Новая сказка о старом

НОВАЯ СКАЗКА О СТАРОМ.

День был серым. Город, в солнечную погоду, как любой приморский город, прикидывающийся ослепительно белым и нарядным, сейчас выглядел неказистым, нахохлившимся. Ветер гнал по извилистым и длинным, спускающимся к бухте улицам бумажки, пластиковые бутылки, окурки, веточки, пыль. Из открытых дверей кафе и маленьких кабачков не гремела музыка, не тянуло умопомрачительным запахом свежесваренного на песке кофе. Не шатались толпы вызывающе одетых праздных туристов. Сезон закончился вместе с последними днями задержавшегося до середины октября лета. Словно из ниоткуда появились на опустевших улицах и площадях торопливые, спешащие по неотложным делам аборигены. Чаще заскользили автобусы и троллейбусы. Съёжились в размерах, притихли, полиняли базары и вещевые рынки. Бушующий красками, звуками, событиями туристический сезон сменился на размеренные будни, скудные в энергичных проявлениях жизни. Сменилась, точно по заказу, погода. Наплыли, затянули небо низкой плотной пеленой тучи. Задул с гор, если их можно назвать горами, резкий порывистый ветер. Периодически накрапывал дождь, ненадолго прибивая к асфальту песчаную пыль.

Он затосковал. Его глаз художника безнадёжно искал в окружающем мире хоть малейшее проявление красоты и гармонии. Но серым, продрогшим, полубольным представлялось всё. В голове мучительно угнездились мечты о напоённых спокойным золотым светом итальянских двориках, о полуденной дрёме площадей Венеции, о сонных деревушках юга Франции, о её древних замках над медлительными реками.

Странно. Раньше он умел находить красоту буквально в каждом явлении и предмете, попадавшем на глаза. Он вдохновенно отучился три курса в училище живописи и ваяния. Его хвалили иногда, что-то неявное усматривая в неуклюжих ученических работах, некую индивидуальность, особый стиль. А на четвёртом курсе — получите и распишитесь. Лёвка успокаивал его, разглагольствовал о закономерности творческих кризисов у настоящих художников. Кого старый друг пытался поддерживать бесконечным философствованием? Существовало подозрение, что самого себя. Из Лёвки вырабатывался крепкий ремесленник, настоящий профессионал, то есть, сам шедевра никогда не создаст, но чужой мимо не пропустит, выделит среди калейдоскопа разноплановых претензий и скопирует идеально, не отличишь. Прямая ему дорога в искусствоведы. Нет, в продавцы-консультанты художественного салона.

Что бы Лёвка ни говорил, но дело не в кризисе, дело в творческом бессилии, в невозможности адекватно передать на бумаге или холсте видимое внутренним зрением. Да, виновато несоответствие между замыслом и воплощением. Попросту — бездарность. И от этого хоть вой, хоть башкой об стенку бейся.

Он стал пропускать занятия, слоняясь по городу и окрестностям в поисках утраченных красоты и смысла. Родители, до печёнок обиженные на судьбу за профессиональную ориентацию сына, стали надеяться на приятные для них перемены. Ибо не дело взрослому мужику картинки малевать. Себя не прокормит, не то что семью. Ведь будет когда-нибудь у единственного чада семья? Известность и полный кошелёк — удел единиц в многомиллионной армии художников. Лучше бы пошёл парень торговать чем-нито.

Он легко пропускал мимо ушей родительские нравоучения. Не до того. Красота и гармония, составлявшие значительную часть его натуры, приводившие в действие чувства, мысли и, чего греха таить, весь организм в целом, исчезли в неизвестном направлении, растворились бесследно. Близилась катастрофа.

Катастрофы не случилось, поскольку появилась Она. В ней, как в единственно возможной точке, сфокусировалось всё, что раньше относительно равномерно распределялось среди тысяч явлений и предметов.

