— "Все" — это нехорошее слово. Нельзя обвинять всех. Очень, очень дурно начинать разговор, возводя столь прочные скалы — "всегда" и "никогда", — мягко возразил Сказочник. — Они тебя обманут и ты сам разобьешься об эти скалы, друзей растеряешь и познаешь целый шторм больших и опасных ссор... Нет, все не бывают плохи и виноваты.

Эрга опустил руки в мелкую воду и погладил цветные камешки на дне. Выбрал пестрый, достал и отдал мальчику.

— Гляди: ровный, гладкий и красивый. Так и хочется унести его домой и сохранить на память о хорошем дне, ведь так? И все камни берега таковы. Пятку не поранят, руку не попортят. Их волны гладят и трут, без устали, день за днем. Трудолюбивые волны. Добрые, заботливые. Вы с ними играете в нашей бухте, и плаваете, и рисунок пены на песке рассматриваете. Нет, волны не плохи. Они разные, как и люди. Я очень люблю море. И я охотно подарил ему деревянную кувшинку, которая может плыть и годна для игры волн. И еще сделаю. Вот так.

— Тогда я тоже сделаю кувшинку. Я много раз брал камешки с берега, надо отблагодарить волны.

Сын плотника серьезно кивнул и отошел в сторонку, сел и немедленно занялся вырезанием цветка. Эгра похвалил и вернулся на свое место.

— Уже вечер хмурится, вон — тетка туча ползет, ночь на горбе везет, — сказал выр. — Давайте купаться — и по домам. Нельзя заставлять взрослых переживать за вас. Помните: Фиму очень ругали, когда он задержал детей в лесу. Я не хочу, чтобы ваши родители на меня рассердились.

— Они знают, ты за нами приглядишь, — привычно заверили дети. — Ну еще одну сказку! Последнюю...

— Как это последнюю? У меня полный трюм сказок, — булькнул смехом Эгра. — Я только начал разгрузку! За один вечер все равно не управиться. Завтра мы соберемся, сделаем калейдоскоп и без спешки поговорим о приключениях "Волнореза".

— Но одну малюсенькую, чтобы нам хорошо спалось, — хитро прищурилась девочка, обнимая фигурку деревянного паука. — Совсем коротенькую. Пожалуйста!

— Хорошо. Сейчас будем купаться. Потом пойдем по тропинке в город. И я расскажу совсем коротенькую сказку, прямо на ходу, — пообещал Эгра.

Дети зашумели и засмеялись, радуясь своей победе над капитаном, который не умеет отказывать друзьям — слишком уж он добрый. Купались торопливо, даже не пытаясь уплыть на глубину. Потому что нерассказанная сказка всегда желанна. В ней переливается и загадочно поблескивает тайна. Неуловимая, как солнечный мышонок. И такая же яркая и теплая.

— Готовы слушать? — уточнил Сказочник, когда все искупались. Вытянул глаза на стеблях и пересчитал всех детей. — Вижу, все здесь. И уже слушаете. Ну, тогда скажем "до свидания" нашим знакомым волнам и пойдем потихоньку домой. Вот моя сказка. "Волнорез" все плыл и плыл на север...

Как раскрасить серый день

Янтаря хватило ровно на три крупные красивые кувшинки. Паук сплел к каждой кувшинке узорный серый листочек и красивый длинный стебель. Эгра несколько раз нырял очень глубоко, как умеют только выры, и добыл разноцветный жемчуг, чтобы украсить кувшинки перламутровой "росой". И вот работа закончилась, все полюбовались на подарок, а потом кувшинки убрали в небольшой ящик на корме, под скамьей. На таком маленьком корабле именно этот ящик и назывался гордо "трюм". Теперь капитан Эгра мог небрежно говорить: наш трюм полон. И ему очень нравилось звучание новых слов.

Паук обжил палубу, сплел несколько дополнительных канатов. И занялся новой большой работой. Разве удобно и правильно — когда на корабле всего один парус? Даже если "Волнорез" невелик и мачта его довольно мала, и парус хорош... Звездочет долго прикидывал и скрипел невнятные слова. Чертил когтями на палубе царапины, которые он именовал "чертеж". А когда однажды утром Фима проснулся, он обнаружил, что тонкие нити основы натянуты от мачты к острому носу кораблика. Звездочет бегает по ним, снует туда-сюда, туда-сюда, натягивая одну за другой поперечные нити.

