Хдк. Глава 5.

— Нет, — ответила Евдокия, силясь справиться с паникой.

— Почему? — Аполлон выпятил губу, и подбородок его мелко затрясся, видать, от переполнявшей жениха обиды.

— Что ты тут делаешь?

— Тебя жду. Хочешь? — он щедро протянул Евдокии петушка, лизнув напоследок. — Вот тут еще не обкусывал...

На леденцовую грудку налипли крошки.

— Аполлон, — подношение Евдокия проигнорировала и, сделав глубокий вдох, велела себе успокоиться. — Я тебя спрашиваю, что ты делаешь в нашем купе?

— Я... от мамки сбежал.

Он уставился на Евдокию, часто-часто моргая.

Сбежал.

В рубахе белой, с расшитым воротом и латками на локтях. Рубаха перевязана широким поясом, синим, но желтыми тюльпанами затканном. Полотняные, сизого колера, портки топорщатся пузырями, поверх стоптанных сапог надеты новенькие галоши...

Сбег, значит.

И сумку прихватил, локотком к себе прижимает, поглаживает.

Евдокия потрясла головой, надеясь, что все, бывшее до сего момента — лишь сон, пусть и удивительно правдоподобный, но... она откроет глаза и очнется в купе первого класса, аглицкого, Пулмановского вагона, который не стоит, но...

— Ты злишься? — робко спросил Аполлон. — Прогонишь, да? Мама сказала, что ты в столицу едешь... за женихами... и я с тобой.

— За женихами?

Аполлон нахмурился, кажется, с этой точки зрения он свое путешествие не рассматривал. Впрочем, думал он недолго, вероятно оттого, что процесс сей был для него непривычен и вызывал немалые неудобства.

— Не. Я за женой. Ты ж за меня не пойдешь?

— Не пойду, — Евдокия присела.

Сумасшедший сегодня день.

— И ладно, — как-то легко смирился Аполлон, но счел нужным пояснить. — Ты ж старая.

— Я?!

Старой себя Евдокия не ощущала.

— Мамка так сказала, что ты перестарок, а все равно кобенишься. Ну я и подумал, зачем мне старая жена? Я себе молодую в столице найду. Красивую.

— А я, значит, некрасивая?

— Ну... — Аполлон явно заподозрил неладное и, прижав изрядно обслюнявленного петушка к груди, произнес. — Ты, Дуся, очень красивая... прям как моя мама.

Евдокия только крякнула, проглатывая столь лестное сравнение. Отчего-то припомнились усики многоуважаемой Гражины Бернатовны.

— И я тебя боюся...

— С чего вдруг?

— Мама сказала, что ты ее со свету сживешь, а меня в ежовых рукавицах держать будешь. А я не хочу, чтоб в ежовых... они колются.

— А... тогда понятно.

Выставить.

Позвать проводника и... Аполлон же, ободренный пониманием, продолжил рассказ.

— Я тогда подумал, что раз ты в Познаньск едешь, то и я с тобою... найду себе невесту.

— Молодую и красивую...

— Ага...

— И без рукавиц...

— Точно.

— А если не найдешь? — дурной сон явно не собирался заканчиваться, потому как был не сном, но самой, что ни на есть, объективной реальностью.

— Почему? — удивление Аполлона была искренним. — Маменька говорит, что в Познаньске Хельма лысого найти можно, не то, что невесту... она говорила, что сама меня повезла б, когда б было на кого лавку оставить. Вот я и...

— Сбежал.

— Ага! — он лизнул петушка. — Утречком до вокзалу... а там в вагон... и опаньки.

И опаньки... точно, полные опаньки, куда ни глянь.

— Аполлон, — Евдокия потерла виски, потому как мигрень, отступившая было, явно вознамерилась вернуться. — А деньги у тебя откуда?

— Так у маменьки взял...

— И билет ты купил?

— Ага...

— Хорошо. Замечательно просто... Аполлон, а здесь ты как оказался? В купе.

— Ну... я подглядел, куда вы садитеся... и как поезд стал, то и пришел. Хотел раньше, но проводник пущать отказался. Вот.

