Молчала, ожидая, а как запылил рейсовый вдали, робко попросилась:
— Может, и я с тобой? Вдруг станет плохо.
На моё отрицательное молчание:
— Ну, тогда вечерним возвращайся — буду ждать.
Наверное, лукавил, убеждая себя и прочих, что только глянуть на Наташеньку хотел — хотел ещё чего-то, быть может, объяснить причину внезапного исчезновения, чтоб не остаться в памяти любимой недостойным человеком. Ещё какие-то мыслишки душу бередили ....
Её увидел за забором в лифчике и шортах — загорелую, весёлую, яркую своею красотой. Ковыряла тяпкой землю меж картофельных кустов и напевала. Мужик к ней подошёл — плечистый и рукастый, годов не больше тридцати — вытер ветошью ладони, ей по заду шлёпнул. И не пощёчина в ответ, а поцелуй.
Мне расхотелось с Наташей объяснятся.
Катюшу выследил. За нею по пятам ходил бутуз бесштанный — слушал выговоры, сунув палец в рот. А другой, такой же белобрысый, но постарше, сидел в сторонке, готовый сорваться и лететь на подвиги по зову Величественной Екатерины.
Потратил все оставшиеся деньги на шоколадные конфеты и подозвал его. Ему лет восемь, и был он рассудительным весьма:
— Ты кто?
— А ты?
— Куренков Вова.
— Они?
— Это моя сестра Катя и Алька, брат.
— Угощайтесь.
Он обернулся:
— Эй, подите-ка сюда, Катя, Алька....
Сунул пакет белобрысому Вове и прочь пошёл — не хотелось быть узнанным Катюшей.
Шел, утирая слёзы — лишний ты, Гладышев, человек на той Земле и этой. Куда не кинь, везде один и тот же клин — погост твоя обитель. Сейчас вот сяду у общественного колодца в тени тополей, сердце остановлю, и пусть меня хоронит Сельсовет.
Сел и готов был завершить земную суету, но суета у дома за дорогою внимание привлекла. Стояла баба монументом, скрестив руки под грудями, в вырезе платья так похожими на ягодицы. Подле неё два пацана — один мелкий и робкий, второй пинал мешок с чем-то шевелящимся внутри.
— Мёртвому припарка твои пинки, — заявила тётка. — Неси к болоту, утопи.
— Так убью, — юный живодёр припал на колено и нанёс мешку три быстрых и сильных удара кулаком — так бьют крутые парни в американских боевиках.
Мешок молчал, но шевелился.
— Постой, я сбегаю за монтировкой, — мелкий сорвался с места.
Оставаться безучастным не стало сил. Я подошёл.
— Бог в помощь. А я могу чем?
— Ступай себе, чай здесь не цирк.
Это баба так высказалась, но я проигнорировал.
— Так понимаю, Божью тварь жизни лишаете? А не боитесь?
— Чего? — толстуха вызывающе вздёрнула три подбородка.
— Воспитать из недоросля убийцу — сейчас он на животное руку поднял, завтра на человека.
— Мужик должен уметь защищаться.
— От мешка?
Примчался мелкий с монтировкой:
— На.
Но я перехватил её.
— Так значит, не боитесь?
— Кого, тебя? — живодёр, ободренный заступничеством матери, начал дерзить.
— Бога.
— А ты кто такой?
— Я и есть Бог.
Согнул руками монтировку в дугу и бросил в сторону. Очевидцы остолбенели.
— Во, блин, — шевельнулся живодёр. — Что тятьке скажем?
— Скажи, чтоб выпорол тебя.
Взвалил на плечо мешок и прочь пошёл. За околицей присел. На ощупь стал знакомиться с его содержимым. Лапа, лапа, голова — наверно, псина. Досталось, брат, тебе — за что, открой секрет. Цыплёночка загрыз? Нехорошо. Ты его жизнь отнял — они б твою.
— Не дёргайся, терпи, — это уже голосом. — Сначала поработаю с твоею головой, потом уж отпущу, не то ты убежишь и опять в какую-нибудь историю врюхаешься. Кстати, как тебя кличут?
Стиснул в ладонях собачью голову, попробовал проникнуть в её мозг через мешок. Удалось. Огляделся — конечно, навороты не как у homo sapiens, но примитивным его не назовёшь. Эта пульсация откуда? Наверное, болевые ощущения. Уберём....
