Три запрета Мейвин

Я родилась на излёте осени, в ночь, когда самые отчаянные смельчаки становятся домоседами, и самые неприветливые хозяева не откажут путнику в приюте. В ночь, когда в каждом доме пекут рогатые хлеба, чтоб скот был тучен, чтоб мор обходил стороной, чтоб полнились хлева приплодом...

И первый мой крик слился со свистом и воем Дикой Охоты.

Хоть и не принадлежали мы к княжеской крови, род наш славился в богатом Лейнстере. Отец мой был одним из тех, кого называют "хозяин стад", и, когда пастухи выводили на выпас наше богатство, луга становились пестры.

И дом наш был изобильною чашей — едва ль не каждый год матушка дарила отца сыном. Надёжна опора семьи, будет кому передать нажитое — пятеро сыновей в доме Лири, главное его достояние. И как иначе — ведь и властелин всех земель нищ, если на нём пресечётся род.

И радоваться бы матушке тому многому, что дано ей: заботливому мужу и здоровым детям, надёжному крову и огню в очаге, но всё чаще тоска отравляла её кровь.

— Если бы боги послали мне дочь, стало бы счастье моё полным.

Напрасно увещевала её моя прабабка Орнат:

— Опомнись, неразумная! Разве мало ты имеешь? Гляди, как бы не довелось пожалеть однажды, что всё, чем владела, отнято! Остерегись: достигнут твои жалобы слуха тех, кто любит жестокие шутки! Им забава, нам же — пытка.

— Всё так, — соглашался отец, который всегда прислушивался к разумным советам старухи. — Всё так, Орнат, но и Гранья говорит верно. Много бы я отдал, чтоб растить в своём дому ласковую дочь.

Поразмыслив некоторое время, Орнат ответила им так:

— Когда нет своего ума, не поможет и заёмный. Что ж, раз так велико ваше желание, кого просить о его исполнении, если не Бригид? Она сама мать и покровительствует роженицам, быть может, богиня прислушается к вашему горю. Как наступит Имболк, принесите в дар Бригид цыплёнка, которого следует закопать на пересечении трёх ручьёв.

В Имболк, врата весны, льются сладкие реки молока и мёда.

В Имболк не раскрывают возлюбленным объятья. Несчастно дитя, зачатое в Имболк, ведь родится в Самайн, когда рушатся преграды меж мирами, гибнут боги, и встречаются с судьбой герои.

Родители поступили, как наказывала им Орнат, и спустя некоторый срок стало известно — богиня Бригид благосклонно приняла дары и вняла просьбам.

— Нынче всё по-иному, — с затаённой улыбкой приговаривала матушка, ладонями оберегая тяжелеющее чрево. — Не так было, когда носила сыновей.

— Вот родится наша доченька, нечего будет и желать, — вторил ей отец и не знал, чем бы ещё побаловать жену на сносях.

Оглядчивая Орнат помалкивала.

Заприте двери, люди, закройте ставни — гуляет Дикая Охота!

Не уходят без добычи Охотники.

Говорящие с духами рождаются в Самайн.

Нарушивших гейсы настигает рок в чёрные ночи безвременья.

В дому нашем готовилось традиционное угощение, когда матушка с криком схватилась за окаменевший живот, расколотив мису с мёдом.

— Началось!..

— Что ты, Гранья? — побледнел отец. — Нынче!..

Ни уговорами, ни угрозами, ни посуленной наградой невозможно было выпроводить слуг из дому, звать повивальную бабку. Покорные хозяйской воле сделались дерзкими, ретивые — робкими, безрассудные — осторожными.

Тогда отец сам надел шерстяной плащ и вышел за дверь. Он увидел, что с севера и запада идёт великая буря, и видел в ней сполохи и тёмные очертания.

Повитуха в страхе заперлась, а на стук и призывы лишь вопила из-за двери, что не выйдет за порог по доброй воле, пускай хоть волокут её в мешке, как овцу.

Тогда, видя, что от глупой старухи не будет проку, отец бросился к дому Орнат, которая была сведуща в искусстве врачевания, и поистине двигало им отчаяние, так как путь предстоял неблизкий. Прабабка не жаловала людского общества и жила наособицу, одиноко, без родни и слуг.

Помня страх слуг и повитухи, отец предуготовился к долгим уговорам, хоть бы и на коленях пришлось молить Орнат о помощи.

Прабабка тотчас отворила, точно ждала на Самайн полночного гостя.

— Пойду! — ответила без раздумий. — Мне терять нечего — отжила своё, да и едва ли Охотники позарятся на такую неказистую добычу.

Наказала малость обождать и споро собрала узелок.

— Ну, теперь готова. И обереги тебя боги глядеть по сторонам! — остерегла, глубже надвигая капюшон. — Глаза солгут, а правда нынче хуже лжи!

Отец последовал её примеру. Так, едва ли не ощупью добрались они до дому.

Там пряталась по закутам челядь, да жались друг к дружке братцы, напуганные внезапной и страшной хворью матери, но их некому и некогда было утешать.

Матушка корчилась на постели, и белые простыни под нею сделались красны.