— У нас будет два паруса. Прямой и косой, — гордо сказал Эгра. — Второй называется кливер.

— Учи слова, салага, — не забыл безобидно поддеть Звездочет. И добавил по привычке: — Ты же почти балласт, то ли дело — капитан... Славный Эгра сплавал на берег и добыл все необходимое, он делает рангоут для нового паруса.

Фима улыбнулся, пожал плечами и сел завтракать. Он не обиделся. Тем более, паук по своему обыкновению сразу пояснил все незнакомые слова. Он знал наизусть названия всех парусов большого корабля. Всех его деревянных деталей, медных блоков... Рангоут — это ведь как раз и есть все детали для подъема парусов, их расятгивания. И паук знает название и назначение для каждой, самой малой, детальки!

Нет, на "салагу" обижаться не имело смысла. К тому же слушать паука интересно. Фима слушал и украдкой норовил накрыть ладонью солнечного мышонка. Тот всякий раз успевал отпрыгнуть, но с палубы не убегал. Он так полюбил янтарную луну, что не покидал её с рассвета и до заката, разве что время от времени выбирался попрыгать по палубе и поиграть в салочки.

"Так-так!" — привычно бормотали молотки в руках Эгры.

"Уж-же, щас, уже", — соглашалась поспешить пила.

Эгра усердно обрабатывал рей, к которому следовало закрепить парус. И очень торопился: ведь паук исполнял свою часть дела с замечательным проворством.

Только Фиме на сей раз оказалось нечем заняться... Пока он играл с солнечным мышонком, было не скучно. Но когда облако укутало солнышко и мышонок юркнул в тень, как в норку — стало совсем тяжело. Фиме показалось, что он — настоящий балласт. Распоследний пассажир. Никому не нужный в команде человек...Курс выверен, ветер ровный. Рулевой не требуется. Что делать? Чем себя занять?

Фима стал глядеть на море. Но и там не нашел ничего интересного. Стоило солнышку спрятаться, как волны сделались серыми и одинаковыми. И они изгибали спины вверх-вниз, вверх-вниз, это утомляло глаза и даже вызывало тошноту. Серость затопила мир. Серость всех оттенков завладела этим днем, изгнала из него цвет и праздник. Серые облака уныло тащились по серому небу. И даже парус 'Волнореза', такой красивый в янтарных крапинках звезд, был совсем серым, тусклым. Фима ощутил, что и сам он тонет в серости и пропитывается ею, становится унылым, хмурым и безрадостным.

Стук молотка Эгры раздражает. Беготня паука выводит из себя и злит. Затея со вторым парусом кажется ужасной глупостью. Разве одного мало?

А самое страшное — все это серое море — пустыня. В нем нет ни единого дерева. Ни единой травинки. Ни одного листочка, готового пошептаться с лесовиком. Нет деда и даже болотницы, которая вообще-то совсем девчонка и ужасная зануда, все время норовит поучать и угощать чаем. Но здесь, в пустыне моря, даже по её чаю и поучениям, оказывается, можно соскучиться.

Фима молча отвернулся от Эгры и Звездочета, ушел на корму и лег там, на широкой скамейке-надстройке над трюмом. Свернулся, обнял руками колени и закрыл глаза. А друзья даже не спросили, как он себя чувствует! И не окликнули... Наоборот, стали говорить тише. Словно у них есть секреты от него, рулевого. Это уже было похоже на предательство. И от того день казался не просто серым, но почти черным. Холодным и неуютным.

— Ты заболел, вот так... — над самым ухом шепнул Эгра. — Фима, тебе плохо?

— Мне хорошо! Возитесь, делайте, что угодно, — рассердился пуще прежнего Фима.

Ему было стыдно назваться больным. Ему странным образом казалась фальшивой забота капитана. Его обижало то, что паук молчит...

