2084

— Шел мимо, — уклончиво ответил Егор. — Решил заглянуть. Ничего конкретного мне не надо.

— Тем лучше, едва ли бы я смог вас удовлетворить. — Как бы извиняясь, он повернул кверху мягкую ладонь. — Сами видите: можно сказать, пустая лавка. Между нами говоря, торговля антиквариатом почти иссякла. Спросу нет, да и предложить нечего. Мебель, фарфор, хрусталь — все это мало-помалу перебилось, переломалось. А металлическое по большей части ушло в переплавку. Сколько уже лет я не видел латунного подсвечника.

На самом деле тесная лавочка была забита вещами, но ни малейшей ценности они не представляли. Свободного места почти не осталось — возле всех стен штабелями лежали пыльные рамы для картин. В витрине — подносы с болтами и гайками, сточенные стамески, сломанные перочинные ножи, облупленные часы, даже не притворявшиеся исправными, и прочий разнообразный хлам. Какой-то интерес могла возбудить только мелочь, валявшаяся на столике в углу, лакированные табакерки, агатовые брошки и тому подобное. Егор подошел к столику, и взгляд его привлекла какая-то гладкая округлая вещь, тускло блестевшая при свете лампы; он взял ее.

Это была тяжелая стекляшка, плоская с одной стороны и выпуклая с другой — почти полушарие. И в цвете и в строении стекла была непонятная мягкость — оно напоминало дождевую воду. А в сердцевине, увеличенный выпуклостью, находился странный розовый предмет узорчатого строения, напоминавший розу или морской анемон.

— Что это? — спросил очарованный Егор.

— Это? Это коралл, — ответил старик. — Надо полагать, из Индийского океана. Прежде их иногда заливали в стекло. Сделано не меньше ста лет назад. По виду даже раньше.

— Красивая вещь, — сказал Егор.

— Красивая, — признательно подхватил старьевщик. — Но в наши дни мало кто ее оценит. Кому нынче нужны подлинные древности — хотя их так мало сохранилось

Егор заплатил, не торгуясь, и опустил вожделенную игрушку в карман. Соблазнила его не столько красота вещи, сколько аромат века, совсем не похожего на нынешний. Стекло такой дождевой мягкости ему никогда не встречалось. Самым симпатичным в этой штуке была ее бесполезность, хотя Егор догадался, что когда-то она служила пресс-папье. Стекло оттягивало карман, но, к счастью, не слишком выпирало. Это странный предмет, даже компрометирующий предмет для члена партии. Все старое и, если на то пошло, все красивое вызывало некоторое подозрение. Хозяин же заметно повеселел.

— Если есть желание посмотреть, у меня наверху еще одна комната, — сказал старик. — Там ничего особенного. Всего несколько предметов.

Согнувшись, он медленно поднялся по стертым ступенькам и через крохотный коридорчик привел Егора в комнату; окно ее смотрело не на улицу, а на мощеный двор. Егор заметил, что мебель здесь расставлена, как в жилой комнате. На полу дорожка, на стенах две-три картины, глубокое неопрятное кресло у камина. На каминной полке тикали старинные стеклянные часы с двенадцатичасовым циферблатом. Под окном, заняв чуть ли не четверть комнаты, стояла громадная кровать, причем с матрасом.

— Мы здесь жили, пока не умерла жена, — объяснил старик, как бы извиняясь. — Понемногу распродаю мебель. Вот превосходная кровать красного дерева... То есть была бы превосходной, если выселить из нее клопов. Впрочем, вам, наверно, она кажется громоздкой.

В теплом тусклом свете комната выглядела даже уютной. А ведь можно было бы снять ее, подумал Егор, если хватит смелости. Это была дикая, вздорная мысль, и умерла она так же быстро, как родилась; но комната пробудила в нем какую-то ностальгию, какую-то память, дремавшую в крови. Ему казалось, что он хорошо знает это ощущение, когда сидишь в такой комнате, развалившись в кресле, вокруг тишина и покой, и ты совсем один, в полной безопасности, ничей голос тебя не донимает, только чайник поет на кухне да дружелюбно тикают часы.

