Созвездие Тарантула

Не затыкай ушей — то, что нужно, все равно подаст голос.

Не зажмуривайся — то, что нужно, все равно покажется.

Мураками

— Что с вами случилось, доктор?

— Со мной ничего не случилось. СЛУЧИЛСЯ Я.

"Ганнибал"

* * *

Где бы он ни жил, в его комнате всегда было зеркало в полный рост. Всегда. И часто не одно.

Иногда я подхожу к зеркалу и всматриваюсь в свое отражение. И вспоминаю, как он это делал. Не из самолюбования, оно ему чуждо, как многие привычные нам вещи. Если подумать, как почти всё привычное нам. Он смотрел и смотрел, будто в любой момент мог уловить едва заметное отличие; будто, если долго смотреть, отражение наконец выдаст себя. А когда это произойдёт, его рука дотронется до отражения и встретит не холодное стекло, а живое прикосновение, и всё встанет на свои места.

Наблюдая за ним в такие моменты, я сам почти верил в это и хотел этого — не почти, а очень хотел.

Когда кого-то любишь, желаешь ему счастья.

* * *

Все истории о странных существах похожи одна на другую.

* * *

В этом месте была своя тайна. Такое встречается не так уж и редко: где-то второкурсник расстрелял из полуавтоматического оружия толпу студентов, собравшуюся в холле после занятий. Где-то библиотекарша повесилась за самым последним стеллажом на букву Z, использовав вместо табуретки шаткую пирамиду из книг. А где-то директора потихоньку, без шума перевели в другой колледж, другой город, другой штат... чёрт, может, и другую страну. Но как бы тихо это ни происходило, все равно причину знал любой сопливый фрэшмен. И узнавал каждый, едва успев переступить порог альма-матер.

В этом месте была своя тайна, но я узнал о ней позже других. Хотя по всем правилам должен был узнать первым.

Меня определили в комнату под номером 217. В списках рядом с моим стояло имя Элис Кидман. Сначала я даже подумал, что это девчонка, но так повезти мне не могло.

А директриса миссис Франчи так посмотрела на меня, когда назвала номер и это имя, будто ждала какой-то реакции. Но не дождалась. Я хотел спросить только, всех ли студентов она вызывает, чтобы выяснить, нет ли проблем с расселением.

Потом вспомнил, что в нынешнем году так поздно перевелся я один, и места наверняка уже заняты.

Однако же она так и спросила:

— Вы не возражаете, мистер Риз?

И так смотрела при этом, будто я должен был забиться в истерике. Вернее, она даже так спросила:

— Вы что, не возражаете, мистер Риз?

"Совсем-совсем? Правда-правда?"

Я представил вдруг, как падаю на колени, закрываю лицо локтем и мелодраматически ору: "Ни за что!! Только не это!" Это было смешно, и я улыбнулся.

— А что, должен?

Миссис Франчи вздохнула, будто глазам и ушам не поверила. Из этого вздоха можно было сделать вывод, что истерики всё же имели место в прошлом. И возможно, в немалом количестве.

Когда я подходил к дверям, то вспомнил, что это номер из отеля Оверлук. Может, директриса навидалась поклонников Кинга и прочих чудиков, и такие же проблемы у неё могли быть с номерами 13, 1313 и 666?

Ну, в таком случае, она поселила сюда нужного парня.

Или если точно, то двоих.

Есть одна забавная теория, которой мне приходится более-менее доверять. Я назвал бы троих, наиболее ярко иллюстрирующих ее: зюскиндовский Гренуй, харрисовский доктор Лектер и мой сосед по комнате. И если первые двое — плод авторского воображения, то последний — плод воображения кого-то куда серьёзнее.

