Блокированный ополчением, обесточенный город, из которого сбежало мирное население. Не работает водопровод, забита канализация. Жара. Слышно, как в комнате по соседству с кабинетом постукивает дизель-генератор.

Верные люди докладывают о начинающейся эпидемии желудочно-кишечных заболеваний — чтобы кипятить воду нужно топливо и керосинки, которые не у всех есть. Охрана готовит пищу прямо во дворе президентского дворца. На кострах. Но запасы еды тоже не бесконечны.

Оружие есть, но еще неделя-другая, и защищаться будет некому. Самые умные бегут. Абреков не останавливает даже угроза расстрела.

— Что происходит, Ахмад? — спросил верного соратника глава самопровозглашенного государства. — Я получил посылку. Русы так никогда не делали!

— Делали, дорогой. И не так давно. Например, в Египте. Там захватили советских геологов. Так вот, не прошло и двух суток, как вождь того племени получил сверток из свиной шкуры с головой брата. До того момента он даже не знал, что брат куда-то пропал, понимаешь? Геологов отпустили. И потом долго-долго извинялись.

Кстати, эти гяуры не поленились приложить уши и пятачок, чтобы сомнений не было, что шкура именно свиная. Я знаю, тебе тоже положили...

— Совсем страх потеряли, гады. Получается, мало мы их!

— Наоборот, слишком много. Видишь ли, не только в комментариях к Корану записано, что демонстрация крайней жестокости — это одновременная демонстрация слабости. Власть сильна согласием и небольшим, буквально фоновым уровнем террора.

Переходя известные границы, ты фактически заявляешь, что иных способов удержать ситуацию, кроме как утопить проблему в крови, у тебя нет.

Как только начинается резня, ты становишься недоговороспособен. С тобой просто не о чем говорить. На террор правильные люди отвечают террором, и террористы заканчиваются.

Сколько раз в истории владыки в ответ на партизанщину вырезали всех, кто выше тележного колеса?

— Не сосчитать.

— Им это тоже известно.

— Похоже, так.

— Они сильнее, понимаешь? Их больше. В их памяти дремали сотни выигранных сражений. Теперь русы проснулись. Остановить такой каток — сил не хватит. Ни у нас, ни у тех, кто затеял эту авантюру. Фюрер, и то не смог.

Отправляя посылку, нам дали понять, что договариваться не будут. Дальнейшее — вопрос времени.

— Не скажи. У нас добровольцы со всего ближнего Востока, куча националистов и уголовников со всей страны. Армию в нужный момент придержат или просто подставят под удар. Кто остается? Вчерашние пахари из ополчения?

— И чему тебя только в твоих академиях учили, — скривился муфтий. — Забыл, что лох с пистолетом страшнее атомной войны? Или не знал? Они же края не видят и рассматривать не собираются. Никакой войны не будет. Мы их как скот резали, и с нами так же поступят. Если раньше не подохнем от голода и повальной дизентерии. Лекарств ведь тоже нет.

Боюсь, надо искать способы договориться. Нам с тобой так или иначе, конец, но детей спасти еще можно.

— Не паникуй, еще повоюем. Вспомни, сколько денег вложила в нас Столица, и сколько интересного мы можем поведать миру.

— Да я не паникую, напротив, что еще остается, как не повоевать. Хотя бы для видимости. Чтобы потом спокойно подставить глотку тем, с кем станут разговаривать.

Компромат свой можешь засунуть... Ну, ты понял, не поможет. Будем упорствовать — сотрут с лица земли детей. Аллах от нас отвернулся .

— Да ладно, — недоверчиво хмыкнул бандит в генеральских погонах, протягивая руку к негромко, но противно пищащему спутниковому телефону.

Палец нажал зеленую кнопку. На немыслимо высокой орбите аппаратура зафиксировала: цель на месте. Дальнейшее было делом техники. Во всяком случае, те кто планировал операцию, выбрали мощность боевой части, обеспечивающую поражение цели с вероятностью, приближающейся к 100 процентам.

Собеседникам закончить разговор было не суждено . Взрыв похоронил их в куче битого камня, горелых досок и покореженной арматуры. Муфтий был прав: компромат не пригодился.

Разговаривая с ополченцами, отвечая на их вопросы, Виктор часто вспоминал разговор , случившийся больше года тому назад. Отложив газету, он, помнится, сказал:

-Дед, все идет так, как ты предсказывал! Нас пытаются убедить, что мы же во всем и виноваты! Мол, Союз с нашего согласия рушили, олигархи нашим попущением появились, разворовали и испохабили все вокруг тоже вроде как мы сами. И вообще, через слово намекают, что мы косорукие пьяницы и люди чуть ли не второго сорта в сравнении с благословенной Европой. Не к добру это...

— Заметил — хорошо. Не додумал — плохо. По другому быть не могло. Управляющие структуры настойчиво загоняют в подсознание обывателя чувство вины. Что государство, что церковь — все они одним миром мазаны. Ибо наилучший подданный или прихожанин — это тот, который кается и платит, платит и кается. А не качает права, как это у нас было принято.

