Говорящий по-английски индеец — как там его назвал Мюррей? Обжора, ему показалось, но почему? — вытащил нож и разрезал повязку. Только когда убрали компресс, Уильям понял, насколько неудобным тот был. Вилли подавил желание потереть руку, чувствуя, как возвращается кровообращение, покалывая булавками и иголками. Булавки и иголки, черт возьми. Казалось, что на руку напала орава огненных жалящих муравьев.
— Дерьмо, — процедил Вилли сквозь зубы. Все индейцы явно знали это слово, потому что рассмеялись — все, кроме Мюррея и Обжоры, которые сощурились на его руку.
Обжора — но он вовсе не выглядел толстым, почему его так называют? — осторожно потыкал руку, покачал головой и что-то сказал Мюррею, потом указал на запад.
Мюррей потер лицо и сильно потряс головой, словно человек, который борется с усталостью или беспокойством. Затем пожал плечами и что-то спросил у всей толпы. Люди в ответ кивали и пожимали плечами, и некоторые из мужчин поднялись и направились в лес.
Несколько вопросов медленно вращались в мозгу Уильяма, круглые и блестящие, словно металлические шары модели Солнечной системы его дедушки в библиотеке лондонского дома на Джермин-стрит.
Что они делают?
Что происходит?
Я умираю?
Я умираю, как британский солдат?
Почему он... Британский солдат... Его разум поймал эту фразу за хвост, когда она промелькнула, и потащил обратно, чтобы рассмотреть более пристально. 'Британский солдат'... Кто это произнес? Медленно вращаясь, ответ показался перед мысленным взором. Мюррей. Когда они разговаривали ночью... Что он говорил?
'А, что, у британских солдат по-другому? Ты же не хочешь умереть как трус, не так ли?'
— Я совсем не собираюсь умирать, — пробормотал Уильям, но мозг его проигнорировал, напряженно следуя за этой маленькой загадкой. Что Мюррей имел в виду? Говорил ли он теоретически? Или на самом деле узнал в Уильяме английского солдата?
Да ладно, это невозможно.
И какого черта он ему ответил? Солнце всходило, и мягкий свет зари был достаточно ярким, чтобы заболели глаза. Уильям прищурился и сосредоточился.
Он сказал: 'И действительно, разница небольшая — я о надежде умереть достойно, если придется'. Чтоб его, получается, он ответил так, будто является английским солдатом.
В данный момент Вилли было все равно: достойно ли он умирает или как собака... А где... О, тут. Издавая тихие скулящие звуки, Ролло фыркал возле руки, затем принюхался к ране и принялся ее лизать. Ощущения возникли причудливые: больно, но странно умиротворяюще, и Вилли не шелохнулся, чтобы отстранить пса.
О чем... Ох, да. Тогда Вилли просто ответил, не вдумываясь в то, что сказал Мюррей. Но что, если тот знал, кем — или чем — является Уильям? Легкий укол тревоги прорезал трясину его разбухших мыслей. Может, Мюррей за ним следил еще до того, как он попал в болото? Может, видел, как он разговаривал с мужчиной на той ферме в глухомани, на границе болот, и последовал за ним, готовый перехватить, как только представится возможность? Но если это правда...
Что там Мюррей говорил о Генри Вашингтоне и Дисмал-тауне? А вдруг это ложь?
Коренастый индеец сел рядом на колени, отталкивая пса. Ни одного из тех вопросов, которые путались у него в голове, Уильям задать не мог.
— Почему они зовут вас Обжорой? — спросил он взамен сквозь туман горячей боли.
Мужчина ухмыльнулся и, потянув, открыл ворот своей рубашки, чтобы показать множество шрамов, которые исполосовали шею и грудь.
— Убил одного (тут игра слов: Glutton по-английски и обжора, и росомаха — прим. пер.), — ответил он. — Голыми руками. Теперь это мое животное-хранитель. А у тебя есть?
— Нет.
Индеец укоризненно посмотрел на Вилли.
— Тебе необходимо иметь одного, если хочешь выкарабкаться из этого. Выбери себе. И лучше кого-нибудь сильного.
Безропотный и послушный, Уильям принялся искать среди случайных образов животных: кабан... змея... олень... пума... Нет, слишком противная и плохо пахнет.
