— Дуська! У него новая любовница! — вопль единоутробной сестрицы выдернул Евдокию из сна, в котором она, Евдокия Парфеновна Ясноокая, девица двадцати семи с половиною лет, едва не вышла замуж.

Открыв глаза и увидев знакомый потолок с трещиною, которую заделывали каждый год, а она все одно выползала, Евдокия выдохнула с немалым облегчением.

Присниться же такое! Замуж ей не хотелось. Вот совершенно никак не хотелось.

А спать — так напротив.

— Дуська, ну сколько можно дрыхнуть! — Алантриэль упала на перину. — Подвинься.

— Чего опять?

Евдокия с трудом подавила зевок.

...и в кого она пошла такая, совиною натурой? Известно в кого, в батюшку покойного, которого она помнить не помнила, но знала благодаря тому, что сохранился свадебный магснимок, еще черно-белый, но весьма выразительный. И глядя на него, Евдокия со вздохом обнаруживала в себе именно батюшкины черты. Парфен Бенедиктович, купец первой гильдии, был носат, невысок и обилен телом. Рядом с ним даже матушка, уж на что внушительной уродилась, выглядела тонкой, изящной. И свадебное платье из белой грани, купленной по сорок сребней за аршин — немыслимые траты, каковых любезная Модеста боле себе не позволяла — придавало ее обличью неизъяснимую хрупкость.

Хрупкость эта, пусть существовавшая исключительно на магснимке, всецело отошла Аленке, на долю же Евдокии достались матушкина выносливость, упрямство и не по-женски цепкий ум.

Вот и куда ей замуж?

Спаси и сохрани, Иржена-заступница.

— Чего опять? — Евдокия все ж таки зевнула.

Рань ранняя... небось, только кухарка и встала. И Аленка с ее влюбленностью, чтоб ей к Хельму провалится, не Аленке, конечно, все ж таки сестра, хотя порой злости на нее не хватает, а влюбленности. Правда, другое дело, что Хельму хвостатому оная влюбленнась вовсе ни к чему, но...

Поутру мысли были путаными, что собственная коса.

— У него новая любовница! А вдруг он на ней не женится! — с надрывом произнесла Аленка.

— Кто и на ком?

Евдокия почесалась.

Спина зудела.

И бок... и неужели в перине клопы завелись? Вроде ж проветривали — Модеста Архиповна не терпела в доме беспорядку — и регулярно в чистку отправляли... а оно чешется... или не на клопов, а на Аленкину любовь реакция?

— Он! — Аленка воздела очи к потолку.

Понятно.

Он, который тот самый, чье имя Аленка стеснялась произносить вслух, существовал в единственном и неповторимом экземпляре.

— Не женится, — уверенно сказала Евдокия, давясь очередным зевком.

— Думаешь?

— Знаю.

— Откуда? — Аленка и в сатиновой рубашке умудрялась выглядеть прелестно. Рядом с сестрицей Евдокия казалась себе еще более неуклюжей, тяжеловесной, нежели обычно. Хотя и не злилась на Аленку, она ж не виновата, что красавицей уродилась...

— Оттуда. Если на предыдущих не женился, то и на новой тоже... и вообще, выкинула бы ты из головы эту дурь.

Бесполезно просить.

Любовь — это не дурь, это очень даже серьезно в неполные семнадцать лет, а если Евдокия не знает, то это — от врожденной черствости....

...в том-то и дело, что знает, и про семнадцать лет, и про любовь, которая, непременно одна и на всю жизнь, и про то, что случается, если этой самой любови поддаться.

Евдокия вздохнула и глаза закрыла.

Не уйдет же.

Сестрица, как и все жаворонки, пребывала в том счастливом заблуждении, что и прочие люди, вне зависимости от того, сколь поздно они ко сну отошли, обязаны вставать вместе с солнцем и в настроении чудеснейшем... а если у них не получается раннему подъему радоваться, то исключительно от недостатка старания.

