Дорога за горизонт. Первая часть

#* шхуна "Америка", построенная в 1851 году специально для участия в регате "Кубок 100 гиней". Одна из самых знаменитых яхт в истории парусного спорта. В честь неё назван современный "Кубок Америки".

В среде российских любителей военной истории, исторической реконструкции а особо — почитателей попаданческого и альт-исторического жанров принято быть англофобом. Сакраментальное "англичанка гадит", приписываемое молвой еще Александру Васильевичу Суворову, давным-давно стало уже наиглавнейшим признаком российского великодержавца и патриота; это даже и не нуждается в каких-то особых доказательствах — настолько очевидно и всеми признано.

Со стыдом признаюсь, что не вполне разделяю эту всеобщую точки зрения — признавая враждебную по отношению к нашей родине роль Англии и вообще англосаксонского мира", как это стало принято говорить в последнее время, я всегда испытывал глубокое восхищение перед их жизненной силой, мощью и, главное — упорным патриотизмом этой нации, перед её изобретательностью и умением полагаться во всех ситуациях только на себя. Да, конечно, мне известны наиглавнейшие аргументы англо-ненавистников: писатель князь Одоевский считал, что история Англии дает урок народам, "продающим свою душу за деньги", и что ее настоящее — печально, а гибель — неизбежна. Историк и журналист Погодин назвал Английский банк золотым сердцем Англии, добавив: "а другое вряд ли есть у нее". Профессор Московского университета, критик и историк литературы и вовсе заявил: "Она (Англия) воздвигла не духовный кумир, как другие, а златого тельца перед всеми народами и за то когда-нибудь даст ответ правосудию небесному". И отечественные почвенники и, вслед за ними — и патриоты разлива первых десятилетий двадцать первого века сходились в том, что "британские ученые и писатели "действуют на пользу плоти, а не души".

Не знаю. Может и так. Даже и наверняка — так. Но, стоит сравнить, скажем, изнеженную, погрязшую в интригах и разврате русскую аристократию пред-революционной поры с английскими лордами, не гнушавшимися возглавлять судостроительные компании, командовать верфями, лично разбирать чертежи новых лайнеров и дредноутов...

Впрочем — как раз здесь, в Александрии, моя англофобия, пребывавшая до того в полу-спячке, вновь расцвела пышным цветом. И дело даже не в курящейся чёрным дымком калоше "Бенбоу", всем своим видом показывавшей любому посетителю гавани, кто здесь хозяин. Мало какой из городов мира столь откровенно заявляет о британском владычестве, о великолепном пренебрежении чьими-либо интересами, о готовности в любой момент шахматной партии, с вежливейшей — как подобает джентльмену! — улыбкой смахнуть с доски фигуры и выложить на неё толстое портмоне с ассигнациями либо револьвер системы "Веблей" — как того потребует обстановка. Ничего личного, господа — Империя, а она, как известно, превыше всего. Ибо — Британия правит морями, а море есть главный и самый незыблемый источник и мощи, и богатства и... и всего, ради чего стоит проливать пот, кровь и слёзы. Прав был всё же Киплинг... то есть ещё будет прав, конечно. Ох уж мне эта путаница с прошлым-грядущим...

Так вот, о яхте и её хозяевах. А точнее — хозяйке. Да-да, именно так, поскольку владела этим чудесным судёнышком именно дама. "Одесса" встала недалеко, и я, пока казачки с Антипом перегружали наш немаленький багаж в какую-то местную шаланду, успел вволю понаблюдать за привлёкшим моё внимание судном. Палуба парохода заметно выше борта яхты, а посему обзор у меня был отличный. На корме, под лёгким полосатым тентом сидела дама редкой красоты; и, судя по тому, как почтительно беседовали с ней то и дело подбегавшие члены команды, именно ей-то и принадлежала эта двухмачтовая красавица. То есть, содержания беседы я, конечно, не слышал, но красноречивые жесты и торопливые поклоны говорили сами за себя. Я даже возмутился про себя, что такое угодничество вроде и не пристало морякам самой морской нации на свете — но потом разглядел свисающий тряпкой по случаю безветрия бельгийский флаг и успокоился.

Я написал, что дама была редкой красоты? Да, именно так. Мы, в нашем двадцать первом веке избалованы публичным выставлением напоказ женских прелестей в куда более откровенном виде — но тут даже я, спокойно в общем-то относящийся к данному предмету, был задет за живое. От сидящей га корме "Леопольдины" (такое название носила яхта) дамы сеяло такой прелестью и свежестью, что аура эта проникала через стёкла цейссовского бинокля — и разила наповал. Она была не англичанка, это точно — жительницам туманного Альбиона не свойственны ни смуглая кожа, ни жгуче-брюнетистая причёска, ни такая порывистость в движениях. То есть... всё время я возвращаюсь к опыту моего времени! Конечно, в нашем космополитическом и мульти-культурном веке в Англии можно встретить образцы какой угодно внешности — хоть латиноамериканской, хоть папуасской. Но здесь, у нас... и я снова ловлю селя на том, что пишу и, следовательно, думаю совершенно как житель девятнадцатого столетия...