— Медведь, — сказал он, утвердившись в выборе зверя. Ведь нет никого сильнее, чем медведь, правда?
— Медведь, — кивая, повторил индеец. — Да, это подойдет.
Он распорол рукав Уильяма ножом, потому что ткань слишком туго обхватывала распухшую руку. Внезапно Вилли озарило солнечным светом, и лезвие ножа блеснуло серебром. Мужчина посмотрел на Уильяма и рассмеялся.
— У тебя рыжая борода, Медвежонок, ты знаешь об этом?
— Знаю, — сказал Уильям и закрыл глаза, спасаясь от лучей утренней зари.
РОСОМАХА ХОТЕЛ ЗАБРАТЬ ШКУРУ ПУМЫ, но Мюррей, встревоженный состоянием Уильяма, отказался ждать, пока тот ее освежует. Результатом последовавшего спора стало то, что Уильям очутился нос к носу с мертвой кошкой в наспех сооруженной волокуше, которая тащилась позади лошади Мюррея по неровной земле. (Волокуша — приспособление у индейцев для перевозки грузов, в которое впрягают лошадь или собаку. Состоит из двух шестов, перекрещивающихся под острым углом, и поперечины. Верхний конец прикрепляется к луке седла, а свободные концы волочатся по земле; вещи складываются в сумку из кожи, которая помещается между шестами — прим. пер.). Уильяму дали понять, что они едут в крохотное поселение примерно в десяти милях отсюда — там есть доктор.
Росомаха и еще два могавка отправились с ними, чтобы показать дорогу, оставив других своих товарищей продолжать охоту.
Пуму выпотрошили, и Уильям решил, что это к лучшему: теплый день становился жарким. Но запах крови привлекал массу мошкары, которые пировали от пуза, поскольку лошадь, нагруженная еще и волокушей, не могла двигаться достаточно быстро, чтобы их обогнать. Мошка гудела и жужжала, кружась над ухом и нервируя его до крайности. И хотя большая часть насекомых интересовались кошкой, многие из них хотели попробовать на вкус Вилли — их было столько, что он почти перестал думать о руке.
Когда индейцы остановились, чтобы помочиться и попить, они помогли Уильяму подняться на ноги — такое облегчение, даже несмотря на то, что его шатало. Мюррей, взглянув на искусанную мошкой и обожженную солнцем физиономию Вилли, полез в висевшую у него на ремне кожаную сумку и вытащил измятую жестянку с весьма зловонной мазью, которой он очень щедро намазал Уильяма.
— Осталось миль пять-шесть, не больше, — уверил он, хотя Вилли ни о чем не спрашивал.
— О, отлично, — отозвался он со всей энергией, на которую был способен. — В конце концов, это — не ад, а всего лишь чистилище. Подумаешь, еще какая-то тысяча лет!
Мюррей рассмеялся, а Росомаха смотрел на него озадаченно.
— Ты справишься, — Мюррей хлопнул его по плечу. — Не хочешь немного пройтись?
— Боже, да.
Голова кружилась, ноги отказывались идти прямо, а колени, казалось, сгибались в непривычных направлениях, но это было лучше, чем еще один час общения с мухами, облепившими тусклые глаза и вялый язык пумы. Опираясь на крепкую палку, вырезанную из дубового деревца, Уильям упрямо тащился за лошадью, то дрожа от липкого озноба, то обливаясь потом. Но он решил оставаться в вертикальном положении до тех пор, пока (и если) не упадет.
Мазь и правда отгоняла насекомых — все индейцы также были ею намазаны. И когда Уильям не боролся с ознобом, то впадал в некое подобие транса, беспокоясь только о том, чтобы ставить одну ногу перед другой.
И Мюррей, и индейцы некоторое время на него посматривали, но затем, удовлетворенные тем, что тот сохранял вертикальное положение, вернулись к своим разговорам. Вилли не особенно понимал, что эти двое говорили по-могавски, но Росомаха, похоже, подробно расспрашивал Мюррея о том, что такое чистилище.
Мюррею довольно трудно было объяснять концепцию, очевидно, из-за того, что у могавков отсутствует понятие греха или представление о Боге, которого беспокоят человеческие пороки.