Это такое странное ощущение — несовместимость формы и содержания. Что-то вроде летающей собаки или пива в школьной столовой, но то вещи безобидные. А когда смотришь на что-то, которое должно быть тем, на что похоже, а на деле является чем-то совсем другим — неизвестно чем, но не тем... Здорово загнул, да? В общем, когда смотришь на это, то не чувствуешь ничего, кроме страха. Люди боятся того, чего не понимают, это доказано давным-давно. Я не исключение. Чтобы привыкнуть, мне понадобилось время, но чтобы понять, почему не привыкли другие, времени потребуется гораздо больше. Может быть, мне никогда этого не понять. Это не как фобия — она поражает единицы, а как глубинный страх, который есть у всех. Например, страх смерти. Я бы мог похвастаться иммунитетом, но не могу, потому что боялся не меньше других. Скорее всего, мне просто повезло.

Кроме того, я тоже офигеть как люблю рафаэлло.

* * *

У меня никогда не было повода заподозрить себя в каком-либо отклонении от нормы. Никогда. В школе у меня была своя компания, вернее, я был одной из её составляющих, не аутсайдером, не "странным". "Странных" между тем хватало, но у меня с ними не было ничего общего, моя тусовка была стандартной в целом и по отдельности. Иногда я задумывался, почему не завел себе друга, такого, чтобы был только моим. У любого хотя бы раз в жизни был такой друг. У меня не было никого, кроме тусовки, развалившейся по окончании школы быстро и безболезненно, не оставив никаких хвостов в виде переписки или поездок в гости, или даже обмена телефонами. Через пару месяцев я не был уверен, что вспомню лица некоторых людей, которых в течение нескольких лет видел чуть не каждый день. Через полгода я не был уверен, что вспомню хоть кого-то.

Я хорошо помнил тех, кто никогда не являлся частью моей жизни. Возможно, они по непонятной причине считали меня частью своей.

Когда мне стукнуло девять, в соседний дом переехала семья по фамилии Риоко. Не знаю, все ли японские семьи такие, но эти были патологически скрытны, и поначалу все думали, что они попросту не знают языка. Каждое утро мистер Риоко, маленький человек без возраста, похожий на деловитую обезьянку, уезжал куда-то на своей старой "тойоте". Выглядела она как полное дерьмо, но при этом была бесшумнее самолетов-призраков, и я верил, что она легко может сделать даже "феррари" Редклифф-Чейзов. Мы с приятелями подолгу фантазировали на тему того, что он скрывается от якудзы, потому что украл у них деньги. Или наоборот — от закона, так как является одним из авторитетов японской мафии. Миссис Риоко за два года я не видел ни разу, только иногда её тень мелькала за занавеской, реагируя на приезд школьного автобуса.

Автобус забирал их семилетнюю дочь Хоши. Она училась в младшей школе, и у нас не могло быть ничего общего. Многие лица моя память стерла, как пыль с зеркала, но Хоши Риоко знала, как завоёвывать место в истории.

...Всю первую неделю в Лэнге я не переставал замечать, что другие студенты относятся ко мне необычно. Забегая вперед, можно было даже нарисовать график: странное отношение, шараханье и шепотки за спиной, потом вверх по возрастающей и резкий кажущийся спад. Позже они будто утратили интерес, отношение стало почтительно-настороженным — но от этого не менее странным. Я ведь не сбежал из 217, хотя мог, и это казалось всем невероятным. А я продолжал делать вид, что ничего не происходит. Если бы я брал такие вещи в голову, то давно озолотил бы какого-нибудь мозгодоктора.

Новичкам всегда сложно, тем более если переводишься на последнем курсе, но это оказалось последней моей проблемой. Как уже было сказано, у меня никогда не было проблем с компанией, и здесь тоже все вроде стразу образовалось. На первой же вечеринке я перезнакомился с половиной потока, и все они казались классными ребятами. Девчонки — удивительно милы и дружелюбны. Мы пили пиво, общались на разные темы, кроме одной... у меня хватало ума не спрашивать, а остальные пытались вести себя непринужденно.

Правда, один парень из другого корпуса в конце концов не выдержал:

— Ты в какой комнате живешь?

Я ответил. Но он был уже достаточно накачан пивом, чтобы контролировать себя.

— Ого! Серьезно? И как тебе Тарантул?

