Ученик фэйери

Однако сам виновник драки этого не заметил.

— Да как ты!.. — только и успел он гневно "приложить" соперника по всем правилам классической перебранки, полагавшейся к исполнению ДО боя, когда Роберт, ударом кулака куда-то в низ живота, сложил его пополам и едва не швырнул на землю. — Да я...

Он попытался-таки добраться до своего противника и как следует съездить тому по шее (драться с ним по благородному он по прежнему все еще не желал), но тот увернулся и сделал то, чего за всю его околовоенную жизнь с Камлахом не делал еще никто. Цепкие пальцы обоих робертовских рук клещами вцепились ему в мышцы (где-то в районе подмышки) рванули его на себя и в мгновение ока повалили навзничь все в ту же мельничную пыль, из которой Роберт сам только что поднялся.

Вот тогда-то Камлаху впервые и показалось, что его рвет на части целая волчья стая. Потому что уже в следующий миг почти такая же хватка сжала ему горло и резкая боль пронзила и без того уже пострадавший живот, а потому лишь богатый опыт потасовок да больший вес, позволили виновнику происшествия подмять нападавшего под себя и на какое-то время ситуация, казалось, переменилась.

— Так его! — не выдержал кто-то из мальчишек, как пить дать, в свое время вдоволь напробовавшийся соответствующих кулаков. — Задави, чтоб неповадно было!..

— Дурак, — осадил крикуна его более здравомыслящий приятель и добавил. — Растащить бы надо. Жди беды.

— Да ладно, — неосмотрительно заметил третий. — Дальше синяков не зайдет...

Еще несколько минут последняя фраза легко грозила себя оправдать. Поняв, что противник ловчее, Камлах изо всех сил прижал его к земле и принялся остервенело охаживать по лицу и бокам, а затем сделал очередную свою ошибку. Поднялся на ноги и отошел на несколько шагов, презрительно бросив через плечо:

— И в какой только крапиве таких находят?..

Короткий перекат, пружинящий толчок рукой и Роберт вновь оказался на ногах. "Только не магией!" — беспрестанно стучало в его голове, но бешенство, захлестнувшее его, оказалось все-таки сильнее. С тех пор, как он, подобно Лисенку, увидел историю разрушения того невесть где находящегося города, ученик фейери почти ни на минуту не мог отделаться от ощущения своей потенциальной силы, а характер у него стал куда более взрывной и непримиримый. Время от времени это удавалось скрывать. Но сейчас... Бесовская гордость драконьего всадника и всерьез задетого подростка в мгновение ока соединились в нем в гремучую смесь, рука сама собой потянулась к рукоятке ножа и теперь жизнь Камлаха повисла буквально на волоске.

— Стой!..

Камлах обернулся. Он-то надеялся, что, существенно помятый, Роберт молча пойдет своей дорогой (даром, что сам оруженосец тоже заново учился дышать и исподволь ощупывал полученные ушибы), однако, увидев нож, изумленно застыл на месте, не рискуя представить себе то, что противник действительно его применит.

— Дерутся! — окликнул мельника смотрящий на них сверху подручный. — Роберт, не смей!.. — едва не вывалившись из какой-то отдушины, попытался он их остановить, но было поздно.

Первый же выпад раскроил на Камлахе плотную шерстяную куртку, второй едва не вонзился в бок, а третий ощутимо поранил ногу. Ибо откуда же выросшему по замкам оруженосцу было знать, что, если ты уже схватил противника за волосы и, что было сил, отстранил от себя, но не успел перехватить его руку, он с легкостью пойдет на то, чтобы, презрев боль, неожиданно присесть и, крутанувшись вокруг своей оси, вырваться из твоей хватки. А продолжением того же движения сделать новый удар, глубоко распоров хорошо что не половину бедра и лишь на пол ладони промахнувшись мимо сосуда, разрыв которого сулил почти неминуемую смерть.

С трудом проглотив мгновенно вставший в горле ком, противник Роберта отступил на несколько шагов и машинально попытался зажать рану ладонью. Это его и спасло. Отступление без дальнейшей провокации заставило нападавшего прекратить драку, тем более, что как раз в этот момент на помощь Камлаху наконец-то подоспел мельник.