— У него каждую неделю новая любовница... и нынешняя ничем от прошлых не отличается, — пробурчала Евдокия. Аленка же, обдумав новость с этой точки зрения, сказала:

— Да... пожалуй что... но тут пишут... вот...

И статейку под нос сунула. Газетенка вчерашняя, из тех, которые маменька точно не одобрит, но Аленка маменькиного гнева не боится. Как же, только "Охальник" о ее великой любви и пишет... тьфу.

— Попишут и перестанут.

Аленка тряхнула светлой гривой и неохотно признала.

— Ты права...

Конечно, права... Евдокия всегда права... особенно в шестом часу утра, когда глаза слипаются. Аленка же, утешившись, уходить не спешила. В пустом сонном доме ей было скучно.

— И все-таки он не прелесть. Скажи, Дуся?

Она прижала скомканный, небось и зацелованный до дыр лист к груди.

— Это судьба, Дуся... это судьба...

— Угу, — Евдокия, которая терпеть не могла, когда ее называли Дусей, поскребла босую ступню, раздумывая, чем заняться.

Вставать не хотелось.

Холодно. Хоть и топят по-новому, паром, а все одно холодно. И тоскливо, пусть бы и весна в самом разгаре... маменька, та уверяет, что будто бы Дусина тоска мужиком лечится, и все перебирает возможных женихов, а каждый перебор скандалом заканчивается.

И ведь не объяснишь же, что Евдокии просто-напросто замуж неохота.

Эх, еще немного и начнет она Аленке с ее влюбленностью завидовать... хотя нет, Евдокия глянула на одухотворенное личико сестрицы, мыслями уже пребывавшей в храме Иржены-заступницы, и перекрестилась. Чур ее!

Хватит, налюбилась уже...

...лучше о пане Острожском подумать с его пропозициями, с бумагами, над которыми Евдокия и засиделась допоздна...

...шахты медные...

...приграничье... Бурятовка... там и вправду добывали некогда медную руду, но еще до войны забросили... ныне же выходило, что если паровые машины поставить, вглубь, за жилою уйти, то можно добычу возобновить... и красивый прожект получался, проработанный, да только...

...Серые земли рядом, граница...

— Ничего-то ты не понимаешь, — вздохнула Аленка, сбив с мысли. Она потянулась и слезла с кровати, но газетку оставила.

Авось прочтет сестрица старшая и проникнется...

Уже прониклась.

По самую макушку.

Евдокия фыркнула и закрыла глаза. Сон не возвращался. С получаса она упрямо лежала, ворочаясь с боку на бок, а потом сдалась-таки и выбралась из-под перины. Потянулась до хруста в косточках. Подняла руки над головой и качнулась, сначала влево, потом вправо. И к ногам, к пальцам, что выглядывали из-под полы сатиновой рубашки.

Присела пяток раз, широко руки разводя.

Раньше Евдокия еще и прыгала, потому как Аленкина наставница аглицких кровей уверяла, что будто бы прыжки на месте немало способствуют ускорению тока крови, а желчь и вовсе на раз выводят. Она и сама скакала, смешно вытягивая шею, пытаясь даже в прыжке спину держать... ну да в наставнице той пуда два веса всего... а в Евдокии — все четыре с половиной, оттого маменька слезно просила не блажить.

Люстра в гостиной от прыжков качается.

А она дорогая, богемского хрусталя, в том годе только куплена...

— Вы же, пан Себастьян, надо полагать о подобных мелочах вовсе не задумываетесь, — обратилась Евдокия к снимку, который получился на редкость удачным. Узкое лицо с чертами изящными, пусть и несколько резковатыми, с широким подбородком и на редкость аккуратным носом... именно таким, каковой должен быть у шляхтича голубых кровей.

Евдокия потрогала собственный, курносый и с конопушками...

...и скулы-то у пана Себастьяна высокие, и лоб тоже высокий, образцово-показательный, и брови вразлет, и очи черные, и взгляд с прищуром, будто бы известно ему нечто про Евдокию, чего, быть может, сама она о себе не знает.

