Садовница

Гость не ответил, только молча сглотнул — потом с удивлением посмотрел на барабанящие по колену пальцы и переложил руку на подлокотник.

— Может быть, вы хотите яблок? Или чего-нибудь выпить? — снова заговорила Эрле; он отрицательно качнул головой; тогда она встала и подошла к окну — распахнула тяжелые створки, впуская в комнату свежий весенний ветер, зашуршавший в камине остывшей золой. И в тот момент, когда она, не отрываясь, смотрела на свой садик — отсыревшие за зиму стволы яблонь, и лишь тяжелые почки, которые скоро прорвутся юными клейкими листьями, показывают, что деревья не умерли, а просто спят; а из сердцевины пучков пожухшей травы выглядывает новая, молодая, свежая, — в этот момент Карл, наконец решившись, сказал глухо и быстро:

— Не отпирайтесь. Я знаю, что вы ведьма.

Эрле обернулась. Ее отражение в оконном стекле не дрогнуло, не переменилось в лице.

— Ну разумеется. Все женщины немного ведьмы.

Гость нервно хихикнул; она так и не поняла, что смешного он нашел в ее словах.

— Это другое. Рядом с вами люди меняются, становятся не такими, как раньше. Начинают делать то, чего прежде не умели — выращивать растения, как моя жена, или следить за звездами, как мой брат, или ловить лягушек в пруду и резать их, как мой кучер Мартин... А причина — в вас. Я давно за вами следил... Это вы подарили тот цветок моей жене и вы же поспорили с братом, что на луне есть холмы и долины... Я не знаю, как вы это делаете, и не хочу знать, — Карл говорил все торопливее и торопливее, то сплетая, то расплетая пухлые пальцы лежавших на коленях рук, — но я готов вам заплатить. Если надо — деньгами, если надо — душой.

Эрле вернулась к креслу, молча села в него, внимательно, из-под ресниц наблюдая за лицом собеседника. Внешне оно было спокойным и гладким; поймав пронзительный и напряженный взгляд Карла — не на нее, на вазочку с виноградом — Эрле позволила себе холодно усмехнуться:

— Да вы договаривайте, договаривайте. Что ж на полуслове-то замолчали...

Он не ответил, потом, спохватившись, провел рукой по виску — словно утирая пот; еще раз взглянул на вазу — Эрле подумала, виноград сейчас расплавится — потом произнес глухо:

— Сделайте меня писателем.

Она молчала. Тогда он продолжил — сначала осторожно и сухо, потом со все большим жаром:

— Мне не надо величия и славы. Я не хочу, чтобы мое имя прогремело в веках и дошло до потомков. Я согласен довольствоваться малым: знать, что я написал неплохой роман, и иметь возможность перечитывать его без отвращения.

Эрле молчала.

— Вы знаете, что это такое — вскакивать среди ночи с головой, полной идей? — спросил он очень тихо. — Бежать записывать, восторгаться — а поутру перечитывать и находить там все то же самое: серые бледные слова, неуклюжие обороты, сто раз высказанные идеи... Знаете, какая это мука — писать, мечтать, лететь, творить — а творчество раз за разом оказывается всего лишь копированием, жалким подражательством, а крылья — неуклюжими и деревянными... не то что летать — ходить по комнате опасно: зашибешь ведь кого-нибудь... Вы знаете, что такое подыхать от жажды, когда другие поливают водой цветочки? — его голос стал еще тише. — Неделю назад у меня умер отец. Он умирал, в другой комнате рыдала мать, а я сидел возле его постели и мог думать только об одном — это страдание, это живое страдание, которого мне так не хватало, а значит, я наконец сумею дописать свою главу... — он замолчал. Сдавил ладонями виски — так, будто хотел, чтобы его голова треснула.

— Съешьте виноградину. — Эрле откинула голову на спинку кресла, проговорила, глядя в потолок — простой, белый, с лепниной — Марк не захотел, чтобы на нем что-то было изображено: — Мне не нужна ваша душа. Я вообще не представляю, можно ли с вами что-нибудь сделать... Вы знаете, что у вас другой талант? — она посмотрела на него пристально, он ответил ей пустым и невидящим взглядом, потом пробормотал чуть слышно:

— Это неважно. Я не хочу заниматься ничем другим.