— Мастер Камлах, да как же это!.. — запричитал он, едва увидев сочащуюся кровь. — Ведь до-крови порвал, паршивец... Пойдемте со мной — перевяжу.

— А ты... — добавил он уже в сторону Роберта. — Убирайся отсюда и так, чтобы на своей мельнице я тебя больше не видел! Эльфийское отродье...

На счастье мельника, Роберт вовремя решил, что двух драк на сегодня для него вполне достаточно. И потом он редко лез под чужой кулак, не рассчитывая на победу. Однако, если бы, уводя Камлаха под свой новенький кров, тот додумался обернуться к оставляемым во дворе мальчишкам, он наверняка пожалел бы о своих словах. Хотя стоял ученик Лисенка спокойно, во взгляде его была злоба, не слишком исчезнувшая даже тогда, когда, взвалив-таки на волокушу последний мешок, он молча покинул место недавних событий, дальней лесной дорогой возвращаясь в дом Верлены.

...Фостэр глухо бухал в пыль свободными от подков копытами и налегал на ременную упряжь так, что любо-дорого было смотреть. Вечерняя мошкара едва клубилась над ним, но роскошный светлый хвост и густая, то и дело встряхиваемая грива, не оставляли ей ни малейшего шанса, а Роберт...

Роберт привычно пылил ногами рядом с ним и невольно думал о том, не прорывается ли его Могущество на тот уровень, когда оно заметно не только волшебникам, но и простым людям. Уж больно часто за последнее время стали окружать его недомолвки да вполне красноречивые взгляды. И Лисенок как-то в глаза ему говорила: заметят черноту — навряд ли позволят жить рядом. Ей самой, конечно, все равно, но люди таких не любят... А почуят колдуна — откажутся иметь дело вовсе.

Не то, чтобы возможное одиночество так уж сильно его задевало, но... было в его памяти что-то, что не приводило его в восторг при виде подобной перспективы. Да, он любил быть один и часто бродил в лесу подолгу, но во время каждой из этих прогулок он знал, что дома его ждут.

Пускай Верлена и не была ему родной матерью, она любила его, а он, пожалуй, в какой-то степени нуждался в этой ее любви... Теперь же... С какой-то вероятностью ему скоро придется покинуть ее. Уйти, чтобы не приводить несчастье в дом, который до сих пор был ЕДИНСТВЕННЫМ его пристанищем. А куда? Он надеялся — время покажет...

* * *

В деревню он входил с первыми каплями дождя. Привычно уже разгрузил волокушу, выпряг Фостэра и, заперев его в крошечной плетневой пристройке под тростниковым навесом, кинул в ясли немного свежей травы. Ближе к ночи полагался еще распаренный ячмень со всякими очисточными добавками, но порция этого лакомства никогда не была велика и, пока была такая возможность, норовистому забияке предстояло перебиваться более дешевым кормом.

Глядя на рубашку сына и на до боли знакомые ссадины на его лице, Верлена только вздохнула. В этой темно-коричневой шерсти он проходил едва ли не половину лета, и очередной стирки она могла уже и не выдержать. Придется распороть и пустить на мешочки для травяных сборов. А ему на утро достать новую, очень похожую на ту, что приходилось носить на смену — серую со светло-коричневыми вставками, из которой он заметно вырос еще несколько недель назад. И хотя ткала она всю носимую ими одежду сама и из своей, а не покупной шерсти, большую часть тканей все равно приходилось продавать замку. На себя тратилось не много и обновам, как правило, приходилось радоваться куда реже, чем ей бы того хотелось. Не в рванье ходят — и ладно, хорошо хоть время от времени сделанного на что-то хватает...

— Сними — не позорься, — привычно попросила хозяйка дома. — Да на время вон полотняную надень. Хоть и дождь на дворе, не ровен час — кто-нибудь зайдет. Не найдусь, что соседям ответить...

— С кем подрался-то? — спросила она через минуту, не слишком, впрочем, рассчитывая на ответ.