Возможно, дама эта — француженка или итальянка? Или и правда дочь Латинской Америки, где безумное смешение испанской, индейской и африканской кровей порождает редкие по красоте образчики человеческой природы? Не знаю, не знаю.... скорее, в даме было всё же что-то итальянское. Может быть, для "тетушки Чарли из Бразилии" ей не хватало яркости туалета?

Увлёкшись обдумыванием этой занимательной проблемы, я не заметил, как подошёл Сабуров. Я едва успел перевести бинокль на берег и принять независимый вид — не хватало ещё, чтобы молоденький поручик застал меня за разглядыванием смазливой туристки на богатой яхте! Офицер подчёркнуто-официально козырнул (чего между нами заведено не было) и отрапортовал, что вещи погружены, и мы можем покидать борт "Одессы" Я понял, что столь официальное обращение означает то, что с этого момента поручик полагает начавшимися свои обязанности по охране моей драгоценной особы. Так оно и оказалось — на заваленной чуть не доверху фелуке уже помещались наши забайкальцы — с непроницаемо-серьёзными физиономиями. Двое из них были при карабинах; урядник же, удовольствовавшийся револьвером и неизменной шашкой (куда ж без нее!) грозно нависал над лодочником. Несчастный араб тоскливо озирался на казака и, кажется, не рад был уже что взялся обслуживать таких страшных господ. Одно ухо у него распухло и было заметно больше другого — похоже, урядник уже успел установить взаимопонимание привычными ему методами.

Бросив последний взгляд в сторону "Леопольдины" и прекрасной южанки, я спустился по трапу в фелуку. Длинное весло в единственной уключине на корме заскрипело и между нами и бортом "Одессы" появилась полоска грязной воды. Я невольно вздрогнул — покидая пароход, мы расставались с последним клочком русской территории. Что ж, вопреки известной песне, в которой утверждается, что "е нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна", мы заскользили по воде Александрийской гавани, приближаясь как раз к турецкому берегу — и в самой что ни на есть Африке. А я зачем-то ощупал под мышкой наган в наплечной кобуре. Нервы, нервы... если меня так корёжит с первых же минут шаг нашей экспедиции — что-то будет дальше?"

Глава шестая

...Только книги в восемь рядов,

Молчаливые, грузные томы,

Сторожат вековые истомы,

Словно зубы в восемь рядов.

Мне продавший их букинист,

Помню, был горбатым, и нищим...

...Торговал за проклятым кладбищем

Мне продавший их букинист.

Николай Гумилёв

Евсеин встретил гостей из России прямо на пристани. Он, конечно, знал о дате прибытия парохода — Олег Иванович сам отсылал доценту телеграмму; а вот присутствие консульского чиновника и двух матросов с ленточками Гвардейского флотского экипажа на бескозырках оказалось для Семёнова сюрпризом. Впрочем всё быстро прояснилось — оставив моряков и забайкальцев разбираться с багажом под присмотром верного Антипа, новоприбывшие в обществе чиновника и Евсеина отправились в резиденцию русского консула. Тот принял их весьма любезно, и перво-наперво вручил Олегу Ивановичу телеграмму. Полученная три дня назад, депеша эта содержала предупреждение от Корфа — в Александрии путешественников могут ожидать некие неприятности". Корф писал обидняками — хотя депеша и прибыла в зашифрованном виде, но хозяйничали на местном телеграфе всё же никак не турки, а истинные правители Египта — англичане.

Известие было, мягко говоря, тревожным. Как, скажите на милость, уберечься от британцев в самом сердце их владений? Предусмотрительный консул снял для путешественников особняк в "посольском квартале" Александрии, всего в минуте ходьбы от своей собственной резиденции — но всё равно поглядывал на Семёнова с сомнением и засыпал его множеством полезных советов — в основном, по части безопасности. В этой заботе отчётливо угадывалось нежелание вешать себе на шею обузу в виде гостей, способных поссориться с истинными хозяевами Египта — англичанами. Консул прекрасно понимал, что официальная депеша, конечно, обязывает его всячески содействовать важным гостям, но вот расхлёбывать неприятности Петербург ему ничем не поможет. Олег Иванович, тоже прекрасно всё понимавший, с любезной миной выдержал вежливый натиск консула — и заверил того, что будет соблюдать крайнюю осторожность и сверх необходимости в городе не задержится. На том и распрощались — после лёгкого обеда (ланча, как называли его здесь на английский манер) Олег Иванович, Сабуров и Евсеин отправились в свою новую резиденцию, где вовсю уже хозяйничал Антип. Матросики — прибывшие в Александрию год назад на борту клипера "Крейсер" и оставленные здесь для охраны консульства, — были откомандированы пока в распоряжение Семёнова. Олег Иванович хотел было отказаться от этой любезности, но, по совету Сабурова изменил своё решение — матросы, успевшие уже освоиться в Александрии, могли оказаться полезны их маленькой экспедиции. Так что один из них, сорокалетний унтер с георгиевской медалью был послан с письмом во дворец хедива — послание надлежало вручить лично Бурхардту, — а второй вместе с Антипом и одним из забайкальцев отправился за покупками. Евсеин и Семёнов тем временем уединились в одной из комнат особняка, чтобы за чаем (сообразительный Антип перво-наперво извлёк из багажа самовар) обсудить последние новости — как из Петербурга, так и местные, александрийские.