И вообще ненаследный князь Вевельский весь из себя, от макушки до пяток — пятки, конечно, Евдокии видеть не доводилось, но фантазией она обладала развитой, а потому живо представляла их, белые, аккуратные, самых аристократических очертаний — великолепен.

Тьфу.

Надо полагать, часу не пройдет, как статейка отправится в Аленкину тайную шкатулку, к иным снимкам. Еще там имелась веточка сухой лаванды и синяя атласная лента. Какое отношение вышеупомянутые предметы имели к Себастьяну Вевельскому, Евдокия не знала и, признаться, знать не хотела.

Она вздохнула и перевернула страницу, желая скрыться от этого лукавого и такого выразительного, прямо-таки издевательского взгляда...

Нет, Евдокия была девицей спокойной, но вот к ненаследному князю Вевельскому она испытывала крепкую неприязнь. И дело было отнюдь не в нем самом, Евдокия подозревала, что о существовании ее пан Себастьян не помнит, а чувствах к нему и всему роду князей Вевельских и вовсе не догадывается.

...начать следовало издалека, пожалуй, еще со счастливых времен матушкиного девичества, коие проходило в местечке со звучным названием Чернодрынье. Спокойное, славилось оно на все королевство горячими серными источниками, на которые съезжались по лету заможные панны и панночки крепить слабое женское здоровье, а заодно приглядываться к кавалерам. Здесь в моде были легкие скоротечные романы, фирменные паровые котлеты из куриных грудок и соломенные шляпки, магазин которых и держал купец второй гильдии, Архип Полуэктович. Был он дельцом, не сказать, чтобы успешным, но кое-как умудрялся свести концы с концами, всерьез подумывая о том, чтобы расширить ассортимент лавки за счет атласных лент и гребней, которые вырезали из местной особой породы дерева. Однако планы и оставались планами, поелику денег на расширение у Архипа Полуэктовича не имелось, все уходили на содержание супруги и семерых дочек. Модеста была старшей, она и запомнила тот ужасный день, когда в лавку заглянула высокородная гостья.

Кто не слышал о Катарине Вевельской, каковая предпочла Чернодрынье заморским Бирюзовым водам? Княгиня поселилась в лучшем отеле "Чернодрынская корона", заняв сразу весь третий этаж. За три дня она успела посетить купальни, минеральную лечебницу, где приняла стакан серной воды, и все более-менее приличные ресторации, из которых предпочтения отдала той же "Короне", громогласно заявив, что местный повар знатно готовит фуа-гра под семивойским соусом, что вызвало небывалый ажиотаж и позволило поднять цены втрое...

И вот теперь она заглянула в лавку купца Архипа Полуэктовича.

Модеста запомнила и сухое широкоскулое лицо княгини, и перчаточки ее невообразимой белизны, и моднейшее платье в морскую полоску. И конечно же взгляд, каковой после, пересказывая события того трагического дня, называла равнодушным.

Княгиня соизволила перчаточку снять, передав сопровождающему ее мэру, который пыхтел, потел и держал под мышкой лысую собачонку гостьи. Мэр передал перчатку помощнику, а тот — личной горничной княгини...

Катарина Вевельская сняла шляпку с деревянной головы — и выбрала дорогую, из выписанных Архипом Полуэктовичем на пробу — примерила, кинула взгляд в зеркало и скривилась.

— Боги милосердные... какое невыразимое убожество! — сказала она. И все, кто вошел в лавку, закивали, соглашаясь. Тем же вечером "Вестник" разразился обличительной статьей о том, как некие недобросовестные торговцы подсовывают отдыхающим негодный товар...

Статью Модеста Архиповна сохранила, как и истовую неприязнь не столько к самой княгине Вевельской, ставшей невольной причиной отцовского разорения, сколько ко всем вельможным господам. В тот же год, стараясь хоть как-то помочь семье, над которой нависла угроза потерять не только лавку, но и дом, шестнадцатилетняя Модеста приняла предложение Парфена Бенедиктовича, купца первой гильдии, разменявшего шестой десяток, но вдового, бездетного и весьма состоятельного. Свадьба состоялась уже в Краковеле. После венчания счастливый новобрачный, выслушав неискренние поздравления от не очень счастливых родичей, весьма болезненно воспринявших сию новость, увез супругу в свадебный вояж.