— Хорошо, что ты стал каньен`кехака, — наконец сказал Росомаха, качая головой. — Дух не удовлетворен тем, что злой человек умер, но хочет мучить его еще и после смерти? И христиане называют жестокими нас!
— Ну, да, — ответил Мюррей, — но подумай. Скажем, человек — трус, и умер не слишком достойно. Чистилище дает ему шанс доказать свою храбрость, в конце концов, нет? И когда он проявит себя настоящим мужчиной, тогда перед ним откроется мост, и он беспрепятственно сможет пройти по нему над облаками, в которых живут жуткие существа, прямо в рай.
— Хм-м, — произнес Росомаха, хотя, похоже, он все еще сомневался. — Полагаю, если человек сможет вынести сотню лет пыток в чистилище... Но как он это сделает, если нет тела?
— Ты думаешь, что человеку необходимо тело, чтобы испытывать муки? — спросил Мюррей с явной иронией, и Росомаха оставил тему, хмыкнув то ли от удовольствия, то ли в знак согласия.
Некоторое время они все шли молча, прислушиваясь к птичьему щебету и громкому жужжанию насекомых. Прилагая усилия, чтобы оставаться в вертикальном положении, Уильям, чтобы не сбиться с тропы, в качестве маяка сфокусировал свое внимание на затылке Мюррея и потому заметил, когда шотландец, ведя лошадь под уздцы, замедлил шаг.
Сначала он подумал, что это из-за него, и собирался протестовать, что может идти дальше — ну, по крайней мере, еще некоторое время. Но потом увидел, что Мюррей бросил быстрый взгляд на одного могавка шедшего впереди, и, повернувшись к Росомахе, что-то спросил — слишком тихо для того, чтобы Уильям мог расслышать слова.
Росомаха ссутулился, словно не хотел отвечать, но затем, смирившись, расслабился.
— О, понимаю, — сказал он. — Она и есть твое чистилище, да?
С вымученной веселостью Мюррей спросил:
— Это имеет значение? Я просто поинтересовался, все ли у нее хорошо.
Росомаха вздохнул, пожимая одним плечом.
— Да, хорошо. У нее есть сын. И дочка тоже, кажется. Ее муж...
— Да? — голос Мюррея как будто затвердел.
— Ты знаешь Таенданегеа?
— Знаю, — теперь в голосе Мюррея звучало любопытство. Находящийся в легком тумане Уильям и сам слегка заинтересовался: ему хотелось спросить, кто такой этот Таенданегеа, и какое отношение он имеет к женщине, которая когда-то была... возлюбленной Мюррея? О, нет.
'Я больше не женат'. Значит, его женой. Уильям почувствовал слабый укол сочувствия и подумал о Марджери. В последние четыре года он вспоминал о ней только случайно, если вообще вспоминал, но внезапно ее предательство показалось трагедией. Образы ее плавали вокруг, пропитанные чувством горечи. Вилли ощущал, как по лицу течет влага, но не мог понять — пот это или слезы. Медленно, словно издалека, пришла мысль, что он, должно быть, спятил, но Уильям не имел понятия, что с этим делать.
Мошки больше не кусали, хотя все еще жужжали возле его ушей. Он вслушивался в гудение с величайшей концентрацией, уверенный, что насекомые пытаются сказать ему что-то важное. Слушая с большим вниманием, он мог понять только бессмысленные слоги: 'шоша', 'ник', 'осонни'. Нет, это было слово, он узнал его! Белый человек. Оно означало 'белый человек' — мошки, что, говорили о нем?
Отмахиваясь от мух, Вилли неуклюже похлопал по ушам и снова уловил то слово: 'чистилище'.
Некоторое время он не мог понять, что слово значит: оно висело перед ним, облепленное мошкой. Смутно он разглядел сверкающую на солнце заднюю часть лошади, и две дорожки, остающиеся в пыли, — что это? Штуковина, сделанная из... постели — нет, это парусина. Уильям покачал головой. Это его спальник, обернутый вокруг двух волочащихся палок. Волочащихся... 'Волокуши' — вот как это называется, точно. И кошка, там лежала кошка, чья голова была подвернута к плечу. В открытой пасти виднелись клыки, а глаза, похожие на необработанный янтарь, смотрели на Вилли.