Вот уже два или три года, как она узнавала о подробностях приключений приемного сына только со слов чужих людей. В детстве, мучимый обидой на лишний ушиб или гордостью за очередную победу, он ей еще признавался, а сейчас... Слова ни о чем не вытянешь. Тем более, что и стычки-то все чаще стали происходить не в деревне, а, следовательно, опасаться того, что Верлена все равно все узнает Роберту уже не приходилось. Не всякий чужак попрется жаловаться на синяки сыночка за полторы-две мили да еще к крестьянке соседней деревни, не очень-то, как видно, способной самой своего приемыша приструнить. Вот и жила принявшая мальчишку травница не хуже, чем при постоянной угрозе красного петуха под своей крышей. Тем более, что через пару-тройку лет кто-нибудь из особо обидчивых парней-мужиков и впрямь может его подпустить. Если Роберт, наконец, не остепенится...

— Ну! Говорить будешь, иль нет?

Сердце явно подсказывало Верлене, что на этот раз дело может оказаться куда серьезней, чем она сама может предположить, и в этот вечер она постаралась не то, чтобы повысить на него голос, но все-таки заранее вытянуть из сына ответ. Чтобы назавтра, как минимум, хоть как-то представлять себе, что именно ее ожидает.

От ее слуха уже почти не таили новых деревенских пересудов, и со дня на день она всерьез ждала требования старосты выслать приемыша в замок. Коли знатного он происхождения, то нечего ему с такими замашками в деревне делать, коли — нет, так пускай и ведет себя, как крестьянину положено. А не то... Придется ему самому перед общиной ответ держать, и уж там ему всерьез припомнят все, что хвостом за ним в последнее время тянется.

— С Камлахом, — неохотно отозвался тот, как раз вертя в руках поданную ему льняную рубаху. — Оруженосцем рыцаря Гьюлинда, что недавно к королю на службу прибыл.

У Верлены аж руки опустились.

— Да ты что же со мной делаешь, сынок... Пока с нашими деревенскими да им подобными, с дома хоть пени не требуют. А тут... С чего хоть?..

Роберт сделал вид, что пожимает плечами. Объяснения, какими бы они ни были, заведомо выглядели жалобами в его глазах, а жаловаться матери он не желал. Хотя с этого момента и подозревал, что эти ее расспросы всерьез и надолго. Ни в чем не повинная рубаха смялась в его руках, пальцы досадливо сжались в кулаки, но, даже видя все это, Верлена решила не отступать.

— Сильно ты его?

— Жив будет, — огрызнулся тот.

— Роберт...

Однако приемыш ее уже не слушал. Кинув так и не одетую рубашку на скамейку, стоявшую у его ног, он решительно покинул дом, подобрал в сенях воткнутый в старый чурбак топор и, как был, направился к сваленным в углу двора дровам, так и не удостоенным пока чести попасть в устроенную вдоль хозяйственных пристроек поленницу. Дождь к тому времени постепенно усилился до степени хорошего августовского ливня. Начавшийся уже в сумерках, он был холодным и с такой силой бил мальчишку по обнаженной спине и плечам, что в первый момент он едва не начал прикидывать, за какой срок все это доведет его до состояния, когда у него зуб на зуб не будет попадать.

Ощущение же того, что на этот раз Верлена, похоже, права, настолько отвращало его от возвращения домой, что Роберт не позволил себе поддаться соблазну. Злость и раздражение (не столько на приемную матушку, сколько, в общем-то, на себя самого) куда-то требовалось излить. Так почему бы не на ненаколотые дрова? Хорошо наточенный топор и тяжелая работа в не слишком-то подходящих для этого условиях вполне для этого подходили... Тем более, что куча древесины была достаточно велика, и у Роберта было время сбить с себя спесь и не такой силы.

