Критический эксперимент

Но автор пытался вовлечь меня в технические дела, связанные с дальнейшей работой над рукописью, чего я не должен делать и для чего досуга не имею. Уже тогда он проявил ту несдержанность и неумение вести себя в научной среде, кои он проявил и сегодня, во время обсуждения.

Тем не менее, получив второй вариант рукописи, я и его внимательно просмотрел. Я убедился, что часть моих замечаний автор учёл, но некоторые указанные мною недочёты еще усугубил. В частности, я уже указывал ему, что выделенные большими буквами ключи слов внешне составляют в большинстве случаев грубо ошибочную латинскую фразу, и этого необходимо избегать. Но в своей реплике автор мог создать впечатление, что я ему подал идею строить свой язык на базе русского. Это совершенно не так. Автор ещё в первом варианте подчёркивал, что в принципе любой развитый язык может быть поставщиком ключей для реализации его идеи. Он упоминал в качестве такого языка, в частности, русский диалект славянского. Я подчеркнул эту необычную идею автора в своём письме, и очень жалею, что ни один член высокоучёного собрания при просмотре рукописи её не заметил.

В целом я должен сказать, что я не отрекаюсь ни от одного слова, написанного в моем письме, и что первоначально идея меня поразила своей новизной, но реализация её, по моему мнению, не стала намного более совершенной в новом варианте. То, что предлагается, могло бы стать полезным лишь в том случае, если бы такую идею восприняла некоторая часть учёного сообщества и стала бы её развивать и поправлять, поскольку в нынешнем варианте представление текста выглядит всё ещё неудобообозримым. Но этому может помешать уже отмеченное несовершенство реализации идеи.

В целом я не отказываюсь от слов, что после серьёзной доработки можно было бы попытаться книгу опубликовать как труд нашего университета, но не уверен, принесёт ли она ему добрую славу".

Дальше начались содом и гоморра. Все восприняли выступление Канта как последний гвоздь в гроб, и пошли просто неприличные издевательства. Я грустно смеялся, глядя на все это. Но вдруг я, как кошка, почуявшая мышь, насторожил уши. Высокоучёное собрание, формулируя решение, записало в него при всеобщем одобрении фразу:

"Более того, с прискорбием стоит отметить, что автор отбрасывает давно известную благотворную роль классических языков, и предлагает цивилизованным народам учиться на примере таких недоразвитых, как китайский и русский".

А задиристый приват-доцент выкрикнул фразу: "Он благодарит русских за поддержку, поскольку эта книга ставит варваров на место цивилизованных народов, а цивилизованных на место варваров! Так пусть идёт к своим русским варварам!"

Я почувствовал, что это был шанс!

* * *

Шлюк выходил весь раздавленный, книга поминутно валилась у него из рук. Я поспешил домой, не желая на горячую голову докладывать губернатору. Но буквально через час я вдруг почувствовал, что задание на грани провала. Интуиция подняла меня из-за стола с вкусным ужином и ласковыми хозяйками, и я помчался в таверну, где остановился Шлюк. Он снимал маленький номер под самым потолком. Я спросил, вернулся ли Шлюк? Мне сказали, что вернулся, заказал шнапса и сосисок с капустой себе в номер, а затем не выходил. Я поднялся в его дешёвенькую комнатку под самым потолком. На стук никто не отзывался. Я выбежал на улицу, кликнул караул и велел именем губернатора ломать дверь.

Внутри было ужасное зрелище: всё залито кровью. Шлюк выпил бутылку шнапса почти без закуски и вскрыл себе вены, а затем начал жечь на свече свои бумаги. Сейчас он был без сознания и тихонько хрипел. Кровь шла медленно, так что шанс спасти его был.

Я увидел маленькие кусочки письма Канта и повреждённую, залитую кровью, но уцелевшую рукопись. Я туго перевязал Шлюку руку выше раны и велел срочно нести его к личному врачу губернатора. Сам я помчался к губернатору и рассказал ему всё, стараясь не особенно сгущать краски. Он похвалил меня за старание и за оперативность, но сильно помрачнел. Я взял с него слово пока что ничего сгоряча не предпринимать против "учёнейших мужей". Шлюка он посоветовал поместить не в больницу, а в ту самую лучшую камеру, в которой сидел я. Там за ним и лучше присмотрят, и накормят как следует, и вещи целы будут. А формально он это заслужил как преступник, покушавшийся на самоубийство.

Так я и сделал. Вечером я не захотел ни с кем делить постель и вообще быть в одной комнате, закрылся на ключ и всю ночь видел кошмары. Под конец появился какой-то тип в католической сутане, подпоясанный верёвкой. Я понял, что это инквизитор. Он произнёс по-латыни: Diabolus fraudaret, etiam verum dicere "Дьявол лжёт, даже говоря истину".

— Развязываются узлы

На следующее утро я первым делом помчался проведать Шлюка. Он был совершенно бледным, но уже в сознании.

— Ну что, заманили в ловушку, а теперь в тюрьму посадили! И ты, и Кант, оказывается, одного поля ягоды!