— Если вы подождете, — сказала Эрле мягко, — со временем вы начнете писать все лучше и лучше. Это я вам обещаю.

Карл повернул голову так, что она могла видеть его лицо только в профиль, и зачем-то посмотрел на напольные часы.

— Ждать? Сколько? — спросил он быстро. — Месяц, два? Год?

— Больше. Может — два года. Может — три или четыре.

Он рассмеялся — хрипло, словно каркнул.

— Слишком долго. За это время я успею либо сойти с ума, либо пожалеть о том, что не успел.

— Я не уверена, что у меня получится. Кроме того, это может оказаться опасным.

— Я дам вам деньги, — повторил Карл, как заведенный. — Много, много денег...

— Об этом мы поговорим после, — сказала Эрле. — Если оно, конечно, вообще будет. Идемте в сад.

— В... сад?..

— Да. Мне так будет легче, — пояснила она терпеливо. — Воздух свежий.

— А... а полночь? Пентаграммы, заклинания, черный петух? Разве это не надо? — спросил он тупо. Эрле криво усмехнулась:

— Я душу дьяволу не продавала.

— Извините. — Он встал, подал ей руку. Она ее не приняла и встала сама.

...Они шли по дорожке, выложенной гладкими серыми плитками. В узких щелях между ними прятались остатки талого снега. По правую руку — прошлогодняя вылинявшая трава и ростки новой, молодой, по левую — черная непролазная грязь и жмущаяся к кривому яблоневому стволу тонкая корочка ноздреватого и угреватого снега. Спереди — чугунная решетка в человеческий рост; дорожка вела прямо к калитке, выходящей на тихую безлюдную улочку.

— Вам разве не нужны зелья и всякое такое? — в очередной раз поинтересовался Карл. Она взяла его руку, повернула ладонью наружу и положила свою поверх его:

— Расскажите мне про ваш роман.

Он воспринял эту просьбу без удивления, заговорил — сначала медленно, тщательно подбирая слова, потом увлекся, стал помогать себе жестами, порывался даже отобрать у Эрле руку — не отдала... Слова журчали, пенились в ушах — несчастная сиротка... богатая наследница... злодей-опекун... злодей-сын злодея-опекуна... честный и добродетельный влюбленный... Она перестала вслушиваться, и вскоре слова превратились в шум, а потом и вовсе исчезли.

Перед ней была земля. Голая, черная, сырая. Она прислушалась — остро, зверино, внимательно: в глубине земли дремали семена, и ей надо было не ошибиться, ни в коем случае не ошибиться... Нашла нужное зернышко, тихонько позвала, не разжимая губ — оно не откликнулось, оно было слишком маленьким и слабеньким... Тогда она встала на колени, прямо в жидкую грязь, и сомкнула над ним руки — иди же сюда, малыш, видишь, как тут тепло... Она звала и звала, она вкладывала в зов все свои силы, она отчаянно пыталась дотянуться до него, она пыталась заставить его расти... Тщетно. Она копала землю руками, помогая ему пробиться, она звала, она подгоняла, она отдавала ему свои силы, свою волю к жизни, она выложилась до последнего — ничего себе не оставила... И росток пробился сквозь землю, он появился, маленький и острый, бледный, почти белесый... Он появился, он развернул листочек — первый, кругленький, он даже не успел укорениться — земля позвала его назад, вниз, и он откликнулся на этот зов, начал втягиваться обратно в грязь, и она поняла — земля скоро сомкнется над ним, земля поглотит его и залепит черной грязью, и все будет опять, как прежде, как прежде, как пре...

