Сторож сунул сигаретку в рот и прикурил.
— Жестоки люди. А почему?
И сам ответил:
— От страха. Боятся смерти, голода и нищеты. Кабы у всех достаток был, тогда и рай бы наступил.
На моё молчание:
— А вы ложитесь — я всю ночь могу болтать.
Лёг, как было велено, укутавшись в одеяло, под голову подушку. А потом сказал:
— Достаток — относительная вещь. Люди в погоне за золотым тельцом готовы жертвовать друзьями, близкими, здоровьем, самой жизнью. И лишь на смертном одре вдруг осознают, что ничего в итоге не достигли. Огромный в банке счёт? На кой он ляд, коли наследники ждут, не дождутся, когда концы отдашь. Бюст бронзовый при жизни поставили в родном селе? Жди — переплавят. Потом немало найдётся в чужом дерьме охотников поковыряться — не рад будешь и славе. Такая человеческая суть — где слава, там и зависть. А те, кто на вершине власти, несчастнее других — им надо позабыть про дружбу и любовь, им даже родственники врут.
Церковный сторож покивал:
— Когда в кармане шиш, легко себя счастливым мнишь. Спокойной ночи.
И удалился в темноту.
В час, когда ночь к утру переломилась, и звёзды задрожали, устав висеть на чёрном небосклоне, в саду церковном соловей запел — защёлкал, засвистал и трелями залился. Я не спал. Я слушал. Решил, что остаюсь при Божьем храме, исполнить миссию свою — Его увидеть. Пока не знаю, как сиё произойдёт, но если зреть могу людские души, то почему бы нет и их Творца?
Мрак таял, меркли звёзды, рассвет окрасил горизонт. Проснулась иволга, потом скворцы, с лучами солнца сад ожил — запел, по ветвям запрыгал, запорхал.
Лежал в беседке, слушал благовест и восторгался замыслам своим. Какая тема удивительная предстоит — Создателя увидеть! Настоящего. Что так и будет, в том ничуть не сомневался, хотя как взяться за неё ещё не знал.
Потом пришёл Степан Василич, забрал постель, а мне сказал:
— Вас батюшка к себе просили. Умыться не желаете?
И проводил к колодцу.
Холодною водой взбодрившись, потопал к церкви. Но отпевание было во дворе. Гроб с телом умершей стоял на табуретах. Рядком скорбели родственники. Народ толпился до ворот. Протоиерей качал кадилом и читал молитву. Все при делах.
Замерев в сторонке, присутствующих окинул взором — где мне усопшей душу увидать? В толпе? Да вряд ли. На заборе? Он пуст. Быть может, в теле? Но сколь, ни вглядывался в профиль восковой с синими кругами под глазами, ничто не говорило — там есть душа.
Закончил Михаил. Засуетились ритуальщики. Народ к вратам качнулся. И тут я увидал старуху в чёрном одеянии. На корточках она сидела чуть поодаль, у храмовой стены. Так необычно.
— Вам плохо? — я спросил.
— Да мне плохо. Мне очень больно.
— Где болит?
Старуха поднялась и распрямилась. В ней отпеваемую я признал.
— Так вы душа?! Что вас гнетёт? Чистилища боитесь? Страшного суда?
— Не за свою судьбу сердечко ноет, — она махнула вслед уходящей со двора толпе. — Там деточки мои, сынок и дочка.
— Они скорбят. Вам что печалиться о них?
— Сглупила я, подписав дом в дарственную на обоих. Сначала думала, по справедливости, чтоб не было ругни. А нынче поняла, что выгонит младшенького старшая, ведь он блаженный, а та на деньги шибко падкая — продаст жильё и пустит по миру его. Ведь он со мною жил — теперь как перст один. Ты не поможешь, милый человек?
— Так чем же?
— Присмотри за ним.
— Успокойтесь и отправляйтесь по своим делам. Дом не панацея — был в бочке счастлив Диоген. А если разбегутся ваши дети — так знать судьба.
— О горе тяжкое! — ссутулив плечи, старуха в стену кирпичную вошла.