— Помолчал бы! Ты — преступник перед Богом, покусившийся на собственную жизнь. Ты — преступник по законам Российской империи, как покушавшийся на самоубийство. По этим законам тебе грозит церковное покаяние. А в камере за тобой легче всего присмотреть, чтобы ты опять что-нибудь с собой не сотворил. Книгу ты уничтожить не успел, я её спас. А вот письмо ты сжечь успел.

— Ну и что теперь?

— Пока что сиди и отдыхай. Кормить будут хорошо, и врач будет за тобой присматривать. А я уж подумаю, что сделать.

— Знаю я, как вы думаете! Кто надо мной смеялся во время учёного собрания?

— Молчи, дурак! Смеялся я над тупостью и глупостью этих учёных мужей, которые вели себя словно стадо толстокожих и безмозглых быков, увидевших красную тряпку!

Несколько дней я решил поразмыслить, что же делать. На Шлюка губернатору было, честно сказать, наплевать, но спустить такое отношение к России он просто не мог. А события теперь мне начали подыгрывать.

На четвёртый день после высокоучёного собрания на улице я услышал крики мальчишек, продающих новый памфлет "Об аварском языке в королевстве Арелат, или как учёный муж варваром заделался".

Я купил экземпляр листка, просмотрел его и купил ещё несколько. Быстро прочитав, я помчался к Егору и губернатору. В лучшем стиле грубой и ругательной немецкой публицистики, дожившей со времён Лютера до времён Гитлера, там описывалось, как у просвещённого короля Франции варвары-авары отняли королевство Арелат, пользуясь тем, что он был занят войной с императором и с Англией. В его главном городе Монт-Рояль воссел аварский бек, который всячески задабривал жителей нового королевства, но всё у него получалось не так, как надо. Когда у бека не выходило по-доброму, появлялся палач с бичом, и милостивый бек присуждал несогласного всего к пяти ударам бича, а уж палач мог и убить последним ударом, и оставить калекой, и просто выпороть, в зависимости от тайных указаний.

В городе был знаменитый университет, и аварский каган велел, чтобы в нем теперь преподавали не по-латыни и по-французски, а по-аварски. Учёное сообщество воспротивилось, но нашёлся некий магистр Шувуазье, коий написал целый трактат, что аварский подходит для науки лучше, чем латинский и греческий. Сам он написал трактат не по-аварски, а по-латыни, но на такой варварской и неправильной латыни, что всем было видно его непроходимое невежество. И теперь милостивый бек составляет список, кого бы из профессоров наказать пятью ударами бича, а магистра собирался сделать ректором университета, но тот от радости перепился и в белой горячке попал в тюрьму.

Я узнал лапу наглого приват-доцента, хотя подписи, конечно же, не было. Вот это был документик! Эти профессора окончательно обнаглели, ведь теперь у меня были все доказательства правоты моего отчёта (хотя, конечно же, губернатор и так верил).

Обсуждение в тесном кругу (губернатор и его две руки) началось с получасового молчания. Я представил письменный отчёт о заседании и листок с памфлетом. Его внимательно изучали и издавали лишь отрывочные фразы типа: "Обнаглели, немчура!", "Здесь кнутом не поможешь, надо что-то позаковыристее". И вдруг у губернатора просияло лицо.

— Есть информация, которую я не хотел раньше рассказывать даже вам, потому что я уже донёс государю и государыне-матери, и получил от них совет замять дело полностью. Фридрих, конечно же, мечтает о том, чтобы вернуть Пруссию, но ссориться из-за этого с Россией никогда не будет. Он мастер загребать жар чужими руками. Известно, что он тайно сносился с покойным ныне (слава Богу!) Петром Фёдоровичем, и тот обещал Фридриху в случае, если ему помогут вернуться на престол, отдать за это Пруссию. Фридрих стал осыпать золотом местных дворян и вообще важных людей, да и в Петербурге кое-кого из крупных шишек и многих из гвардии. Они создали тайное общество, чтобы выкрасть Петра Фёдоровича и возвести его на престол, дескать, принадлежащий ему по праву. Но теперь деньги Фридриха пропали, а вот те, кто мечтают вновь попасть под его крылышко и считают Россию варварской, остались.

Губернатор налил себе рюмку водки, выпил и продолжил.

— Есть и ещё одна тонкость. Я получил личное письмо от государыни, коя просила побеспокоиться, дабы наш университет стал по мере возможности лучшим в Европе, поскольку это покажет, насколько Россия печётся о просвещении и науках: не только там, где их не было, но и там, где они были издревле. На деньги она не поскупится.

— Василий Иванович, и чем же это относится к данному делу? — спросил я, не выдержав.

— Я подумал обо всём в целом. Нынешняя государыня столь же милостива, как и покойная матушка, да и указ о вольности дворянства теперь не даёт мне даже кнутом наказать этих дурней. Но есть возможность всё это обратить на пользу России. Если они считают русских варварами, пусть посмотрят, с какими варварами нам приходится иметь дело и помогут нести свет образования в необъятные просторы империи. У нас есть громадная и богатейшая земля — Сибирь. Я считаю, что нам нужно воспользоваться случаем. Мы можем полностью обновить профессорский состав университета, поскольку под всё это я смело запрошу прекраснейшее жалованье и постройку роскошных казённых квартир для европейских профессоров. Более того, государыня согласна, если дело пойдёт, открыть здесь Прусскую академию наук как отделение Российской. А я ей предложу старых профессоров послать в хороший сибирский город, например, в Иркутск, и создать там университет и Сибирское отделение академии наук для исследования и просвещения Сибири.