Мгновенно намокшие пряди почти залепили ему глаза, штаны промокли до последней нитки, и без того неплохо отполированная его ладонями рукоять едва заметно скользила. Мальчишка знал, что рискует, но ни за что на свете не пожелал бы сейчас позволить себе испугаться собственного риска. Это ощущение позволяло раскрепостить Силу, и вскоре Роберт почти смеялся от того, насколько был свободен. Он пил происходящее с ним, как пьют в хорошей компании дорогое вино, не заботясь ни о плате, ни о мыслях о предстоящем похмелье. Его топор взлетал и опускался на мокрое дерево так, что раскалывалось оно, казалось, не от железного лезвия, а от Могущества, с какого-то момента брызжущего из работавшего также, как разлетались капли от его обнаженных плеч.

И лишь в тот момент, когда куча наколотых дров стала примерно равна куче не наколотых, а Верлена уже в третий раз выглянула из дома во двор, Роберт решил, что на сегодня ему вроде как хватит. Отфыркиваясь, как молодой конь, он еще какое-то время потратил на то, чтобы перенести нарубленное под навес и вернулся в дом уже совсем не в том настроении, в котором почти полтора часа назад из него вышел.

— Не волнуйся, — почти по-взрослому коснулся он верлениных рук. — Я все улажу...

— Ох, сынок... — видя, насколько ушло из него былое раздражение, она ласково прижала его голову к своему плечу.

— Ну что за характер у тебя!.. Проходи в дом — простудишься...

Стуча зубами от пронявшего его, наконец, ночного холода, Роберт поспешил к очагу. Разулся, кое-как отжал штаны, обтерся поданной матерью холстиной и накрепко приник губами к кружке с подогретым молоком. Каша с добавлением каких-то овощей была следующей частью программы, а затем он привычно укрылся под согревавшей его постель овчиной, даже не подозревая, что недавний всплеск его высвобождавшегося из-под гнета обыденности Могущества, совсем в другом месте аукался сейчас совсем иначе.

...Мельник, которому сильно поплохело с того момента, когда он оказывал должную помощь своему невольному гостю, с наступлением ночи расхворался вконец.

— Ох, худо мне, — жаловался он, едва дыша, жене и жившему при их доме подручному. — Дышать... Дышать больно... И в голове шумит, как будто котелок на огне закипает.

— Потерпи, — сердобольно отзывалась жена. — Полежи вот немного, отдохни — оно и пройдет.

Однако предложенный ею метод ничуть не оправдал возложенных на него ожиданий. Начавшись с боли в сердце (мнением помощника списанной на последствия вечерней нервотрепки), хворь перешла в жар, а затем и в самую настоящую горячку, вскоре ставшую угрожать самой жизни заболевшего. Он стонал от боли и, задыхаясь от нехватки воздуха, метался в бреду так, что даже позванная на подмогу знахарка долгое время так и не могла определить, в чем здесь, собственно, дело.

— Он волновался очень, — продолжал настаивать подручный. — Пока драку разнимал, пока рану мастеру Камлаху перевязывал, пока в замок посылал и отправлял туда оруженосца-то. Может в этом причина? Человек-то он вроде как уже не молодой. Я от стариков слыхал, что порой такое бывает...

— Бывает, — согласилась сиделка и вскоре от их с женой мельника дружных усилий дело явно пошло на лад.

Пара отваров, что-то из компрессов и пряный дым сжигаемых в комнате сухих трав постепенно сделали свое дело. Дыхание больного стало спокойней, биение сердца выровнялось, боль утихла, а жар постепенно спал. Боровшаяся за его жизнь женщина прикорнула где-то в уголке на временной лежанке, жена осталась дежурить у постели, а подручный, проклиная холод и дождь, убрался куда-то в сени. К счастью, никто из них (даже тот, кто оказался фактическим свидетелем произошедшего) так и не сопоставил случившееся с взглядом, брошенным напоследок в спину мельника тем, кого он так недавно еще прогонял со своей мельницы. Пускай и за дело, но... Трудно было бы сказать, чем бы дело закончилось, сумей люди увязать между собой болезнь, взгляд и ссору. Однако на этот раз тайное так и осталось тайным. Причем не только для тех, кто мог бы что-то узнать или увидеть, но и для тех, кто был во всем случившемся виноват...