Теперь мы за все будем виноваты. За Ивана Грозного и Крымскую войну, за русско-японскую, за Гражданскую и Отечественную, за культ личности и перегибы на местах, ибо все это якобы с нашего соизволения происходило.

Впору стишки сочинять: "За окошком дождь и град/Это русский виноват". Ну, и так далее. Народ проглотит.

— Не должны! Глаза ведь режет!

— Тебе, может и режет. Ты привык вычленять из потока впечатлений все, напоминающее попытки тобой управлять. И то не всегда получается. Что тут говорить о тех, кого такому не учили.

Массами манипулировали всегда и продолжают манипулировать, рассчитывая, что такое положение вещей вечно. Людей умно, подло, цинично заставляют желать странного, — в очередной раз озвучил дед старые истины. Напоминать о них он не стыдился никогда.

— Да помню! Ты еще как-то сказал, что начиная со времен Великой французской революции, история человечества превратилась в спектакль или хронику развития технологий управления массами, настолько она нелогична.

И потом добавил, что, фараоны, дожи и прочие самодержцы были слегка гуманнее нынешних людоедов.

— Дорвались до рычагов, называется. Как дети до мороженного.

— А я тут каким боком?!

— Значит, помнишь?

Виктор помнил. Седьмой класс, такое же жаркое лето. Вдруг ставшие каменными большой и указательный пальцы деда, жестко выкручивающие ухо.

Память сработала не хуже машины времени. Вот что значит вовремя предъявленный стимул! Прошлое ожило, приобрело объем, тени и краски.

— Ты сколько заплатил?— холодно поинтересовался дед, и воздух вокруг стал тяжелым, липким, а сердце начало бестолково барахтаться.

— Три копейки.

— А сколько забрал мороженного?

— Тоже три. Батончика.

— По 28 копеек, значит. Всего на восемьдесят четыре копейки. Вот тебе рубль, Витя, беги и отдай деньги. Больше так не делай, — казалось, от голоса деда начинает вянуть трава.

— Понял, бегу, — ответил он тогда. И побежал, сжимая в кулаке мгновенно пропитавшуюся потом бумажку. Господи, как же стыдно-то было...

Доводя до логического завершения воспоминания о неприятном, дед продолжил:

— С мороженным, это была элементарная манипуляция. Пускай, с элементами Эриксоновского гипноза. Ты, паршивец, тогда воспользовался только что усвоенным методом прерванного стереотипа. Помнишь?

— Да помню, сколько можно-то?!

— Сколько нужно, столько и буду. Теперь скажи мне, если бы эта тетка даже и хотела бы, смогла бы она тебе что-нибудь противопоставить?

— Нет. Без вариантов.Так же, как ни один гражданин бывшей Страны Советов не может противостоять грандиозной манипуляции, затеянной идеологами.

— Правильно, Витя. Инвазии в культурное ядро нельзя противопоставить книгу, статью, выступление в любом из средств массовой информации. Забьют информационным мусором, заболтают, обольют грязью.

Выход — личное общение с доверяющими тебе людьми. Дальше все пойдет само собой. По законам распространения слухов или вирусной инфекции. Когда здесь полыхнет, у тебя такая возможность будет. И ты это сделаешь. В память обо мне, Глебе, Антонио, Виктор Михайловиче. Я просто не доживу.

— Да ладно! Не торопись помирать-то!

— Витя, ты должен объяснить так, чтобы люди поняли. Ты это умеешь, — спокойно продолжил дед. — Я что, зря потратил двадцать лет жизни на твое воспитание?!

Когда граждане поймут, что их согласие на изменение общественного строя в СССР было получено обманом, многое изменится.

Осознание того. что тебя попросту "развели", для нормального человека нестерпимо. Понять, что твои действия продиктовал не рациональный расчет или жизненный опыт, а воля манипулятора — горько. Люди пожелают узнать подробности. И узнают, что "согласие" на перемены достигалось в ходе сложного процесса, шаг за шагом.

Самое главное, все использованные против нас технологии далеко не новы. Зато они надежны как каменный топор и проверены опытом поколений.

Самые любознательные доберутся до учебников, заранее переведенных для идеологов с английского языка под видом критики буржуазных методик пропаганды и рекламы.

Наступит момент, когда придет понимание, что власть воспользовалась тем, что мы привыкли доверять друг другу, что программа манипуляции осуществлялась как безжалостная тотальная война против каждого и всех, кто не числил себя элитой. И символом этой войны станет расстрел у здания телевидения, ставшего главным оружием современных конкистадоров.

— И тогда?

— Власть потеряет согласие, свою главную опору. У вас появится шанс.

В начале операции по принуждению к миру сразу выяснилось: армия не просто в жутком состоянии, это натуральный сброд. Оборванные, немытые призывники с тонкими детскими шейками и первые "контрактники", процентов 80 из которых были либо тупым спившимся дерьмом, либо откинувшимися с зоны пассажирами.