Давай-ка, брат, тебя перевоспитаем. Ведь есть же умные собаки, о которых говорят: только что не говорят. Или это от дрессуры? Пусть от природы будет у тебя ....
Ковырялся в извилинах собачьих, не торопясь и не считаясь со временем. А оно светило отпустило на покой и подтянуло марь туманную к самому селу.
— Ну что, Артемон, пора тебе и на свободу, — развязал мешок, выпуская лохматого пса коричневого окраса.
После двух-трёх неудачных попыток он поднялся, часто вздрагивая всем кудлатым существом, побрёл прочь, припадая на четыре лапы.
— Что, больно? Врёшь. Ноги переломаны? Да ты б на них и не поднялся. Готов поверить, рёбра не целы — дай срок, срастутся. Куда направился?
Собака скрылась в лопухах. Ну, знать, судьбе навстречу. И мне дорогу надо выбирать. Поднялся, огляделся. В лощине, ещё свободной от тумана, светился костерок. Рыбаки, охотники, мальчишки?
Оказалось, сторож Митрич пас коней.
— Не страшно одному? — получив разрешение, присел к огню.
— Это умышленнику надо опасаться, мил человек, — старик усмехнулся. — Коньки ретивые — гляди, копытом зашибут.
Будто в ответ на его слова, едва различимые во мраке лошади забеспокоились, зафыркали, забили о земь подковами.
— Волк? — высказал догадку.
— А хоть бы, — Митрич спокойно ковырял палкой угли костра. — Это они стаей на одного смелые, а теперь его вмиг стопчут.
Выкатил из костра несколько закопченных картофелин.
— Угощайся.
Меня вдруг осенило.
— Я сейчас.
Разломил картофелину, отошёл в темноту и позвал свистом.
— Кто там у тебя? — спросил Митрич.
— А никого, — оставив картофелину на кочке, вернулся к костру. — Пёс дворовый приблудился, да где-то не видать.
— Пёс? Ну, тогда понятно — псу, если не бешенный, лошадей не испугать.
Кони действительно скоро успокоились.
— А волку?
— Волчий запах их приводит в ярость. Тут такая свистопляска завернётся — чертей стошнит.
Картошка похрустывала горелой коркой на зубах.
— Вкусно, — говорю. — Давно не ел.
— Сейчас чайку сварганем из душистых трав — Митрич поставил над костром треногу, подвесил котелок с водой. — А ты можешь приступать.
— К чему?
— Как к чему? Я попотчевал тебя — теперь твой долг мне рассказать: откуда ты, куда, зачем?
Подумалось — резонно, и начал я издалека:
— В старину по земле волхвы ходили. Как думаешь, зачем?
— Волхвы-то? Любимчики богов? Думаю, веру несли в народ.
— Они ж язычники!
— А мы кто? Атрибут лишь поменялся, а праздники все те же.
Ну, ладно. Не хотелось пускаться в теологические споры. У меня мелькнула одна спасительная (в смысле, от могилы) мысль — захотелось откатать её.
— Как думаешь, есть они сейчас?
— Волхвы-то? Не встречал.
— А кто перед тобой?
Митрич, усмехнувшись:
— Вроде не пили.
— Не веришь? Докажу.
— Скудесничаешь? А накрой-ка скатерть-самобранку, чтобы всё, чего сейчас я захочу, на ней присутствовало.
— Хочешь, навсегда тебя избавлю от чувства голода и жажды? Есть хотеть не будешь и....
— И помру.
— Вечно будешь жить и не болеть.
— А взамен тебе отдать святую душу? Да ты, приятель, сатана.
— Может и он, — ладонь распростёр над костром — она пропала.
— Гипноз? — напрягся Митрич.
— Нет. Изменён угол преломления — она прозрачной стала.
Собеседник громко сглотнул слюну, поднялся:
— Пойду лошадок погляжу.
Ушёл и не вернулся.
Я ждал его. Ждал с кольями селян, машин с мигалками. Тщетно. Так и просидел всю ночь в компании пасущихся коней.
Туман с пригорка стёк в лощину. Звёзды, не успев и разгореться, поблекли — коротки летние ночи, спаявшие закатные багрянцы с рассветной радуницей.