Возвращение. Солнце — с неба. Воробьи где-то под яблоней. Воздух. Собственные руки — голубые рукава платья, кружевные манжеты, из них — тонкие кисти с четко прорисованными косточками и овальными, коротко подстриженными ногтями... крохотные волосочки на тыльной стороне ладони — дыбом, кожа белая-белая, пошла мелкими синими пятнышками, лунки ногтей — бледно-синюшные, кольцо на безымянном пальце — золотой ободок с бесцветным камнем — велико даже больше, чем обычно... А под ногой была плитка. Та, на которую Эрле только собиралась ступить, вдруг стала выпуклой, потекла, расплываясь во все стороны, пошла волнами, потом мелкой рябью, почернела, расползаясь, закрывая целый мир, все росла и росла в глазах...

Падая, Эрле еще успела услышать вскрик Карла. Потом была темнота.

...Марк стоял рядом с кроватью, хмурил брови, смотрел сверху вниз — пристально и мрачно. Эрле с трудом поймала его за руку — мир слегка пошатывался в глазах, и ныл ушибленный при падении локоть — улыбнулась через силу:

— Марк, ну что ты... Я скоро встану, вот увидишь...

— Лежи уж, — откликнулся он насмешливо, поворачивая кисть так, что ее пальцы с нее соскользнули. — Тоже мне, развлечение: угадывать, когда и... куда ты опять упадешь.

Эрле надулась и замолчала, демонстративно уставившись в окно. За соседним домом, скрывающим линию горизонта, догорал закат. Над коньком крыши, в густо-синем, твердом, как мрамор, небе зависло пушистое облако, подсвеченное снизу золотым.

— Ладно. Пойду я. — Это получилось немного грубовато. Эрле не ответила. Он немного постоял, склонив голову — как будто к чему-то прислушивался — потом ушел, даже не попрощавшись. Она закрыла глаза, намереваясь немного поспать. На душе было серовато. Одним неслышным прыжком на постель взлетел Муркель, обошел хозяйку по кругу, деловито осмотрел, потом свернулся клубочком у плеча. "Только ты один меня и любишь", — тяжело вздохнула на него Эрле. Кот замурлыкал, соглашаясь.

...Наутро она встала. Спихнув с затекшего плеча так и не проснувшегося зверька, выползла из-под перины, спустила ноги на пол — ступни по щиколотку утонули в роскошной медвежьей шкуре, рывком подняла тело с постели — и тут же уцепилась за черную блестящую спинку кровати с узором в виде аккуратных ромбиков. Положительно, ноги ее сегодня держать не хотели. Очень медленно повернула голову направо, смерила взглядом расстояние от кровати до пуфика перед туалетным столиком — оказалось совсем немного, шага три-четыре, не больше, и она решила рискнуть. Разжала пальцы, отпустила спинку кровати — ничего не произошло, и расхрабрившаяся Эрле, немного пошатываясь на ходу в такт раскачивающейся комнате, благополучно преодолела расстояние от кровати до столика и медленно, осторожно усадила себя на мягкий невысокий пуфик, обитый бархатом.

В зеркале — темноватое, не очень ровное стекло в черной раме с завитушками — немедленно появилось ее отражение: бледные щеки, встрепанные волосы, полузакрытые глаза, взгляд совершенно плавающий и немножко шальной, полузакрытые губы приятного синеватого оттенка... Тонкая батистовая сорочка сползла с плеча — Эрле поправила бретельку, нечаянно царапнув ногтем кожу, взглянула на свое отражение еще раз, аккуратно сдвинула к краю столика щетку для волос с простой деревянной, но очень удобной в руке ручкой и маленький граненый флакончик с пробкой в виде бутона розы — в нем были духи: несильный, необычайно стойкий аромат цветущего летнего луга — и тяжело уронила на столик сначала руки, потом голову. Гладкая лакированная черная поверхность была прохладной и отчего-то пахла жасмином. В носу защипало, Эрле неловко повернула голову к окну, дрогнув при этом локтем — щетка полетела на пол, жалобно дзенькнув о паркет. Она не стала за ней наклоняться. К самому низу оконного стекла пристало перышко — серое, цвета осеннего неба, остро вздрагивающее белыми курчавыми пушинками у основания пера, немного напоминающими бакенбарды.