Вслед за мной пришёл в беседку и отец святой. На столик свёрток положил:
— Угощайтесь. На завтрак матушка блинов вам испекла — здесь с творогом, а вот с печёнкой. Какие любите? В бутыли молоко. Вкушайте.
— Спасибо, — и чтоб не огорчить хозяина, за трапезу взялся.
Настоятель выждал паузу:
— Была ли умершей душа?
— Была, — прихлёбывая молоко, сказал. — Мы говорили. Она в печали — боится, что потомки не поделят отчий дом.
— Так и сказала? — был протоиерея недоверчив тон.
Пожал плечами — хотите, верьте, мол, хотите нет.
Зачем же верить — мы проверим, подумал Михаил, а я услышал.
Смотрю, засобирался он идти. Ну, время промыслы поведать.
— Вы слышали легенду Таганая? — достал котомку. — Отшельники из поколенья в поколенье в пещере жили — молились Богу и постились, а после бурь сокровища искали под вывороченными сосновыми корнями. И находили.
Развернул котомку, достал мешок, а из мешка на стол струя самоцветов потекла.
— Вот их богатства. Они Творцу принадлежат по праву, и церкви ими распоряжаться. Примите, батюшка.
Все чувства отразились на лице протоиерея — восторг и удивление, растерянность, испуг. Он попятился:
— Нет, я не вправе. Если хотите, в епархию их отвезу. Или вы сами.
— Хоть к патриарху, но только вы. А мне награда за труды ваше разрешение остаться при Божьем храме.
Протоиерей с трудом пришёл в себя.
— Да-да, вольны остаться. Когда я из епархии вернусь, мы с вами о довольствии поговорим. А сейчас....
Когда окрестности тускнели, размывались, и город зажигал свои огни, "Рено" протоиерея к вратам церковным подкатил и посигналил.
— Не спать, а бдеть! — приветствовал отец Михаил сторожа Степан Василича и отослал. — Не семени за мной, к беседке я дорогу знаю.
Вошёл в моё пристанище и хлопнул донышком на стол бутылку дорогого коньяка.
— Не спать, вставать и праздновать со мною.
Я опустил с груди Маркизу на пол и поменял горизонталь на вертикаль.
— Позвольте угадать причину — клад приняли и вас повысили.
— Не угадал, — весьма довольный протоиерей захохотал. — Впрочем, да, сокровища, конечно, приняли, пересчитали, оценили — там уйма денег. Такая что.... тс-с-с.
Отец Михаил подозрительно оглянулся на подступающую темноту — в ней силуэт маячил.
— Степан Василич, лампадку нам сообразите. Себе стаканчик.
Сторож принёс керосиновую лампу и стакан гранёный.
— Какой хитрец! — пожурил святой отец, составив рядом стеклотару — две рюмки и стакан.
— Вы знаете, за что мы пьём? Так слушайте — нам школу тут воскресную поставят для деток и странноприимный дом. Строительство буквально с завтрашнего дня начнётся. Решить лишь надо — сад потеснить или землицы прикупить у городской администрации. А?! Каково?! Ну, с Богом!
Мы с протоиереем пригубили, Василич хлопнул, крякнул, пошарил по столу глазами, занюхал рукавом.
— Коньяк, сын мой, не заедают, — поучал святой отец.
— А вам, — это он мне, — я должность подыскал — заведующего странноприимным домом. Согласны?
Конечно, нет. Да только спорить ни к чему: пока его построят — эксперимент я завершу.
Потом приехали из епархии — насчёт строительства. Лишь мимоходом протоиерей представил им меня. И после этого никто не вспоминал, не донимал — у всех свои заботы.
Оставленный в беседочной тиши, обдумывал величайший из своих экспериментов: как мне, пронзив пространство или время, достичь черты, что разделяет свет на тот и этот. Лишь, думал, там смогу Его я лицезреть — того, которого как будто нет, однако все в которого как будто верят. Того, кто знает, как жизнь вдохнуть в покинутое душой тело. Кто может эту тайну мне открыть.
Достичь черты, переступить и вновь вернуться — весьма рисковая затея. Я не Орфей, чтоб нравиться богам. И не Геракл, их чтоб не бояться. И не хочу я пить шампанское. Познание — вот смысл риска.