Мне расхотелось закончить путь земной у потухшего костра — встал и пошёл неведомо куда.
Огромный солнца диск, неяркий, не слепящий, прилёг на кромку горизонта, готовясь переплыть простор небесный.
Остановился на обочине шоссе, раздумывая, куда пойти. Боковое зрение перехватило какое-то движение — змея ползёт через дорогу? Присмотрелся — какая ж ты змея? Глазам не верю — серая дикая утка, приникнув вся к асфальту, идёт через него. А за нею жёлтыми комочками, вытянувшись в ряд, раз, два, три, четыре..., восемь утят. Ну, и нашла ты, Шейка Серая, место для круиза!
Будто в ответ на опасения мои вдали свет фар автомашины.
— Кыш! Кыш! Давай скорее, детвора, а то от вас сейчас один лишь след останется на глянцевом асфальте.
На рукомахания мои утка прижалась к асфальту, маскируясь, замер строй утят.
Ну что тут делать? Поймать их на руки да унести с дороги? Мамашка улетит, утята разбегутся и потеряются — вряд ли потом найдутся.
Поднял руку, пошёл навстречу им надвигающейся беде, да не обочиной, а прямо по асфальту.
Джип накатывал, шурша колёсами. Фарами мигнул, посигналил и остановился. Трое на дорогу вышли.
— Ты что, правнук Карениной, в рог хочешь схлопотать?
— Вы посмотрите, какая прелесть, — обернулся указать на выводок, а зреньем боковым вижу, летит в лицо кулак.
Конечно, дать могу себя побить — не больно всё равно. Опять же задержал ребят, отвлёк от важных дел — пусть порезвятся, потом похвастаются о приключении дорожном. Только надо ль поощрять наклонности дурные в человеке? Войдёт в привычку.
Я уклонился от удара, ладонью, как штыком, тырк под ребро. Что у тебя там, печень? А я думал.... Ну, подыши, дыши поглубже — не ровен час помрёшь.
Второй каратистом оказался — Я! Я! — ногами. И вверх ногами подлетел, упал и скуксился.
Третий рисковать не стал — полез в машину за бейсбольной битой.
Вступил с ним в диалог.
— Брось палку. Твои дружки дрались руками — немного получили. А вот тебя я искалечу. Брось.
— Убью, падла! — он замахнулся.
Ударил его в грудь ногой — взлетел он на капот и то ли палкой, то ли головой пробил стекло. Затих — башка внутри салона, а задница на солнечном свету.
Зло наказано, но не ликуется добру — ведь это всё мне врачевать.
На чело кладу ладонь — снимаю боль. Что, парень, сломано в тебе? Жить будешь? Вот и хорошо. Но как? Копаюсь в извилинах, настраиваю на позитив — быть добрым это так не просто и так легко. Но главное-то — благородно. Вот это пригасить, вот это выпятить, а это удалить, совсем не жаль. Ещё два-три штриха, и получился вполне достойный гражданин. И так три раза.
Подрыгав ногами, молодой человек выбрался из пробоины в стекле, пощупал темя:
— Во, блин, шишка будет.
— Надо что-то приложить холодное, — советует каратист. — Посмотри в багажнике: там, в ящике с пивом лёд.
— Ты, дед, дерёшься, как Брюс Ли — угораздило же нас.
— До свадьбы заживёт.
— Да уж, — начавший драку смотрит на мобильник. — Каких-то шесть часов.
— Что тут за фокус нам хотел ты показать?
— Утят, — я огляделся. — Ушли с дороги, ну и, слава Богу.
Вижу на обочине пса — смотрит на меня, склонив кудлатую башку. Ты что тут делаешь, Саид — на выстрелы примчался? Немного припоздал — стрельба закончилась.
— Куда путь держишь, дед? Может, подвезти? А то айда с нами на свадьбу.
— Пива хочешь? А шампусика?
Я от всего отказываюсь.
— Ну, бывай здоров.
Мы пожимаем руки, друзьями расстаёмся. Джип уезжает, я спускаюсь с трассы:
— Пойдём, Саид.
На полуденный роздых остановились в весёлой берёзовой рощице. Солнце сенится сквозь густую подвижную листву. Птички-синички по веткам прыгают, поют. Дятел трудится, а кукушка подкидышей считает. Хорошо! Мне хорошо, а пёс в пяти метрах лежит, поскуливает.