Мы просто закричали от восторга. Генерал достал три большие рюмки и бутылку старого вина.

— Завтра же, Антон, составляй письмо государыне и прожект положения о Прусской и Сибирской академиях наук. На ожидаемые расходы не скупись, но и не раздувай сверх меры. Работы много, но на всё про всё даю три дня. А потом сам тщательно просмотрю вместе с тобой всё это. Это будет, видимо, моим прощальным подарком России и Пруссии. Я уже устал и думаю подать в отставку.

Три дня я работал по двадцать часов в сутки, а потом уже из последних сил переписывал две трети написанного по указаниям генерала. Генерал сам доставил проект и отчёт о происшедшем в Питер. О том, что он везёт, знали лишь четыре человека, и слухов по городу не пошло.

Пока генерала не было, у меня был почти что отпуск. Я рассказал Гретхен о Шлюке и о высокоучёном сборище, она возмутилась, поскольку сама убедилась, насколько русские (во всяком случае, высшие классы) просвещённые и любезные люди, и теперь её уже коробило тупое самомнение на самом деле невежественных и грубых немецких обывателей. Шлюку мы посылали лучшие кушанья с нашего стола, Гретхен навестила несчастного в темнице, он был наслышан о ней, ожидая увидеть нечто вульгарное, но женщина его просто очаровала. Он вошёл в экстаз и начал говорить поэтические глупости типа: "В моём отчаянии в мою темницу ко мне слетела эллинска богиня". Гретхен нежно расхохоталась и тихонько поцеловала его, после чего взяла с него клятву больше не покушаться ни на свою жизнь, ни на свою книгу, но пока что вести себя так, как будто он полностью раздавлен решением университета. Мы справили ему новый костюм, и он поехал к себе в Мемель.

А тут появился наш старый знакомец фон Шорен (теперь уже майор барон фон Шорен). Он приехал в отпуск для поправки после ранения. На груди у него был новенький орден, на боку висела золотая сабля за храбрость, рескриптом императора и императрицы ему вернули баронское достоинство, которого его род был лишён прусскими королями за непокорность.

Он сразу же поинтересовался, возобновились ли симпозиумы, и узнал, кто собирается на ближайший и когда. Шесть человек уже было, но он покорно попросил нас допустить его седьмым. Мы сочли это возможным, не в пример другим, в уважение к его подвигам и к отсутствию у него времени.

Сюрпризы не закончились. Было лето, но фон Шорен вышел из своей кареты в шубе и в сопровождении мальчика-слуги. Сбросив шубу, он оказался в костюме античного воина: короткая военная туника, бронзовый панцирь, медные поножи, стальной шлем, сандалии и военный плащ. Лишь на боку висел не античный меч, а золотая сабля. С ним вместе вошёл пригожий мальчик в киргизском костюме. Фон Шорен представил его как своего раба (что в данном случае было абсолютной правдой) и попросил разрешения невольнику стоять около него и служить виночерпием. Лаида улыбнулась и разрешила. Фон Шорен сказал мальчику пару слов на татарском, и неожиданно для всех раб разделся донага, на нём остался лишь позолоченный рабский ошейник и скромный венок из полевых цветов на голове, и он пошёл вслед за господином.

— Вот это красота! Прямо Ганимед! — воскликнули гости.

Во время первой части симпозиума фон Шорен оказался в центре внимания. На довольно хорошей латыни он рассказывал о битвах с киргиз-кайсаками и с мятежными башкирцами, о своём рейде в ставку киргизского хана, в результате которого хан изъявил покорность белому царю и получил от него свои земли в наследственное владение как вассал. Его лицо отнюдь не портил свежий шрам от сабли, и хромота тоже шла этому мужественному воину.

Сюрприз был впереди. Когда женщины попели и потанцевали, фон Шорен вдруг упал на колени и произнёс, видимо, давно подготовленную греческую тираду:

— О золотоволосая богиня! Твой образ вдохновлял меня в битвах с варварами и в тяжёлых походах. Когда было уже невмоготу от усталости, голода и жажды, когда казалось, что варвары вот-вот одолеют нас, я вспоминал тебя, и мой боевой клич: "О, Лаида!" вёл моих воинов к победе. Но сейчас я признаю своё полное поражение. Я твой раб, Лаида! Я твой преданный почитатель! Только не закрывай от меня свою красоту, я ещё не налюбовался на неё. И я предпочту ослепнуть от твоей солнечной прелести, чем быть зрячим, но её не видеть!

Лаида улыбнулась и ответила по-гречески, но барон (в данном случае он взял себе горделивое прозвище Фемистокл) побыстрее перешёл на латынь. И было допущено третье нарушение правил симпозиума: ложе Лаиды было поставлено рядом с ложем барона, и она возлегла на него нагой.