О наемных "профессионалах" стоит рассказать отдельно. Нормальных людей среди них было крайне мало. Разве что, те, кто на момент развала волею судеб остался в бывших советских республиках и теперь был вынужден подписывать контракт с МО просто ради получения гражданства. Их было немного, человека по два-три на роту, но к таким отношение было теплым. По большому счету, их принимали в подразделениях даже несколько лучше, чем своих.

Меньше всех в войсках были представлены жители столицы и евреи. Призывников из Москвы и ближнего Подмосковья на роту в среднем набиралось от трех до пяти человек, а вот еврей в войсках был явлением значительно более редким — не во всяком полку встретишь. Найти в подразделении башкира, эвенка, татарина, осетина, черемиса или мордвина было намного проще .

Но это так, лирическое отступление. Вернемя к главной теме. Все пережившие ту войну вспоминаю бардак при вводе войск как нечто кошмарное, причем настолько, что объяснить это людям, не принимавшим участие в том веселье нереально.

Вместо золотой осени — дожди, грязь. Подразделения без командования и командиры, безуспешно разыскивающие подчиненных. Тотальное воровство всего, что не приколочено гвоздями.

Одному из моих друзей более всего запомнился едва не раздавившей его прямо в палатке "Камаз", за рулем которого сидел до бесчувствия пьяный тыловик, а заблеванный водитель валялся в кузове. Из той палатки не успело выскочить шесть человек.

Высшее командование сознательно сводило на нет все преимущества армии, как организованной структуры. Ее бросали туда, где численное превосходство и лучшее вооружение не имели значения. Вовремя не подавались боеприпасы, бездарно использовалась авиация и бронетехника.

Столице было остро необходимо поражение. Зафиксировать результаты грандиозного грабежа при наличии победоносной армии было нереально. Нет для воров страшнее кошмара, чем солдат-победитель, вернувшийся домой!

Потому войска при малейшем намеке на успех, оттаскивали, как хрипящего пса на поводке. Потому подразделения загоняли в тактически безнадежные ситуации из которых русские солдаты умудрялися выбираться разве что попущением Божьим. И только тогда, когда Бог не забывал посмотреть в их сторону. В дополнение к афганскому синдрому власти был остро необходим синдром кавказский.

В тактическом эфире непрерывно светились правозащитники и депутаты-либералы, призывавшие сдаваться боевикам под их личные гарантии. К ополчению они не совались — одного умного либерала, выглядевшего точь-в-точь, как поросеночек в человечьей одежде, бойцы прокатили на пинках до ближайшей выгребной ямы.

А вот среди армейских излишне доверчивых было много — хоть отбавляй. В первый же день таковых нашлось семьдесят четыре человека. Неделей позже их обезображенные трупы со следами изуверских пыток были найдены в развалинах рядом с бывшим консервным заводом.

Ополчение было просто вынуждено влезть в кровавое и бессмысленное безумие штурма столицы по самую шею. Иначе было просто нельзя. Политическая, чтоб ее, целесообразность... Там Виктор и познакомился со Львом Егоровичем.

Была потеряна связь со 1.. мсбр и 8.. мсп, и ополчение выступило на помощь. Все, кого Вояру удалось собратьна месте . Счет времени шел на минуты. Ополченцы, в самоубийственной атаке прорвав кольцо окружения, прибыли в расположение 8АК, которой командовал генерал. Виктора немедленно провели в штаб.

Генерал производил странное впечатление. Обтертый бушлат, треснувшая линза старомодных очков, шея, замотанная цветастым шарфом, надтреснутый, простуженный голос. То ли сельский учитель, то ли агроном.

Но задачи Лев Егорович ставил четко:

— Ополчению предлагаю собрать остатки 8.. полка и майкопской бригады, вывести всех к пвд разведбата. Приказать не могу, просто прошу: помогите, ребятки.

— Соберем, — ответил Вояр, четко повернулся через левое плечо и пошел к своим. После этого они полдня собирали по подвалам обоссавшееся от страха мясо и выводили его в расположение разведчиков.

Набралось до обидного мало, не более двух рот.

— Мы в оперативном окружении, капитан. Помощи не будет. — сказал генерал после доклада о том что поставленная задача выполнена. — Как это вышло, вопрос второй. Но ты можешь уйти, шансов выжить здесь почти нет. В конце концов, вы же не армия, это не ваша война.

— Мы знаем, куда и зачем шли. И война эта — наша!

Лев Егорович выстроил собранное по углам воинство напротив шеренги ополченце и своих бойцов, после чего сказал всего лишь несколько фраз. Те кто был там, никогда не забудут эту речь.

Относительно цензурными и ласковыми в ней были разве что такие выражения, как "драные мартышки" и "сраные пи@арасы". А в конце он сказал:

— Боевики превосходят нас в численности в пятнадцать раз. И помощи нам ждать неоткуда. Но если нам суждено здесь лечь — пусть каждого из нас найдут задохнувшимся под кучей вражеских трупов.

Давайте покажем, как умеют умирать русские бойцы и русские генералы! Не подведите, сынки...

Дальше был страшный, жуткий бой, в котором из ополченцев осталось в живых всего лишь одиннадцать человек. Примерно та же картина была и у армейцев. До боя во взводах было не более двадцати человек, после — не более трех.