В этот раз для неё и впрямь всё было иначе.

— Я не думала... не ждала прежде Йоля, — простонала она, будто себе в оправдание, а, завидев Орнат, воскликнула со вздохом облегченья: — Благодарение богам, ты здесь!

— Рано! — нахмурилась Орнат. Она и сама когда-то родилась в Самайн и знала, чем чревато рождение в беззаконные ночи.

— Ты поможешь мне! Теперь, когда ты рядом, всё будет хорошо — со мною и моей дочерью, — шептала матушка с тихой улыбкой, так велика была вера в Орнат и её искусство.

Братцев насилу удалось уложить, и сон их был беспокоен и некрепок. Опустив голову на край широкой лежанки, отец смотрел на обнявшихся во сне сыновей и не мог сомкнуть глаз.

Тряслась и прогибалась кровля, точно снаружи ударяли по крыше не дождь и не град, а подкованные копыта.

Орнат, настороженная и мрачная, как ворона, вышла к отцу, на ходу вытирая ладони.

Отец глянул, и заледенело внутри — руки её были по локоть красны.

Из жениной спальни уже не кричали, достигали слуха лишь слабые стоны, да у кричавшей не доставало сил и дыхания уже и на эти слабые жалобы.

— Ступай за мной, — велела прабабка и ушла, не оборачиваясь.

Отец деревянно поднялся и пошёл, будто в чаду, думая, что Орнат ведёт его попрощаться с женой. И от порога бросился к ней, благодаря богов за то, что она ещё жива.

— Прости, — шептала матушка, протягивая к мужу слабые руки. — Обними за меня сыновей... Найди им добрую мать, а себе хорошую жену...

— Ты — моя жена и мать моих сыновей. Другой не будет, Гранья...

— Держи её. Да смотри мне, крепко держи! — Орнат развернула нетронутый узел и достала нож с тёмной от времени рукоятью.

— Что ты?.. Заколоть меня задумала?! Что ты делаешь!

— Спасаю ваши жизни, — ответила Орнат, прокаливая лезвие в огне...

Это случилось одновременно — раздался мой крик, и торжествующе расхохоталась буря.

— Ты сотворила чудо, — неверяще шептал отец, держа в объятиях живую жену и живую дочь. — Ты волшебница!

— Мне помогли, — ответила на это прабабка и больше в ту ночь не промолвила ни слова.

Рождение моё не обошлось матушке даром. Шестые роды иссушили её чрево. Но подрастало уж пятеро крепких сыновей — продолженье роду, дождались и дочки-помощницы, и такая плата не показалась несправедливой.

Хоть отец мой и любил матушку с отрочества, а когда детское чувство возмужало вместе с ним, остался верен ей даже в помыслах, справедливо признать, что ни матушка, ни отец, ни кто-либо из близкой им родни не выделялся меж прочих яркой красотой.

Когда меня, совсем малютку, принесли Орнат, она долго молчала, укачивая меня на коленях, и горькие складки пролегли в углах безгубого рта.

— Не от людей такая красота, но от народа холмов. А они никогда и ничего не дают даром. Придёт срок — затребуют своё и не продешевят, возьмут с лихвой.

Но счастье отца и матери было велико и беспечно, чтобы прислушиваться к мрачным посулам прабабки. А она, верно, из жалости, полюбила единственную внучку пуще гомонливых внуков.

За красоту и чудесное спасение меня назвали Мейвин, хоть Орнат и не по душе пришлось это имя.

Когда я подросла и достаточно окрепла, из потаённых гротов и дубрав пришли в наш дом три друида, и младший из них по годам был ровесником Орнат, среднему она годилась в правнучки, а старший был так древен, что никто из живущих не знал, в какие тёмные времена он родился.

Отец с почётом принял старцев, и три дня они спали в нашем доме на лучших постелях и ели у нашего стола лучшие блюда, а к вечеру третьего дня, как то завещано от века, назначили мне три запрета.

И первый гейс за то, что родилась свободной от свободных отца и матери.

И второй за то, что живу, хотя должна была умереть.

И третий за то, что могу видеть духов...

хоть это скорей проклятие, чем дар.

И первый гейс — не плясать с волками у майских костров.

И второй — не продавать себя, свободную, в неволю.

И третий — не лгать, всем сердцем желая открыть правду.

И отец, и мать поклонились старцам многими дарами, посчитав гейсы необременительными.

Прошли годы, и я дивилась своим запретам. В самом деле, чего проще: не делать того, что не мило, того, что и вовсе неисполнимо?

Братья маялись, считая окна в домах, проверяя пищу, выбирая дороги...

Их сестра радовалась беспечно обманной лёгкости гейсов.

Говорящие с духами рождаются в Самайн.

Я очень рано испытала на себе правдивость старинного поверья.

И чьи-то руки, тонкие, гибкие, как ветви, качали мою колыбель, когда утомлённая матушка засыпала над рукоделием.

И чьи-то лица, узкие, нечеловечьи, заглядывали в мою зыбку, и я смеялась, ничуть не боясь, и пыталась ухватить за концы растрёпанных косиц с вплетёнными в них травинками, перьями и дырявыми камушками.