Я ожидал продолжения, но он не собирался объяснять. Просто вёл себя так, будто у меня неизлечимая болезнь.

— Ну, братан, ты ещё попробуй переселиться. Свободных комнат нет, но для такого случая стоит поискать приятелей.

С приятелями пока была напряжёнка, и, думаю, он прекрасно об этом знал.

— И давно ты там живёшь? — спросил он между тем.

Правильный ответ был "неделю", но я почему-то соврал:

— Только вчера поселили.

— Ну, ты давай держись...

Когда он отвалил, я понял, что другой ответ вряд ли устроил бы его. Неделя — это много. Как я потом узнал, неделя в 217 — это не рекорд, но довольно много. И если я прожил её и при этом в полном порядке, значит, что-то со мной не так. Как говорится — общаясь с собаками, наберешься блох, или, что хуже, — ворон ворону глаз не выклюет. Хотя, как я знал ещё из школьных уроков, тарантул убивает любого, кто залезет в его нору. Даже другого тарантула.

Но я не тарантул. И никто не знал, как мне на самом деле страшно и что я на самом деле чувствую, засыпая каждую ночь. Они не знали, что я не в порядке.

Не знали, что пока он еще ни разу не заговорил со мной, и я понятия не имел, что меня ждет.

Люди порой дают явлениям и другим людям удачные прозвища. Прямо в яблочко.

* * *

...В автобусе Хоши Риоко всегда садилась позади меня и смотрела мне в затылок. Я бы рад был не обращать внимания, если бы не чувствовал нечто вроде тонкой, как волосок, иглы, медленно входящей в голову. Не больно, но как-то тревожно... и одновременно приятно. Источник этого я обнаружил сразу, да она и не думала скрываться. Просто смотрела, не отрываясь, и её глазки-щелочки не моргали никогда.

Поначалу приятели подкалывали меня, мол, втюрилась мартышка, но на удивление вяло, а потом и вовсе перестали реагировать. Это было необычно. Почему? Потому что Хоши не ограничивалась нашими утренними и вечерними поездками, и вынимать свою иглу из моей головы не входило в её планы. Куда бы я ни шёл, что бы ни делал, призрак Хоши преследовал меня, и скоро я перестал отличать настоящую Хоши от фантомного двойника. Я уговаривал себя, что она всего лишь ребенок, она в школе, она не может быть рядом целый день — на стадионе, на лавочке перед окнами моего класса в ожидании окончания урока, в соседней машине, когда мама забирала меня... Иногда я старался окружными путями выяснить, видят ли её мои приятели, и так удостоверился, что наверняка спятил. Она, похоже, существовала только в моей голове. Хоши стала мне тенью, и я понятия не имел, что ей от меня надо.

Такое может свести с ума, и однажды, когда она встала за мной в очередь за мороженым, я не выдержал — встряхнул её, сильно, грубо, и заорал:

— Да что ты ко мне привязалась?! Если ещё раз увижу, по стене размажу!!!

Хоши была настоящей. Очень легкой, это единственное, что я запомнил. Легкой, но реальной.

— Ты что? — схватил меня за руку какой-то тип. — Это же всего лишь маленькая девочка.

Я ушёл под негодующие вопли родителей других детишек. Всего лишь девочка. Так оно и есть. Злость накапливалась месяцами, а прошла за миг, и я перестал замечать Хоши. И не замечал её почти два года.

Это не значит, что она отвязалась, просто я перестал замечать её, а если мне не было до этого дела, то другим тем более. Когда семейство Риоко собрало все пожитки и погрузилось в машину (миссис мы так и не разглядели, она порхнула внутрь, как бабочка в огонь, и исчезла), Хоши вдруг подошла ко мне, крепко обняла и прижалась лицом к моей груди. Я просто остолбенел, даже не заметив, как подошел мистер Риоко. Он принялся аккуратно отцеплять её, как маленького жучка, а когда она оторвала лицо от моей футболки, то посмотрела всё теми же острыми выразительными глазами-осколками и произнесла: "Ты нас полюбишь".