— Проголодался, друг? Иди сюда, я накормлю.
Он с недоверием смотрит в ладонь пустую, хвостом виляет. Тем не менее, проползает метр-полтора.
— Иди-иди, не бойся, — я глажу своё колено. — Сюда иди, ведь мы друзья.
Глажу кудлатую собачью бестолковку:
— Процедура долгой предстоит — тебе лучше уснуть.
Пёс послушно кладёт голову на лапы и закрывает глаза. Я тоже. В смысле, глаза. Предстоит не просто ковыряться в мозговых извилинах, а добраться до тех глубин клеточной памяти, когда наши общие с ним предки могли питаться воздухом из окружающей среды. Заодно программирую собачьи инстинкты в соответствии с основными Заповедями — не укради, не возжелай..., а также защищай сирых и слабых.
То, как отлично он усвоил это, Саид доказал под вечер следующего дня, когда мы с ним, лесом бредя, вдруг вышли на окраину села. За околицей мальчишки футбол гоняли. Мой друг сорвался вдруг и громким лаем разогнал спортсменов. Когда я подошёл, они пожаловались:
— Ваш пёс, наш мячик отобрал.
Мячом служил им ёж — живой, колючий но, видимо, немало пострадавший от пинков, полётов и падений. Я шляпу снял, сорвал пандану:
— Ах вы, ироды Иерусалимские! Вот я вам ноги все переломаю.
Глаз Масяни вспыхнул ярким лучом и обратил в бегство маленьких изуверов. Саид преследовал их с громким лаем до самого села.
Откуда, Господи, жестокость в людях — творят неведомо чего?
Взял колючий ком в ладони — сейчас я излечу тебя.
Хитросплетения маленького мозга — где, что — попробуй, разберись. Но не спеша, как часовых дел мастер, по винтику, по шпунтику во всё вникаю и делаю свои дела.
Вернулись в лес.
— Ну, вот, приятель, боли уже нет, ушибы, переломы скоро заживут — ты только будь поосторожней.
И отпустил колючего в траву.
Он топ-топ, топ-топ и под корягу. Вылезает с пёстреньким котёночком в зубах — малюсеньким, не больше пол-ладошки. Тащит кроху с явным намерением не покормить, а отобедать. Я опешил, Саид растерялся — стоим и смотрим. А котёнок, изловчившись, царап ежа по носу лапой. Тот зафыркал, добычу выпустил, и было наудёр. Потом вернулся, закружил, намереваясь к малышу с хвоста подкрасться. Но как не сунется, с какой стороны не подкрадётся — навстречу коготки.
Но где же мама-кошка — не может быть такая крошка одна в лесу? Прогнал Саида прочь — может его боится. Однако не пришла. Что делать? Надо малыша спасать — не ровен час, устанет или ошибётся....
Беру котёночка в ладонь — он успевает и меня царапнуть. А шипит-то как — спинка с хвостиком дугой, в маленьком ротике малюсенькие клычки.
Ну, успокойся, успокойся — мы с тобой крови одной.
Глажу кроху, и котёнок засыпает у меня в руках. А просыпается совсем уже другим — ни голод ему не страшен, ни холод, ни болезни, и ни сама безносая с косой.
Идём втроём просёлком неведомо куда, и не хватает нашей компании осла да петуха.
Это был грот — уютная малогабаритная пещерка на вершине горы. Обрывистый склон её опоясывала бурная речушка с чистой быстрой и холодной водой. Спуститься к ней можно по узкой тропе, которую в народе называют козьей, змеившейся меж корявых сосенок и седых в трещинах скальных хрящей. Противоположная, более пологая сторона горы — царство мачтовых исполинов, сомкнувших кроны в поднебесье и обрекших подножие на вечный полумрак и прозябание. Тем не менее, густые заросли малины, акации и шиповника прижились и превратили реликтовый лес в непроходимые дебри. Сказочный привкус с намёком на "там чудеса, там леший бродит" придавал ядовито-зелёный ковёр из хвощей и папоротника. Последний, как известно, цветёт одну только ночь в году и указывает зарытые клады. На такого любителя отыскивать земные сокровища с помощью колдовских чар набрёл у подножия горы.