И чудн`ые существа дурачились и кривлялись, и корчили рожицы, и наперебой щебетали о чём-то своими птичьими голосами, и пели дивные колыбельные, под которые я засыпала скорей, чем если бы меня убаюкивала матушка.

Я не разбирала слов, лишь протяжный однозвучный напев, точно ветер, задувающий осенними вечерами в печных трубах.

Поначалу матушка закрывала глаза на то, что маленькая дочь подолгу наблюдает из люльки за пустотой и следит за воздухом глазами. Но дочь росла, и странности росли вместе с нею. Матушка лишь качала головой, когда я играла с кем-то незримым.

Помню то удивление, когда я поняла, что ни родители, ни братья, ни многочисленные домочадцы не могут видеть моих чудесных друзей.

Никто, кроме Орнат.

Никого из всей родни не было для меня ближе Орнат. Лишь она могла понять меня.

— Раз уж Та Сторона и без того дотянулась до тебя, полагаю, от моего учения не будет вреда большего, чем есть. Я всё равно что сухая ветвь, так пусть же мои умения прорастут в тебе, молодом побеге, и послужат во благо.

И прабабка научила меня огаму и гаданию на тисовых табличках, преданиям старины и свойствам растений, толкованию знаков и снов и искусству врачевания. Когда я подросла, она сделала меня своей помощницей, а после, когда я стала девушкой, доверила управляться в одиночку. Со всей округи к Орнат шли за советом и помощью; со временем стали идти и ко мне, зная, что я — преемница Орнат.

Но всё то позже, а пока я была мала, отличалась от прочих детей лишь особым зрением, способностью видеть сквозь завесу меж двух миров. Для меня резвились в зарослях боярышника шалуньи из дивного народца, тогда как прочие видели лишь, что ветви дрожат, осыпая листву, в полное безветрие.

Росточком они были с трёхлетнего ребёнка, но сложены как взрослые люди. Нарядами им служила листва и паутина, и невесть что ещё. Нездешние узкие лица, прозрачные зелёные глаза по-кошачьи большие и оттянуты к вискам, а рты широки и почти безгубы. Я никогда не умела толковать диковатое выражение этих лиц, возможно, оттого, что человеческие чувства были им, по большей мере, чужды.

Бывало, когда я ложилась спать, они выглядывали из углов, свешивали лохматые головы из-под балок, хихикая и подбадривая друг дружку, подбирались-подбегали поближе. Я не препятствовала. Тогда, осмелев, они устраивались в головах и в ногах моей постели и с боков, доставали крошечные гребни из пожелтелой от времени кости и почерневшего орешника и вдевали в мои волосы, легонько касались холодными пальчиками лба и щёк.

— Мейвин, красавица Мейвин... — шептало и шелестело со всех сторон.

— Косы Мейвин — осеннее золото...

— Очи Мейвин — весенняя зелень...

— Кожа Мейвин — зимняя белизна...

— Губы Мейвин — летняя сладость...

— Поступь Мейвин — лебединый полёт...

— Голос Мейвин — чистый ручей...

Под их разноголосье я засыпала, но и во сне всё слышалось: 'Мейвин... Мейвин!' — то тише, едва угадываясь, то громче, взвиваясь до крика.

Утрами я подолгу возилась, распутывая узлы, выбирая из волос смятые цветы и сухие веточки, блестящие вороньи перья и прочий лесной сор.

Но порою приходил он, и при его появлении озорницы с потешным писком порскали прочь.

Он был прекрасен, как видение, но вселял смутный страх.

На плечах его дремали северные ветра, а волосы казались седы от первого снега, и из мглисто-серых глаз смотрела осенняя буря. Он был одет, как знатный воин, в мшисто-зелёные одежды, и при поясе висел боевой рог — богато изукрашенный, но расколотый.

Иногда с ним были псы — белые звери, в холке выше пояса рослого мужчины, но ложились у его ног, послушные ему, точно ласковые кошки.

Стоило ему войти, в доме застывала вода, а стены покрывались инейными узорами.

Поутру матушка украдкой смахивала слёзы рукавом, затирая борозды от когтей, оставленных белыми псами. А вокруг усадьбы находили множество отпечатков сапог и конских копыт, но лишь одни следы вели в дом.

Я одна знала, чьи.

Беды обходили дом наш стороной, миновали и мор, и болезни, и случайные раны.

Я одна знала, кого за это благодарить.

Чаще он просто молчал. Появлялся за полночь, всегда неслышно, как бесплотный дух. По холоду ли, неотлучному его спутнику, не смевшему, правда, проникнуть сквозь преграду одеяла, или же благодаря некоему особому чутью, но я всегда угадывала его появление. И в мягкой полудрёме наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц, за тем, как он становится в дальний угол, превращаясь в едва различимый силуэт во мраке, и замирает там, скрестив руки на груди, надолго, совсем без движения. Он знал, что я подсматриваю, и я знала, что он знает, но ни он, ни я не нарушали условий игры. Я засыпала и просыпалась — он оставался на прежнем месте. И исчезал лишь с рассветом.