Из путевых записок О.И. Семёнова.

"...а обсудить с Евсеиным было что — поездка в Конго представлялась ему совершенно неизбежной. "Сборки" таинственных металлических пластин, составленные за последний месяц Бурхардтом и доцентом, как выяснилось, недвусмысленно указывали на некий артефакт — "монолит", как называли его между собой исследователи. Точные координаты отсутствовали, однако не приходилось сомневаться, что хранится этот загадочный предмет в каком-то заброшенном — или, скорее, тщательно оберегаемом от посторонних? — храме, в маленьком селении в среднем течении реки Уэллэ. Которая, согласно трудам того же Владимира Владимировича Юнкера составляет приток Арувими, впадающей в свою очередь в Конго. То есть это я знаю, что она туда впадает — и, видимо, авторы металлических листов, — поскольку Юнкер опубликует записки о своём последнем африканском путешествии только через год. Тем не менее — рисунок рек, проступивший на металлическом листе, указывает именно на эти забытые богом и людьми края. Мне было с чем их сравнить — хоть я и не догадался поискать по архивам карты, составленные самим Юнкером, зато в моём распоряжении имелись подробные спутниковые карты интересующей нас местности. Конечно, в тропиках за 130 лет многое могло измениться до неузнаваемости — но хотя бы общая структура водной системы Конго должна была сохраниться в прежнем виде? Если это не так — нас ждёт изрядное разочарование...

Итак, вечером нас ждал Бурхардт. Записку с уведомлением об этом принёс посланный унтер. Глаза у него бегали и было он весь какой-то запыхавшийся. Я присмотрелся повнимательнее — так и есть: правая скула слегка припухла, а костяшки на правом кулаке содраны. Конечно, эка невидаль — следы свежего мордобоя у моряка; однако ж я не преминул спросить. Выяснилась интересная деталь. От самого дворца хедива Кондрат Филимоныч — так звали бравого кондуктора*, — почуял за собой соглядатая. Туда-то он дошёл безо всяких помех, вызвал знакомого служителя, дождался немца-архивариуса и честь-по-чести передал депешу. А вот обратно... поначалу за ним вышагивал невысокий скрюченный араб в грязной полосатой абе. Кондуктор сперва не обратил на него внимания — на улицах Александрии сплошь поголовно арабы, абы почти у всех не знали не мыла, ни стиральной доски с того момента, когда впервые были надеты, и половина этих одеяний имели полосатую расцветку. Однако араб шёл за русским моряком совершенно не скрываясь, и Кондрат Филимоныч решил принять меры предосторожности; а именно — дождаться араба-шпика за углом и начистить ему наглую арабскую рожу. Что и было немедленно проделано; на вопли единоверца сбежалось ещё пяток арабов, которым, однако, ничуть не помог численный перевес — расшугав магометан очень кстати подвернувшейся оглобелькой от арбы, унтер отправился назад, к снятому для экспедиции особняку. Куда и прибыл через полчаса, но уж не в одиночку — по пятам за ними следовала толпа арабов, орала не по русски, угрожала и швырялась всякой дрянью. И Кондрат Филимоныч готов был голову дать на отсечение, что среди них был тот самый, первый соглядатай — он-де узнал его по разорванной надвое абе и перекошенному битому рылу. С таким авторитетным заявлением спорить было трудно — память на лица у кондукторов парусного флота крепкая — поди иначе запомни в толпе матросиков провинившегося! Так что выводы получались неутешительные — едва мы успели ступить на улицы Александрии, как нас уже вычислили и выпасли — и, можно ручаться не с добрыми намерениями. Однако — делать нечего; оставив Антипа с казачками стеречь дом, мы втроём — ваш покорный слуга, доцент Евсеин и бдительный кондуктор — зашагали по направлению к дворцу хедива. Салтыков отсутствовал — поручику по делам службы надо было отправиться к консулу, где он и намеревался задержаться ещё на пару часов. На всякий случай мы оставили записку — как только освободиться, взять казаков и ждать возле резиденции хедива, имея при себе револьверы. Сам не знаю, зачем я отдал такое распоряжение; после истории со слежкой за кондуктором меня стали грызть смутные предчувствия — и, как выяснилось, не напрасно.

#* Кондукто́р — воинское звание в русском флоте, присваиваемое унтер-офицерам, прослужившим установленный срок и сдавшим экзамен.

Хранитель собрания хедива встретил нас с распростёртыми объятиями. Он являл собой столь разительную картину с тем недоверчивым, язвительным учёным, которому представил нас почти год назад наш попутчик, немецкий инженер, что я даже усомнился — а не подменил ли кто-нибудь злонамеренный уважаемого герра Бурхардта? Руки у него крупно дрожали; глаза бегали, голос непрерывно то срывался на визжащие нотки, то переходил в свистящий шёпот. Герр Бурхардт был до смерти перепуган — и ни чуточки этого не скрывал.