— У него морская болезнь, — проскрипел голос Звездочета. — Это серьезно, кэп. Он сухопутный. Я тоже болел. Знаешь, я признаюсь совсем честно: случайно я попал на 'Звезду'. Меня спящим увезли из родного леса. Очнулся — море кругом, караул! Но я справился, научился спасаться от скуки. Плести канаты, покрывать паруса узором и пугать юнгу, который и назвал меня Черным... Ну, не важно.

— Фима, ты ведь лесовик, — вздохнул Эгра. — Тебе без леса плохо.

— Еще назовите меня балластом, — окончательно разозлился Фима, резко сел на скамье и оттолкнул руки капитана. — Хорошенькое дело! Так недолго и бездельником друга признать.

— Да у тебя жар, — испугался Эгра, не слушая глупостей. — Ложись поудобнее.

— Сейчас кливер сниму и накроем, я теплые паруса плету, мягкие, с начесом, — запереживал паук. — Сейчас. Я быстро. Клянусь усами капитана! Больной на борту! Паруса зарифить, лечь в дрейф. Принять меры к излечению!

Эгра укутал друга новеньким парусом, еще мягким и тонким, паук сплел всего два слоя. Но и этого хватило, чтобы чуть-чуть согреться. А может, от суеты друзей стало лучше? Сидят рядом, и совсем не считают балластом. И не вспоминают те глупости, которые Фима наговорил сгоряча. Больным многое простительно — у них жар, им плохо...

— Звездочет, ты хоть что-то понимаешь в людских болезнях? — понадеялся Эгра.

— Нет, — признался паук. — Но я готов, если надо, даже поймать для него муху. Хотя в целом не одобряю это занятие.

— Почему? — чуть оживился Фима.

— Мухи — они такие противные, — отмахнулся Звездочет. — Они липнут на узор паутины и портят всю работу. Надо самое малое неделю создавать крабовидную туманность. Такую вот, — паук показал тремя лапами. — Но даже ничтожная мушка сомнет и порвет её в мгновение... Нет, я не ловлю мух. Только если — для лечения.

— Спасибо, не надо и для лечения, — вежливо отказался Фима.

Эгра положил руку на лоб другу и огорченно булькнул. Жар ничуть не уменьшился. Тогда выр усом обмотал запястье и посчитал пульс. Слабый. Неровный. Как дальше лечить людей, а тем более — лесовиков, Эгра не знал.

— Раз ты болеешь, должны быть эти... симптомы, — проскрипел паук. — Ноги ноют? Горло красное? Кашель донимает?

— Нет. Я по лесу тоскую, — пожаловался Фима. — Мне вредно без зелени. А сегодня день какой-то окончательно серый...

— Полагаю, нам требуется настоящее чудо, — со знанием дела буркнул паук. — Кэп, расслабься, я опытный моряк, не зря получаю свою капусту по утрам! Уж одно-то чудо я устрою. По знакомству.

Паук юркнул в трюм, пошуршал там, взбежал по парусу до самой янтарной луны. Обернул её тоненьким сухим стебельком и прикрепил этот сухой стебелек нитью к парусу. Эгра хотел спросить, что за странное лечение изобрел паук? Но не решился. Звездочет выглядел мрачным и даже огорченным, часто клацал когтями, совсем как в первые дни на корабле, когда он норовил всех пугать...

— Не знал, что пауки умеют творить чудеса, — без особой надежды в голосе сказал Фима.

— Нет, не умеют! — рассердился Звездочет. — Из-за тебя я истратил свою единственную заговоренную травинку. Единственную! Мне её подарила болотница, понял? И если чудо не сработает, я тебя укушу и отравлю! Она мне жизнь спасла! Её чудо просто не может быть негодным! Понял? Салага! Сухопутник, испугавшийся моря! Недотрога избалованный...

Паук бормотал еще слова, наверняка тоже обидные, но говорил он все тише, отвернувшись и торопливо взбегая по парусу к своей каюте. Скрылся в ней и замер. Трудно ради друга истратить единственное чудо, выданное тебе на прощание? Может, и не очень, если друг — настоящий. Но как же тяжело сомневаться: а вдруг чудо — не сработает? Не спасет и вовсе не состоится. Чудо — оно не почтовый парусник. По расписанию не прибывает...