— Тут нет видеокрана, — вырвалось у него.

— Ах, этого, — ответил старик. — У меня никогда и не было. А вот в углу хороший раскладной стол. Правда, чтобы пользоваться боковинами, надо заменить петли.

В другом углу стояла книжная полка, и Егора уже притянуло к ней. На полке была только дрянь. Охота за книгами и уничтожение велись в кварталах джоберов так же основательно, как везде. Едва ли в целой Океании существовал хоть один экземпляр книги, изданной до 2000 года. А с другой стороны висела покрытая стеклом картина в привинченной к стене раме, изображавшая цветущую сакуру. Наверное, её тоже можно купить, но домой просто так не унесешь — разве только без рамки. Тем не менее, он задержался еще на несколько минут, беседуя со стариком, и выяснил, что фамилия его Синьлю. Оказалось, что мистеру Синьлю шестьдесят три года, он вдовец и обитает в лавке тридцать лет.

Егор уже решил, что, выждав время, рискнет еще раз посетить лавку. Едва ли это опасней, чем пропустить вечер в общественном центре. Большой опрометчивостью было уже то, что после покупки книги он пришел сюда снова, не зная, можно ли доверять хозяину. И снова мелькнула безумная мысль снять верхнюю комнату. От восторга забыл об осторожности.

Вдруг сердце у него екнуло от страха, живот схватило. В каких-нибудь десяти метрах — та самая девица из отдела литературы, длинноволосая. Уже смеркалось, но Егор узнал ее без труда. Она посмотрела ему прямо в глаза и быстро прошла дальше, как будто не заметила.

Несколько секунд он не мог двинуться с места, словно отнялись ноги. Потом повернулся направо и с трудом пошел, не замечая, что идет не в ту сторону. Одно по крайней мере стало ясно. Сомнений быть не могло: девица за ним шпионит. Она выследила его — нельзя же поверить, что она по чистой случайности забрела в тот же вечер на ту же захудалую улочку в нескольких километрах от района, где живут партийцы. Слишком много совпадений. А служит она в тайной полиции или же это самодеятельность — значения не имеет. Она за ним следит, этого довольно. Может быть, даже видела, как он заходил в пивную.

Идти было тяжело. Стеклянный груз в кармане при каждом шаге стукая по бедру, и Егора подмывало выбросить его. Но хуже всего была спазма в животе. Несколько минут ему казалось, что если он сейчас же не найдет уборную, то умрет. Но в таком районе не могло быть общественной уборной. Потом спазма прошла, осталась только глухая боль.

Улица оказалась тупиком. Егор остановился, постоял несколько секунд, рассеянно соображая, что делать, потом повернул назад. Когда он повернул, ему пришло в голову, что он разминулся с девицей какие-нибудь три минуты назад, и если бегом, то можно ее догнать. Можно дойти за ней до какого-нибудь тихого места, а там проломить ей череп булыжником. Стеклянное пресс-папье тоже сгодится, оно тяжелое. Но он сразу отбросил этот план: невыносима была даже мысль о том, чтобы причинить ей боль. Вдобавок девица молодая и крепкая, будет защищаться. Потом он подумал, что надо сейчас же пойти в общественный центр и пробыть там до закрытия — обеспечить себе хотя бы частичное алиби. Но и это невозможно. Им овладела смертельная вялость. Хотелось одного: вернуться к себе в квартиру и ничего не делать.

Домой он пришел только в двадцать третьем часу. Ток в сети должны были отключить в 23.30. Он отправился на кухню и выпил почти целую чашку водки. Потом подошел к столу в нише, сел и вынул из ящика дневник. Но раскрыл его не сразу. Женщина в "зомбоящике" томным голосом пела патриотическую песню. Егор смотрел на мраморный переплет, безуспешно стараясь отвлечься от этого голоса.