В тот день он благополучно прогулял занятие по композиции у профессора Бродникова, старого маразматика и ортодокса. Но на рисунок к Глебу Николаевичу Парфёнову идти настроился весьма решительно. Только у Парфёнова можно было разжиться пусть и огрызками, но настоящего итальянского карандаша, причём совсем иного качества, чем продавали в худсалонах и специализированных магазинах. Кроме того, Парфёнов являлся творческой тайной. Никто пока не смог разгадать секрет его мастерства. Студенты часами сидели перед гипсом или живой натурой, в лучшем случае добиваясь фотографической точности. Но подходил Парфёнов, хмыкал, бубнил о светотени, тыкал пальцем в работу, указывая недостатки. Внимательно смотрел в лицо ученику, затем отбирал карандаш и сам наносил несколько штрихов в одном-двух местах. И всё — рисунок оживал. Из года в год студенты разными способами пытались докопаться до истинной причины уникальности Парфёнова. Обсуждали его высказывания, стояли за спиной, отслеживая, что наиболее задействовано у него во время работы: кисть, локоть, плечо? Разрабатывали методы тренировки связи между глазом и рукой, скрупулёзно исследовали линии и длину, интенсивность штриха. Бесполезно. Даже отдалённого сходства добиться никому не удавалось.

Итак, он шёл в училище очередной раз разгадывать тайну Парфёнова. На просторной лестнице, ведущей с улицы Гарибальди к Приморскому бульвару, столкнулся с Ней. Один взгляд, второй... он замер на ступеньке. Париж, Монмартр, мансарда. Сам он никогда там не бывал, но много читал и отчётливо "видел" прочитанное. Теперь оно воплотилось в реально существующий образ. Старенькое пальто мышиного цвета. Чёрный шарфик, чёрная беретка. Стоптанные туфли на низком каблуке. Брюк нет. Значит, пальто скрывает юбку. Осенью юбка? Господи, кто же из молодых девушек сейчас так одевается?! Бледность кожи, отсутствие косметики, побрякушек, худоба. Русые тонкие волосы пушатся, разлетаются при малейшем движении. Моль бледная. Зато глаза... Ах, наполнены серые очи спокойным золотым светом итальянских двориков, тайным вдохновением и сдерживаемой тихой радостью.

Она прошла мимо, ничего не замечая вокруг, вся во внутренней своей жизни. Спустилась по лестнице. На бульваре замешкалась на миг и свернула налево, к остановке троллейбуса.

Он остолбенело стоял на той же ступеньке и смотрел ей вслед, механически отмечая: в руке у девушки большая папка для рисунков, шла она от улицы Гарибальди, на бульваре отправилась к остановке в сторону училищной общаги. Следовательно, студентка училища. Кто такая, почему он её раньше не видел? Не замечал? Вряд ли. Скорее всего, первокурсница. Удивительно красивая... Он впервые столкнулся с неброской, но по-настоящему тонкой, изысканной женской красотой и не знал ещё, что отдельные представители рода человеческого, сумев рассмотреть такую красоту, прикипают к ней намертво, порой доходя до безумства. Слава Богу, большинство проскакивает мимо, не задерживая взгляда.

Он успел всмотреться и... пропал.

* * *

У каждого в жизни случаются переломные моменты, когда всё вокруг меняется, словно по волшебству, и человек начинает смотреть на привычные вещи совсем иначе. Для одних перемены — как гром среди ясного неба, — внезапны и оглушительны. У других они наступают исподволь, незаметно. С течением времени человек начинает замечать, что мир, увы, переменился, да и сам он уже не тот, каким был прежде.

До девятнадцати лет Соня воспринимала окружающую действительность ровно, без особых выплесков гнева или радости. Это не значит, что она не горевала или не прыгала порой от восторга. Тем не менее, разные замечательные события или неурядицы не вызывали бурного отклика в душе, занятой наблюдением за формами, цветом, светом, чередованием времён года.

