Кольчужный перезвон последнего листопада

— Ладно уж, собирайтесь. На сеновал пойдем, пока мастер деда этого злокозненного изгонять будет.

— Но маменька! Дедушка хороший!

— А ну быстро!

Слушаются. Возразить не смеют. Мамка строгая, иначе таких вот лисят смышленых не смогла бы выпестовать. В почете у малышни. Старшой до самого порога через плечо взгляды на гостя бросает. Не нравится он ему. Ой не нравится. Чужой и в его личной уютной норке — не порядок. Да и дед хоть и вредный и подтрунивать любит почем зря, все равно с ним интереснее как-то, живее. А то у материной юбке уже скучно. Негде разгуляться, а так хочется. Уже хочется. Вырос, окреп. Последний листопад остался.

Ушли, а Лис тот только шире ухмыляется. В пустоту, словно видит в ней кого-то, кто и рад бы исчезнуть, да не сбежишь тут, раз уж один лис неокрепший именно в этом месте, сам того не осознавая призвал, да на волю отпустить не изволил.

— Ну что, дед, давай сразу к делу, — щериться, достает из сумы стеклянную банку — горло узкое и длинное, а дно круглое и широкое. В таких только духов и запечатывают, лисье племя! У, пакость! Но ничего не поделаешь. Когда противник настолько превосходит в силе, а поддержки призвавшего ждать не приходится — не знает он покамесь, какой силой обладает. Даже не подозревает пока.

Проявляется дед — видимым стать легко. А вот в банку совсем не хочется. Одно дело своему служить — кровному. Другое — чужаку, пришедшему в дом обманом. И обманом же в нем задержавшемуся. Не стал говорить младшему, кем тот однажды станет. Решил сам чужого духа к рукам прибрать.

— Значит, разговор такой, — Лис уже не лыбиться, щурится и скалиться, — либо сам в банку полезешь, либо заберу я твоего лисеныша, так и знай, — и серьгу ту теребит этак с намеком.

— А я че? Мое дело свинячье — лежи себе и похрюкивай, — дед тоже не лыком шит, без борьбы сдаваться не хочет. Хоть на словах, но обрить надобно, иначе в банке намаешься, пока Лис помрет и свободу тем самым подарит. Знаем мы их подарки, лучше силы с таким трудом накопленные все на борьбу бросить, чем бесславно сдаться на милость рыжему отродью.

— Значит, по-хорошему не хочешь?

— Я не хочу! — Голос от двери — звонкий, ломкий. — И не позволю!

И лучины свет притухает, стены словно сдвигаться начинают. Братец Лис смотрит мгновение, не мигая. Мальчишка, лисеныш — скалиться, вот-вот броситься и искусает. Порвет молочными зубами за неимением клыков. И старший отступает. Фазан стрелянный. Знает толк в едва обретших силу лисятах, сам когда-то таким же был. Ставит банку свою на стол — де-мон-стра-тивно. Смотрит с насмешкой, вещает:

— Мне с тобой в твоей же норе не лаяться, лисенок. Сам придешь, когда силы мало станет. А, коль поумнее многих окажешься, в Хмельную ночь за собой меня позовешь.

— Да никогда!

А Лис матерый только улыбается. Проходит мимо, но руку на плечо не кладет, хотя мог бы. Знает — сбросит. Просто застывает на миг плечом к плечу. Говорит негромко, но с расстановкой.

— В этом, лисенок, я никогда не ошибаюсь. Носить тебе перо фазанье.

И уходит. Растворяется в сумерках, словно и сам дух — тень от того, самого первого лиса, второго сына лисничихи, который так и не стал королю сыном, зато первым вставил в ухо серьгу с фазаньим пером. Не носил он никогда той кольчуги, даже когда дорос до нее. Располовинил, растерзал на браслеты и таким же, как он сам, лисам роздал. Так и пришла в мир лисья магия на небесном черном железе заклятая, стеклом заговоренным и духами в нем заключенными закрепленная.