Он раскрыл дневник. Важно хоть что-нибудь записать. Началась новая песня, голос вонзался ему в мозг, как острые осколки стекла. Он попытался думать об Личжэне, и ему это удалось. "Мы встретимся там, где нет темноты", — сказал тот. Егор понял его слова — ему казалось, что понял. Где нет темноты — это воображаемое будущее; ты его не увидишь при жизни, но, предвидя, можешь мистически причаститься к нему. Голос из видеокрана бил по ушам и не давал додумать эту мысль до конца. Егор взял в рот сигарету. Половина табака тут же высыпалась на язык — не скоро и отплюешься от этой горечи. Перед ним, вытеснив Личжэна, возникло лицо Великого кормчего. Так же, как несколько дней назад, Егор вынул из кармана монету и вгляделся. Лицо смотрело на него тяжело, спокойно, отечески — но что за улыбка прячется в черных усах? Свинцовым погребальным звоном приплыли слова:

СВОБОДА, РАВЕНСТВО, СЧАСТЬЕ.

Глава 9.

Было еще начало рабочего дня; Егор пошел из своей кабины в уборную.

Навстречу ему по пустому ярко освещенному коридору двигался человек. Оказалось, та самая длинноволосая девица. С момента встречи у лавки старьевщика минуло четыре дня. Подойдя поближе, Егор увидел, что правая рука у нее забинтована. Когда их разделяло уже каких-нибудь пять шагов, она споткнулась и упала чуть ли не плашмя. У нее вырвался крик боли. Видимо, она упала на повреждённую руку.

Егором овладели противоречивые чувства. Перед ним был враг, который пытался его убить; в то же время перед ним был человек — человеку больно, у него, быть может, сломана кость. Гуманность оказалась сильнее, и он устремился к ней на помощь. В тот миг, когда она упала на перевязанную руку, он сам как будто почувствовал боль.

— Вы ушиблись?

— Ничего страшного. Рука. Сейчас пройдет. — У нее сильно колотилось сердце.

— Вы ничего не сломали?

— Нет. Все цело. Было больно и прошло.

Она протянула Егору здоровую руку, и он помог ей встать. Лицо у нее немного порозовело; судя по всему, ей стало легче.

— Ничего страшного, — повторила она. — Немного ушибла запястье, и все. Спасибо!

С этими словами она пошла дальше — так бодро, как будто и впрямь ничего не случилось. А длилась вся эта сцена, наверно, меньше чем полминуты. Привычка не показывать своих чувств въелась настолько, что стала инстинктом, да и происходило все это прямо перед видеокраном. И все-таки Егор лишь с большим трудом сдержал удивление: за те две-три секунды, пока он помогал девице встать, она что-то сунула ему в руку. О случайности тут не могло быть и речи. Что-то маленькое и плоское. Егор сунул эту вещь в карман и там ощупал. Листок бумаги, сложенный квадратиком.

Вернувшись к себе, он выложил листок на стол к другим бумагам и придвинул диктофон. Что бы ни было в записке, она наверняка политическая. Егор мог представить себе два варианта. Один, более правдоподобный: девушка и в самом деле агент тайной полиции. Непонятно, зачем им прибегать к такой почте, но, видимо, есть резоны. В записке может быть угроза, вызов, приказ покончить с собой, западня какого-то рода. Существовало и другое предположение: это послание от какой-то подпольной организации. Может быть, Братство все-таки существует! После недолгих колебаний он взял в руки записку и развернул её. Крупным почерком там было написано:

Я вас люблю.

Этого он никак не ожидал. А потому не удержался и прочел послание еще раз — убедиться, что ему не померещилось.

Что ж, ничего против свидания он не имел — она ему и вправду нравилась, и лишь мысль о её возможной работе на полицию мыслей отвращало от каких-либо действий по сближению. Но как связаться с ней и условиться о встрече? Предположение, что женщина расставляет ему западню, он уже отбросил. Он понял, что нет: она определенно волновалась, когда давала ему записку. А ведь сперва он считал ее дурой вроде остальных — напичканной ложью и ненавистью. Осталось лишь придумать, как сделать это втайне как от коллег, так и камер. В случае чего обставив как чистую случайность.