Фима виновато пожал плечами. Если по правде разобраться, так он точно избалованный. Кто ему в лесу отказывал? Да никто! Помнится, он однажды прикинулся больным, вот уж все в лесу забегали... Малины принесли, меду от диких пчел и совсем уж редкого: от малых шмеликов, которые в гнездах в земле живут. Белки трещали на весь лес и в очередь прыгали, орехами одаривали. Два раза даже по макушке попали... Суета, кутерьма, переполох и развлечение. Он не подумал, что все переживали всерьез и не постыдился пугать самого деда!

А теперь заболел по настоящему, и оказалось: ничуть это не весело — болеть. Страшно. Как будто тебя становится в мире совсем мало, и вдруг понимаешь: встать-то нет сил, рукой шевельнуть трудно, голову от досок поднять непосильно. И тогда уже мир сжимается до размеров одного кораблика. Качается на волнах, ненадежно и зыбко. Хорошо хоть, друзья рядом. С ними теплее и спокойнее.

— Мы к берегу поворачиваем, — решил Эгра. — Если нужен лес, мы тебя доставим в лес.

Фима улыбнулся. Приятно: ради него меняют курс. Только далеко отсюда до берега. А день к вечеру так потемнел — совсем сил нет, давит этот мрак, душу мнет и жизнь по капельке вытягивает. Хватило бы тех капель до берега... Опять же: ветер будет сложный, боковой. Ночь наваливается, тоже худо. Одному выру придется и тянуть канат, и присматривать за рулем. А Звездочету — следить за парусом, что очень непросто при боковом ветре, в темноте.

— Утром повернем, — попросил Фима. — Пожалуйста. Меня укачает на волне, а я хочу подремать спокойно.

Эгра нехотя дернул усами вверх-вниз, соглашаясь пока что не менять курс. Звездочет выбрался из каюты и плотнее подвязал парус, чтобы ветер не гнал кораблик слишком быстро. Выр лег рядом, придерживая руку усом и продолжая щупать пульс. Паук чуть потоптался и тоже спустился на корму. Поправил парус, ставший одеялом. Подоткнул под спину. И уселся на палубе, у самой макушки лесовика. Фима постарался дышать ровно, думать только о хорошем и представлять себе лес. Он вслушивался в ветер и надеяться: он дома. Просто сейчас темно и потому деревьев не видно. Но утром все изменится. Потому что случится чудо.

Фима закрыл глаза. А когда открыл их, было уже утро. Серое и скучное, как весь минувший день. И даже еще того хуже! Потому что никакого чуда поблизости не наблюдалось. Фима поежился от озноба, плотнее сжался под парусом. Даже губу прикусил. Он — лесовик. Ему надо видеть родной лес и слышать его шум! Он всегда жил там, где дышит и шепчется лес. Оказывается, от тоски по дому можно зачахнуть...

— Там что-то появилось, — тихо и неуверенно сказал Звездочет, взбежал на верхушку мачты. — Да, там что-то движется. Прямо по курсу, навстречу нам. Большое, вроде облака.

— Облаков и без того слишком много, — грустно улыбнулся Фима.

— Но не таких! — весело проскрипел паук. — Кэп, докладываю: чудо спешит к нам на всех парусах!

Фима осторожно приподнялся на локтях. Голова кружилась, и от того серый день вокруг словно бы приплясывал и закручивался в воронку вихря. Очень неприятно, до тошноты. Но вдали, в самой сердцевине серости, постепенно обозначился золотой свет. Фима поморгал, прищурился, вглядываясь и ощущая, как отступает тошнота.

Облако двигалось с севера быстро, росло и ширилось. Облако было золотым, янтарным, солнечным, лимонным, тепло-циплячьим, кувшиночно-рыжим, сияющим всеми оттенками желтизны. Оно отражалось в серой воде — и волны начинали чуть пританцовывать, радуясь обретенному цвету, и отражали золото, и наполнялись сине-зеленой глубиной своего настоящего цвета. Облако так ярко выделялось среди прочих, что и они уже не были серыми! Одни посветлели, иные наоборот, сделались темнее, обрели синевато-чернильный оттенок.