Уводя её, он поклонился и сказал мне спасибо. Я не понял, за что. Но я запомнил навсегда плоское личико Хоши Риоко, остро заточенные глаза и слова: ты нас полюбишь.

...Однажды после лекции я вдруг увидел знакомое лицо. Алекс Бенедикт был частью нашей школьной тусовки, я гулял с его сестрой Пенни и не ожидал встретить его здесь. По моим подсчётам, он выпустился в прошлом году — наверное, какие-то незавершённые дела.

Также я не ожидал, что он по старой дружбе сразу откроет мне все тайны Лэнга, хотя рассчитывал на это.

— Не могу поверить, что вы с Пенни добровольно разошлись в выборе колледжа.

— О, — махнул рукой Алекс, — Пенни-золотая голова покоряет Гарвард, а для меня и Лэнг был чрезмерно крут. Расставание — маленькая смерть, но оно нам только на пользу.

Однако Алекс, как и я, не планировал затягивать светскую беседу.

— Это правда, что ты живешь с Эй-Кей? — спросил он в лоб, чем очень меня порадовал.

— Ну?

— Это я тебя хочу спросить — ну.

— Послушай, — я отвел Алекса в сторону, подальше от толпы. — Если хочешь что-то сказать, говори.

— А что ты хочешь знать?

— Почему его называют Тарантулом.

— Неужели сам ещё не понял?

Если я что и понял, то не собирался признаваться.

— Что ты знаешь?

Алекс пожал плечами.

— Не больше других. Он твой ровесник, живет в 217 с первого курса, ни разу никуда не ездил на каникулы. За эти четыре года никому еще не удавалось прожить с ним больше семестра, для некоторых хватало нескольких дней. 217 комната — чемпион по самоубийцам и пациентам определенных клиник не только в Лэнге, но и во всём округе. У нас даже несколько раз бывали расследования, но безо всяких результатов, да и лишние слухи никому не нужны.

— И почему я узнаю об это только сейчас?

— Ну, Риз ... представь это как своеобразный ритуал для старших курсов. Частный спектакль, собирающий аншлаги с тех пор, как Тарантул появился здесь. Сейчас прима — ты. Что, неужели не замечал, как с тебя глаз не сводят?

— Готов спорить, и ставки делают? — спросил я с лёгкой злостью.

— Делают. Я в этом никогда не участвовал, мало того, даже не уверен — лучше для тебя всё это знать или я зря растрепал.

— Я бы всё равно узнал.

— Да, старик, но хоть не от меня... Я не хочу тебе зла. И... я правда не знаю, что с ним не так. С другой стороны — ты живёшь там уже десять дней, и тебе должно быть виднее. Я с ним не жил, слава богу, и лично не знаю никого, кто жил бы. Так, информация через третьи руки. Но ты если надумаешь, я переговорю со знакомыми, как-нибудь устроим тебя.

— Спасибо, Алекс. Но согласись, глупо тесниться втроём в комнатке, когда есть свободное место, я не хочу никому доставлять неудобства.

Он хмыкнул и покачал головой, будто я не в себе или... что-то скрываю.

— Как знаешь. В общем, пока ты на плаву, не жди, что интерес к тебе утихнет.

Алекс действительно не знал, что с ним не так, я ему верил. Он чего-то ждал от меня, возможно, откровенности за откровенность. Но я ничего не стал рассказывать.

Конечно, не потому, что рассказывать нечего.

* * *

— Что за имя — Риз?

— А что за имя — Элис?

...Я вообще сразу не понял, какая кровать моя. Комната выглядела так, будто из нее то ли выехали, то ли только собирались въезжать, хотя он в ней жил с первого курса. Никаких мелочей, личных вещей, фотографий, никакого бардака, но и без ощущения порядка. Она была какая-то... необжитая, что ли. Единственным признаком жизни было зеркало в полный рост, и на нём — листок с распределением в 217, такой же, как у меня. Неужели он висит здесь четыре года?..