Все возможные способы устроить свидание пришли ему в голову в течение пяти минут после того, как он прочел записку. Если бы она работала в отделе документации, это было бы более или менее просто, а в какой части здания находится отдел литературы, он плохо себе представлял, да и повода пойти туда не было. А без повода слишком подозрительно. Если бы он знал, где она живет и в котором часу заканчивает работу, то смог бы перехватить ее по дороге домой; следовать же за ней небезопасно — надо околачиваться вблизи министерства, и это наверняка заметят. Послать письмо? Но у него нет её электронного адреса, к тому же всю переписку наверняка просматривают. Он даже фамилии ее не знает. В конце концов он решил, что самым верным местом будет столовая. Если удастся подсесть к ней, когда она будет одна, и столик будет в середине зала, не слишком близко к видеокранам, и в зале будет достаточно шумно, им удастся поговорить.

Всю неделю после этого жизнь его была похожа на беспокойный сон. На другой день девушка появилась в столовой, когда он уже уходил после свистка. Возможно, ее перевели в более позднюю смену. На следующий день она обедала в обычное время, но еще с двумя подругами. Потом было три ужасных дня — она не появлялась вовсе. Теперь даже во сне он не мог отделаться от ее образа. В эти дни он не прикасался к дневнику. Облегчение приносила только работа. Он не понимал, что с ней случилось. Спросить было не у кого. Может быть, ее уволили или перевели в другое место, или вообще отправили в другой город, но самое вероятное — она просто передумала и решила избегать его.

На четвертый день она всё же появилась. Он почувствовал такое облегчение, что не удержался и смотрел на нее целую минуту. На другой день ему почти удалось поговорить с ней. Когда он вошел в столовую, она сидела одна и довольно далеко от стены. Час был ранний, столовая еще не заполнилась. Получив свой поднос, он направился в ее сторону, она по-прежнему была одна. Еще две секунды — и он у цели. И тут такое невезение! За спиной у него кто-то позвал: "Ексин!" Он притворился, что не слышал. "Ексин!" — повторили сзади еще громче. Нет, не отделаться. Он обернулся. Молодой, с глупым лицом блондин по фамилии Лишнев, с которым он был едва знаком, улыбаясь, приглашал на свободное место за своим столиком. Отказаться было небезопасно. Он сел с дружелюбной улыбкой. Глупое лицо блондина сияло в ответ. Ему представилось, как он бьет по нему киркой. Через пару минут у девушки тоже появились соседи.

Но она наверняка видела, что он шел к ней, и, может быть, поняла. На следующий день он постарался прийти пораньше. И на зря: она сидела примерно на том же месте и опять одна. Присев за её стол, Егор заговорил вполголоса. Оба не поднимали глаз; размеренно черпая похлебку и отправляя в рот, они тихо и без всякого выражения обменялись несколькими необходимыми словами.

— Когда вы заканчиваете работу?

— В восемнадцать тридцать.

— Где мы можем встретиться?

— На площади Победы, у памятника.

— Там кругом видеокраны.

— Если в толпе, это не важно. Не подходите, пока не увидите меня в гуще людей. И не смотрите на меня. Просто будьте поблизости.

— Во сколько?

— В девятнадцать ноль-ноль.

— Хорошо.

Больше они не разговаривали и, насколько это возможно для двух сидящих лицом к лицу через стол, не смотрели друг на друга.

На площадь Победы Егор пришел раньше времени. Он побродил вокруг основания громадной желобчатой колонны, с вершины которой статуя Великого кормчего смотрела на восток, туда, где в битве за Гавайи он разгромил морской флот Океании (высадить десант, правда, не удалось, и острова так и остались за океанийцами). Прошло десять минут после назначенного часа, а девушки все не было. На Егора снова напал дикий страх. Не идет, передумала! Он добрел до северного края площади и тут заметил её: она стояла с другой стороны памятника и читала (или делала вид, что читает) плакат, спиралью обвивавший колонну. И тут внезапно где-то слева загалдели люди и послышался гул тяжелых машин. Собравшиеся на площади бросились в ту сторону, и девушка за ними. Егор устремился следом. На бегу он понял по выкрикам, что везут пленных океанийцев.