смилостивится над вами Аллах, благородные беки, — чуть поклонился он.

— Да обратит он свою милость и к тебе, достопочтенный, — вежливо ответил возлежавший на подушках.

В голосе его звучала та самая легкая ленца, что присуща всем истинным детям Востока без исключения. Он будто бы нехотя, с натугою приподнял руку:

— Присаживайся, достопочтенный. Раздели с нами нашу скромную трапезу.

Длинноусый тут же щелкнул пальцами. Мгновение — и перед ними угодливо склонился сам хозяин чайханы, которому курд и повелел принести свежих чуреков и хельвы, после чего вновь вернулся к шахматной доске. Купец, приняв из рук подлетевшего прислужника расписную пиалу, пригубил чай, в котором плавали лепестки ширазских роз, причмокнул губами и, громогласно провозгласив хвалу Всевышнему, тихонько спросил, причем на том языке, которого не могли знать ни чайханщик, ни его гости:

— Comment ça va mon ami?

— Ça va, monsieur. Nous sommes finalement arrivés...

— Agréable de vous rencontrer!

— Afin de moi... Par ailleurs, permettez-moi de vous présenter mon frère Osman , — и молодой человек что-то негромко сказал своему длинноусому товарищу.

Тот вскочил и, прижав руки к груди, коротко поклонился:

— Салам, почтеннейший...

Купец приподнял бровь:

— Frère? J'étais sûr que vous n'avez pas de frères...

— Nous sommes fraternisés...