Перечитал всю библиотеку Михаила, пытаясь в каждой фразе найти намёк, скрытый смысл, потайную дверцу, способную в архангельское царство привести. И сколь ни бился.... Но не отступал.
Мне книги Фенечка носила: протоиерею недосуг — то служба в церкви, то крестины, то отпеванье, то венчанье.... А тут строительство свалилось....
Мне книги Фенечка носила, и мы сдружились. Общались мысленно. Но желание излечить ребёнка допекало и однажды допекло.
— Есть у тебя гребёнка? — мысленно спросил.
Она покивала и подала расчёску.
Годится.
— Сядь сюда. Позволишь мне косички расплести?
Она кивнула.
Как нежный шёлк пряди у ребёнка, а цвет — как грива ковыля, что волнами своими красит степи. Расчёсывал ей волосы расчёской, другой рукой приглаживал.... И в мозг проник тихонько. Пошарил — вот она, загвоздка, вот этот узел надо расплести. Запутались нейроны ещё в утробе, а может в миг рождения, который мог последним стать.
Расчёсывал ей волосы расчёской, другой рукой приглаживал и по чуть-чуть, ну очень осторожно распутывал хитросплетения в мозгу, лишившие её и слуха, и дара речи.
Внезапно вздрогнули Фенечкины плечи, и тельце худенькое напряглось — звук к ней прорвался.
Я голосом:
— Ты можешь говорить?
— Да, могу.
— А слышать?
— Я слышу же.
Повернул девочку к себе лицом, стал на колени, чтоб заглянуть в её глаза.
— Хочешь дочкою моей стать?
— Ты женишься на тёте Глаше?
На тёте Глаше? Гм.... Пожалуй, не готов.
За Фенечкино исцеление протоиерей Спасителю молебен посвятил и мне пенял:
— Вот вам и чудо! Где наука ваша с её врачами? А молитва, когда она от сердца чистого доходит до небес и возвращается — вот вам и чудо из чудес. Какого надо вам ещё знамения и откровения? Немедленно креститесь и начинайте молиться за спасение души.
Но от крестительной купели я воздержался.
— Не могу, святой отец, без веры.
— Так ты поверь.
— Верю, что человечество от обезьян произошло путём эволюции. А религия — это культура: как мусульманство у арабов, так православие у славян.
— Тогда откуда же к тебе души видение пришло?
— Вот это и хочу понять. Когда пойму, тогда уж с чистой совестью к кресту пойду.
Фенечка быстро выучилась читать, писать, считать и сочинять. Прочтёт мне сказочку из детской книжки и замолчит, задумается.
— Что не так?
— Вот это и вон то.
— Ну, тогда свой вариант рассказа излагай и не стесняйся, называй — других героев имена.
Малышке только дай — был бы слушатель, фантазии хватает, а язычок болтает и болтает.
С Маркизой забавляясь, вдруг спросила:
— А у неё котятки будут?
Откуда? То бессмертным не дано. И на ночь сна меня лишила.
Ну, ладно я — из ума выживший старик. Ну, пусть Саид — пёс не первогодок. Ну, а тебя, мурлыка, за что лишили счастья материнства? За то, чтоб нескончаемой чредой тянулись годы без любви и ласки? За то, что ты мне стала дорога, должна пожертвовать своими чувствами напрасно?
Промаявшись, к утру решился, распрограммировать Маркизу — вернуть ей радость материнства. А за одно — старение клеток и неминуемую в итоге смерть. Хотя со смертью погодим: будем живы — будем жить.
Через недельку красавица пропала. Потом явилась и полнеть стала — в животик подаваться.
— Там у неё котятки? — пытала Фенечка.
Протоиерей в беседку заходил:
— Холодно ночами? Потерпите — строительство вот-вот мы завершим, и переедите. А может быть, сейчас — ко мне иль на квартиру? Приход оплатит.
— Вы не беспокойтесь — у нас всё хорошо.
— Они-то в шубах, — на друзей моих хвостатых кивал настоятель. — А вам-то каково? Здесь, сын мой, не сельва колумбийская, здесь в сентябре бывает о-го-го.