Сколько себя помнила, Соня рисовала. Мама с бабушкой радовались постоянной занятости девочки. Сидит на кухне или под навесом в саду, днями напролёт переводит бумагу из дешёвых альбомов, не делая попыток гонять собак с поселковой ребятнёй. Можно на весь день оставлять одну и не слишком волноваться. Обидно, конечно, что не расторопна в домашних делах, не шаровариста. Труда не боится, почти всё умеет делать, но... неторопливо, задумываясь надолго о непонятном, и — то забудет огород полить, то посуду не помоет, пыль не сотрёт. Девчонки, её ровесницы, — раз, раз, готово, — всё быстро переделают и шнырь из дому. Эта — нет. В магазин отправишь за чем-нибудь и как за смертью пошлёшь. Другой ребёнок живой ногой туда-сюда обернётся. Эта увидит камень или там дерево корявое — пиши, пропало, — застынет рядом истуканом, рассматривает. А чего рассматривать, спрашивается? Сто раз тот камень видела.

— Девка у вас того... малость тронутая, — любили посочувствовать соседи.

Ничего не тронутая, просто для обычного посёлка необычная. Зато никого не обижает, ни с кем не ссорится, учителя её хвалят.

— Хилая она у вас какая-то, ведро воды с трудом поднимает, — жалели соседи. — Можа, больна чем?

Больна? Хренушки вам. Здоровенькая. И аппетит нормальный, за обе щеки трескает, только не в коня корм.

— Не в родню, из родни, — неутомимо сокрушались соседи.

Вот это точно подмечено. Мать с бабкой ничем не отличались от женского населения посёлка: крепко сбитые, статные, двужильные. Отец Сони, подавшийся за длинным рублём поближе к столице и, Бог ему судья, не подававший с тех пор ни одной весточки, тоже крепкий мужчина был, кряжистый. В кого тогда Сонька пошла льняным семечком? Вечно бледненькая, загар к ней не лип, худенькая. На такую дунь посильнее — как ветром снесёт. То ли дело её поселковые ровесницы, особливо к четырнадцати годам. Идут по улице — не налюбуешься. Пышногрудые, широкобёдрые, с тонкими талиями. Подкрашенными глазами по сторонам стреляют, среди парней женихов выискивают. И то верно. Для чего Господь женщину создал? Детей рожать, домашний очаг хранить. Жаль, Сонечке нет кращей доли в посёлке. Парни её, спасибо, не обижают, руки бессовестные не протягивают, зажимать и тискать не думают. С одной стороны хорошо, не поломают девчонку. С другой — кто ж на ней женится, если так и не глянется она никому? Трезво помыслить, здесь ей никто парой не может быть. Век из-за этого одной куковать? Принимать по ночам, в тайне, чужого гулящего мужа, коему с жиру уродочки "на любителя" захочется?

Переживания мамы и бабушки Соня ненароком прихлопнула. Собралась в город ехать, в художественное училище поступать. Поди, правильно. В городе ей легче судьбу свою встренуть. Там худые да бледные в цене. Однако же, и в городской жизни изъяны имеются. В посёлке ежели кто обидит, тому полжизни расплачиваться придётся, злые шепотки спиной собирать. Небось, сперва подумаешь хорошенько. В городе никому и дела не будет до Сонечки. Обидели и дальше по своим делам поскакали, обернуться некогда, глянуть мельком, на кого случаем наступили, кому, собственно, косточки переломали. Недосуг, вишь ты. Деньги, опять же. Девку в городе содержать — где столько рублей заработаешь? А ну как не поступит? С позором домой вернётся? Тогда что? Это в посёлке она первый художник, лучше учителя по рисованию малюет. В городе покрепче рисовальщики найдутся. У них там художественные школы, репетиторы. Может, девоньке другую профессию выбрать, поспокойнее, поденежней?

Соня внимательно выслушивала соображения мамы и бабушки. Молча обмозговывала, искала решения для обозначенных проблем. О другой профессии задумываться не собиралась. Представить не могла иную стезю. Само собой, в художника вырастать, больше не в кого. Процесс рисования был для неё равнозначен процессу дыхания, физическому существованию вообще.