Нельзя сказать, чтобы Модеста Архиповна тяготилась замужеством. Супруга она уважала безмерно за спокойный нрав, рассудительность и деловую хватку, которой собственному ее отцу не хватало. И когда Парфен Бенедиктович скончался в возрасте шестидесяти трех лет, горевала вполне искренне. Впрочем, скорби она предавалась недолго, ровно до того дня, когда обиженная завещанием Парфена Бенедиктовича родня, выступила единым фронтом, подав на скорбящую вдову в суд. Он затянулся на три года. Об этом времени Модеста вспоминать не любила, разом мрачнея. Она чувствовала за собой правоту, но высший суд, председательствовал в котором никто иной, как Тадеуш Вевельский, решил иначе. Признав вескими доводы, что слабой женщине самой не управиться с хозяйством, князь постановил отдать племянникам покойного смолокурни, солеварню, приносившую княжеству немалый доход, и долю в верфях. За самой Модестой остался городской дом, поместье с дюжиной деревенек, приносивших стабильную, хотя и невеликую ренту, и маленький фаянсовый заводик.

— Женщине хватит, — громко заявил князь, отмахиваясь от ходатайства.

И эти слова ранили нежную душу Модесты.

Следующие десять лет Модеста, каковую все чаще именовали Модестой Архиповной, с должным почтением и придыханием, доказывала князю, сколь неправ он был. Хиреющий заводик — фаянсовая посуда давным-давно перестала пользоваться должным спросом — она переоборудовала, хотя и пришлось для этого продать и особняк, и личные, Парфеном Бенедиктовичем дареные, драгоценности.

Родня покойного, затаив дыхание, наблюдала. Уверенные в том, что затея упрямой вдовицы обречена на провал, они даже перестали злословить. И сами не замечали, как настороженное внимание подстегивало Модесту.

Фаянсовая посуда? О нет, Модеста точно знала, что именно будет производить. Диковину, виденную в Аглиции и произведшую на юную купчиху куда большее впечатление, нежели всем известная башня с часами. Да и то, что, она дома башен не видала? В каждом более-менее приличном городишке по собственной башне имеется. Вот унитаз — дело иное... за унитазом будущее. Светлое. Фаянсовое.

Видимо, упорство вдовы пришлось по душе Вотану-дарителю, а может, Иржена-заступница, оскорбленная княжим выпадом — все ж таки хоть богиня, а тоже женщина — одарила милостью, но дело пошло. Модеста изловчилась и открыла на Королевской улице лавку, гордо поименованную "Фаянсовый друг", у входа в которую поставила два унитаза, правда, дабы окрестный люд, лишенный всяческого понимания и чувства прекрасного, не пользовал упомянутых друзей по прямому их назначению, посадила в унитазы эльфийские шпиры. И колючие, бледно-золотистые елочки, славящиеся капризным норовом, принялись.

...не прошло и двух лет, как Модеста расширилась. Помимо унитазов, каковые выпускали аж в четырех вариациях — для прислуги, для гостевых комнат и для мужских и дамских нужд, последние украшались птичками и розанами — ее заводик освоил и горшки для шпиров, и фаянсовые, расписные рукомойники, мыльницы и массивные емкости для шампуней... Модеста прикупила фабрику, что выпускала глазурованную плитку...

...а заодно и почти разорившуюся солеварню. Последнюю — исключительно из упрямства.

Она полюбила бархаты и меха, каковые носила даже летом, пусть бы и полагали сие дурновкусием, но Модеста пребывала в счастливой уверенности, что богатство свое надо демонстрировать, иначе откуда люди узнают, что к ней, многоуважаемой Модесте Архиповне, надлежит относиться с почтением?

1234

↓ Содержание ↓