— В Таганайском гроте зимовал и в лютые морозы костра не разжигал.
— Думаю, что до морозов дело не дойдёт — управимся.
А дни прекрасные стояли. И ночи тёплые — зря батюшка ворчал.
Однажды услыхал в ночной тиши мышиный писк — в коробке из-под обуви, что Фенечка в подарок принесла, родились шестеро котят. Беспомощные и слепые, и совершенно разные. Трое в мать — пёстрые такие. Четвёртый в серую полоску словно тигр. Пятый — снежный барс, но с чёрным хвостиком. И лишь один, самый слабый из котят, был непонятной масти — трёхцветный.
Пошли советчики.
Степан Василич:
— Вы отберите, который люб, а остальных — ведро с водой щас принесу — топите.
На мой отказ:
— Они же кошку вашу насмерть засосут.
Но у Маркизы всем шестерым хватало молока. Даже у маленького животик полным был всегда.
Глафира:
— Топите, Алексей Владимирович, сейчас: когда откроют глазки — грех.
Спросил протоиерея, вправе ль я судьбу котёночью вершить.
Он пожал плечами:
— На что решитесь — такая их судьба.
— И всё от Бога?
— Да.
Через неделю они открыли глазки.
— Смотрите, — Фенечка трёхцветненького подняла. — Какие мудрые у него глаза!
Взгляд бусинок голубых действительно являл осмысленность. И озорство.
— Это кошечка.
— Я назову её Принцессой. Вы мне подарите её?
— Хоть всех бери. Как станет мать им не нужна, они твои.
Глафира:
— Вот ещё беда — дом полон кошек. Ведь говорила же, топи.
Проблема разрешилась сама собой. После удивительного исцеления стала Фенечка для обывателей святой. На неё ладно, что не молились. Но приходили и просили:
— Положь мне свою ручку вот сюда, дитя.
И верили, что боли все уйдут. И уходили.
Когда ж узнали, что Фенечка котят пестует — за ними очередь: готовы тут же разобрать. Но я сказал:
— Пусть подрастут — их от мамаши рано забирать.
Мне доставляло немало удовольствия наблюдать, как кормит их Маркиза, как лелеет. И поучает. Как холку треплет за непослушание. Одной Принцессе с лап сходили озорства — как будто матери любимицей была.
Трёхцветная проказница возглавила борьбу за изгнание Саида из беседки. Тот на порог — она шипит, спина дугой. За ней котяток целый строй и все готовы в бой. Пёс зарычит — бежит Маркиза. Но их мирить, лишь сердце мучить, и гонит друга прочь, что защищал её не раз в тайге дремучей.
К чему Вас этим зоопарком утомляю? Мысль пришла — а почему хозяин жизни только человек? Разве животные думать не умеют? В том мире, что оставил я, главное — не пара рук, а голова нужна. С мозгами. И они есть у моих питомцев. Я докажу.
Тема настолько интересна, что хоть сейчас бросай задуманное и заново всё начинай. И начал, если бы не случай....
На отпевании как-то раз открылся путь к черте заветной. Вернее, я нашёл проводника — он обещал меня с собою взять. Лишь надо обождать. Всего шесть дней, пока душа прощается с землёю.
Сейчас в подробностях.
Омоновца Степана Буландо замучили в Чечне боевики. Пытали, били, истязали, но не сломили дух и не смогли заставить честь уронить, присяге изменить. Посмертно звание Героя ему дали и улицу родную в городе переименовали. Остались без кормильца жена и маленькая дочь. Городские власти взяли на себя о них заботы — бесплатная квартира, льготы. И добрый всход дал корень Буландо — медалистка в школе, отличница в университете дочь его. Однажды за кордон бесплатную путёвку ей подарили городские меценаты. И надо же несчастию случиться — шофёр уснул, автобус в пропасть, среди погибших дочка Буландо.
Весь город провожал в последний путь её. Прекрасная в гробу она лежала — как живая, только не дышала. Венки из роз украшали ложе ей, и слёзы, отпевая, лил протоиерей.
Нашёл на клиросе девицу в белом одеянии.