После девятого класса она начала искать возможность заработать. Пробовала помогать поселковым бабам в торговле. Те первоначально охотно брали её с собой в город — дочкам веселее, если покупателей нет. Посадят девчонку одну за прилавок, на солнцепёке, сами с дочерьми на полдня "по делам" увеются. Вечером либо куском сала, кольцом домашней колбасы отдарятся вместо денег, либо вовсе ничего не дадут, мол, не наторговала как положено, чтобы с тобой по-людски расплачиваться.

Сонечка плакала, страдала. Пока не подошла к ней на базаре "монашка", к варёной кукурузе прицениться. Смиренная женщина в тёмном платье, чуть кособокая и страшненькая, а на плечах — дивной красоты кружевной платок, княгине впору. Слово за слово — разговорились. Так Соня попала в артель к "монашкам".

Артель находилась за соседним посёлком — пять километров по шоссе, да ещё до шоссе добраться надо. Про "монашек" разные слухи ходили, так как артельные постройки стояли на отшибе и какие в них дела, кроме плетения кружев, творились, никто толком не ведал. Соне у "монашек" понравилось: тихо, спокойно, бережно. Да и не монашки вовсе сидели, согнув спины над пяльцами и станками с барабанами. По старой памяти их так называли.

Когда-то давно, на заре народной власти, закрыли монастыри по всему побережью, монахов погнали в армию и на стройки, а монахини потихонечку сюда прибились, испросив у местного начальства разрешение открыть артель златного шитья и кружевоплетения для женщин-инвалидов. Построили хибары рядом с выделенным для них изрядным сараем, огороды разбили. Тайно жили по монастырскому уставу, подбирая калек и сирот, обучая их с молитвой тонкому искусству рукоделия. Кормились в основном с огородов. Артельную продукцию много лет властям и художественным салонам сдавали, получая за истинные произведения искусств сущие копейки. Постепенно все бывшие монахини поумирали. Артель, тем не менее, выжила, что-то сохранив от прежнего уклада и строгих порядков. В хибарах жили сироты и увечные, не имеющие в других местах собственного угла. Огороды добросовестно возделывались. Посты и престольные праздники соблюдались. Помощь убогим оказывалась. Новые ученицы находились. Кружево плелось.

До окончания школы Соня ежедневно сразу после уроков отправлялась в артель и трудилась четыре часа кряду. Она быстро освоила простейшие приёмы и рисунки, пальцы ловко, — смотреть не обязательно, — перебирали коклюшки с нитками, накалывали булавки. Одно плохо, темновато в сарае было, на электричество власти скупились. При керосиновых лампах и свечах неудобно узор накалывать, к тому же зрение быстро садится. На Сонино счастье возрождалась мода на ручную вышивку, кружево, особенно чёрное. Художественные салоны увеличивали заказы, стали лучше платить. Давали, конечно, не ту цену, за которую сбывали сами. А всё ж таки. Иногда в артель привозили иностранцев на красивых чёрных машинах. Гости морщились, входя в сарай, то есть в производственный цех, брезгливо оглядывались, поддергивая рукава и штанины — как бы не запачкаться, — хоть в сарае соблюдалась изрядная чистота. Видимо, сильный запах бедности мешал оценить усилия инвалидок. Но, увидев златную вышивку и кружево, иностранцы забывали про свои опасения. Они сверкали вспышками фотоаппаратов, жужжали ручными телекамерами, в восхищении цокали языками, много жестикулировали, смеялись и тараторили так, что переводчики не поспевали за их скороговоркой. Платили они хорошо. И далеко не всегда заинтересованные финансовые органы и разные влиятельные лица знали про их визиты. Бывали случаи, когда вся сумма от продажи оставалась в артели.

Изначально Соня планировала часть заработка отдавать в семью, часть откладывать на будущее. Мама с бабушкой воспротивились. Пусть всё откладывает. Заработки у девочки нерегулярные, не бог весть какие. Таким манером копить и десяти лет не хватит. Помогли невольно соседи, люди простые и грубоватые, но изобретательные. Сперва просили девушку сплести в подарок кому воротничок, кому платок или шарфик. Затем додумались бедняжке поспособствовать и самим внакладе не остаться.