Дверь тихо скрипнула петлями. Молодая женщина не стала оборачиваться — она и так знала, кто это.

— Госпожа, зачем же вы встали? — укоризненно произнесла Катерина.

— Знаю, — тихо ответила Эрле. Голос показался ей немного не своим. Передвинула руку так, чтобы не поворачивая головы, уткнуться лицом в сгиб локтя — между рукой и поверхностью стола осталась тонкая щель, в нее сочился серый дневной свет — хотелось темноты, и она закрыла глаза. — Принеси одеться...

Катерина постояла немного на пороге комнаты — Эрле чувствовала ее нерешительность, потом коротко вздохнула, прошуршала накрахмаленной юбкой — и дверь еле слышно коснулась косяка. Петли почему-то не заскрипели.

Вернулась она с платьем — юбка мягкого голубого оттенка, спускается ниже щиколоток глубокими складками, лиф жемчужно-серый, облегающие рукава, завышенная талия, лента под грудью... Отвергая дальнейшую помощь, Эрле оделась, сколола волосы гребнем. Проверяя себя, прошла по комнате — сначала к окну, потом к двери, соединяющей их с Марком спальни, полускрытой обоями и висящим над кроватью черно-белым ковром, повернула круглую, хорошо начищенную ручку так, что открыть дверь с той стороны стало невозможно.

— Господин еще не вставал: он не спал с тех пор, как вернулся, — проговорила Катерина, опустив голову. Заметила щетку на полу, шагнула, подняла и водворила обратно на столик. Эрле не ответила, вернулась к туалетному столику, небрежно пробежала пальцами по роскошному перламутровому цветку на боку напольной вазы, стоящей рядом со столиком.

— Я хочу спуститься вниз.

Катерина склонила голову еще ниже.

— Да, госпожа.

Внизу, в гостиной, все было точно так же, как до ее болезни. Мерно тикали напольные часы, в хрустальной вазочке на столике лежали остатки винограда — потемневшие, пошедшие морщинами. На краю столика круглой черной нашлепкой лежала раздавленная ягода.

Около двери на террасу Эрле остановилась. Подождала, пока перестанут подгибаться ослабевшие ноги, и повернула ручку.

На воздухе сразу стало как-то бодрее. Она походила по террасе, по влажным каменным плитам, замочила ноги — ее домашние туфельки совершенно не предназначались для прогулок по саду — остановилась у вазона, в котором летом росли цветы, зачем-то ковырнула пальцем мерзлую, лишь немного оттаявшую сверху землю. Вдохнула воздух полной грудью — прилетевший из сада ветерок приятно холодил виски, а вот руки уже начали мерзнуть — спустилась по ступенькам в сад и решительно зашагала по дорожке, про себя решив на сегодня ограничиться прогулкой до калитки и обратно.

Немного не доходя до калитки, она остановилась. Дорожка заканчивалась, дальше разверзлась непролазная грязь, грозящая окончательно погубить ее и без того промокшие туфли.

В переулке в нескольких шагах от калитки стоял человек — уперевшись лбом в огораживающую сад чугунную решетку, держась руками за черные прутья. Одет он был в простую серую суконную куртку; ветерок ерошил светлые, коротко подстриженные волосы. Что-то в его позе, в том, как он стоял, бессильно приникнув к ограде, и цеплялся за прутья так, как будто это была последняя опора в его жизни, — показалось ей смутно знакомым. Она хотела окликнуть человека — но тут он сам поднял голову, и Эрле увидела знакомые ярко-синие глаза на обветренном лице.

— Ты, — только и смогла сказать она. Ноги сами шагнули с каменных плит дорожки — по грязи — черт с ними, с туфлями! — к решетке, к прижавшемуся к ней Себастьяну... Она остановилась — так близко, что просунь он сквозь прутья руку, мог бы коснуться пальцами ее платья.

— Я, — он улыбнулся. Она заметила, что у него потрескались губы. За год он почти не переменился, все такое же юношеское лицо, только загар да пушок над губой наконец-то стал усами... Она сделала еще один шаг, тоже взялась за решетку — чуть ниже его рук.