Теперь пума тоже с ним заговорила.
— Ты безумен, ты знаешь это?
— Знаю, — пробормотал Уильям. Ответа кошки он не уловил — она прорычала его с шотландским акцентом.
Он наклонился ближе, чтобы расслышать, и почувствовал, что летит вниз сквозь густой, словно вода, воздух — прямо в ту открытую пасть. Внезапно всякое ощущение прилагаемых усилий исчезло: Вилли больше не двигался, но появилось чувство опоры. И кошку он больше не видел... О. Он лежал лицом вниз на земле, под щекой была трава и грязь.
Голос кошки снова подплыл к нему — гневный, но полный смирения.
— И это твое чистилище? Думаешь, из него можно выбраться, если пятиться назад?
'Ну, нет, — подумал Уильям, чувствуя покой. — Это уже полная ерунда'.
ГЛАВА 38
ПРОСТАЯ РЕЧЬ
МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА задумчиво оглядела лезвия своих ножниц.
— Ты уверен? — спросила она. — Мне даже жалко, друг Уильям. Такой яркий оттенок!
— Я подумал, что вы сочтете его неприличным, мисс Хантер, — с улыбкой сказал Уильям. — Я слышал, что квакеры считают яркие цвета суетными.
Единственным цветным пятном в ее собственном платье являлась маленькая бронзовая брошь, что скалывала ее платок. Остальная одежда была в тонах сливок и серого ореха, но Вилли решил, что они ей к лицу.
Мисс Хантер посмотрела на него с упреком.
— Нескромный орнамент в одежде вряд ли схож с благодарным принятием даров, данных Богом. Разве синешейки выщипывают свои перья, или розы сбрасывают свои лепестки?
— Сомневаюсь, что у роз случается зуд, — сказал Уильям, почесывая подбородок.
Мысль о его щетине, как даре Божьем, была оригинальной, но не настолько убедительной, чтобы он решил стать бородачом. Щетина столь неудачного цвета росла энергично, но негусто. Вилли неодобрительно посмотрел в скромный квадрат зеркала в руке. Он ничего не мог поделать с шелушившимся солнечным ожогом, украсившим заплатами его нос и щеки, или с царапинами и ссадинами, оставленными его приключениями на болоте, — но, по крайней мере, отвратительные медные завитки, которые неистово прорастали из подбородка и покрывали уродливым мхом его челюсть, можно было немедленно исправить.
— Вы не будете столь добры?
Губы мисс Хантер дернулись, и она опустилась на колени рядом с табуретом, повернув голову Уильяма за подбородок, чтобы получше использовать свет из окна.
— Ну, что ж, — сказала она и прикоснулась прохладными ножницами к его лицу. — Я попрошу Дэнни прийти и побрить тебя. Осмелюсь сказать, что смогу постричь бороду, не поранив, но... — прищурившись, мисс Хантер наклонилась ближе, аккуратно обстригая вокруг подбородка. — Я никогда не брила ничего более живого, чем мертвая свинья.
— Цирюльник, цирюльник, — пропел Вилли, стараясь не шевелить губами, — побрей свинью. Из сколь... (английская народная песенка, буквальный перевод: "Цирюльник, цирюльник, побрей свинью. Из скольких щетинок получится парик? Четыре и двадцать, достаточно пока. Дайте цирюльнику щепотку табака". — прим. пер.).
Ее пальцы прижались к подбородку Вилли, надежно закрыв рот, но она тихо фыркнула, что можно было счесть смехом. Щелк, щелк, щелк. Лезвия приятно щекотали лицо Уильяма, и жесткие как проволока волосы касались рук, падая на потертое льняное полотенце, которое она постелила ему на колени.
Вилли не имел случая изучить ее лицо на столь близком расстоянии, и он в полной мере воспользовался краткой возможностью. Глаза Рейчел были почти карими, с зеленоватым оттенком. Ему вдруг захотелось поцеловать кончик ее носа. Вместо этого Уильям закрыл глаза и вдохнул; он мог бы сказать, что недавно она доила козу.