Какой замечательный человек, этот проводник. Евдокия мысленно пожелала ему долгих лет и здоровья, а еще огорчилась, что недавняя остановка вынудила проводника покинуть свой пост...

Впрочем, из сказанного Аполлоном она уловила одно: билет у него имелся.

— Аполлон, — она сделала глубокий вдох, уже догадываясь, что выпроводить потенциального жениха будет не так-то просто. — Ты должен уйти.

— Куда?

— К себе.

— Так... далеко... мы верст тридцать уже отъехали, — просветил Аполлон и, высунув розовый язык, лизнул безголового петушка.

— Я имею в виду, в тот вагон, в котором ты ехал. Понимаешь?

Он кивнул, но с места не сдвинулся. Напротив, поерзал и почти чистой рукой вцепился в диванчик.

— Не пойдешь?

...этого портфелем бить бесполезно.

— Не пойду.

— Почему? — ласково осведомилась Евдокия.

— Там душно... и жарко... и мухи летают.

— Словно духи... — всплыло в памяти не к месту.

— Не, просто мухи. Жужжат... а еще баба рядом едет, толстая и взопревшая, — продолжал перечислять Аполлон. На секунду он задумался, а после выдвинул очередной аргумент. — И коза.

— Взопревшая?

Евдокия чувствовала, что еще немного и позорно завизжит. Или в обморок упадет, не голодный, но самый обыкновенный, нервический, который время от времени приключается с любой девицей.

— Почему взопревшая? — удивился Аполлон. И тут же признался. — Не знаю. Я козу не нюхал. Просто коза. Беленькая... она на меня смотрит.

— Любуется, должно быть.

Евдокия присела и сдавила голову руками. Спокойно. Вот появится проводник, и ему можно будет перепоручить это недоразумение... в конце концов, Аполлон взрослый уже... и что с ним случится?

Что угодно.

Обманут.

Ограбят.

А Евдокию потом совесть замучит... но не терпеть же его до самого Познаньска?

— А хочешь, — Аполлон протянул руку и погладил Евдокию волосам. Ладонь его широкая была не особо чиста, и на волосах, кажется, остался карамельный сироп. — Хочешь, я тебе стихи почитаю?

— Про бабу?

— Про бабу... и про козу... ты не переживай, Евдокиюшка... вот доберемся мы до Познаньска...

...к следующему вечеру, когда Евдокия окончательно свихнемся.

— ...и найдем тебе жениха хорошего... доброго... а мне жену.

— Тоже добрую?

— Ага... она мне собаку завести разрешит.

— А может, ты домой вернешься, — робко предложила Евдокия. — Без жены. И просто собаку заведешь?

Аполлон вздохнул. По всему выходило, что жениться ему не так уж сильно хотелось.

— Не, — ответил он, подпирая щеку пудовым кулаком. — Не выйдет. Мама сказала, что сначала надо жену завести, а потом уже собаку.

А маму он слушать привык.

И Евдокия, обняв портфель, в котором лежали документы, более не казавшиеся столь уж важными, закрыла глаза. Все наладится... непременно наладится... в конце концов, было бы из-за чего в панику впадать... это ж не пожар на прядильной фабрике, только-только отстроенной... и не мор, который на овец напал, отчего цены на шерсть выросли втрое... и даже не падение акций компании "Сильвестров и сыновья" на третий день после того, как Евдокия в оные акции четвертую часть свободного капитала перевела.

...подумаешь, жених...

...куда-нибудь да исчезнет.

Но Аполлон исчезать не собирался, он сопел, грыз петушка и собственные ногти, а еще время от времени порывался читать стихи.

— У бабы Зины жопа с две корзины! — громко, вдохновенно декламировал Аполлон, и от избытка эмоций, должно быть, стучал могучим кулаком по могучей же груди. Звук получался гулким, громким. — У бабы Нади рожа в шоколаде...

...издалека донесся тонкий гудок, надо полагать, той самой "Королевской стрелы", которую велено было пропустить, и "Молот Вотана" ответил.

— Баба Надя — соседка наша, — пояснил Аполлон и поскреб живот. — Она шоколады продает... втридорога... а меня не любит. Одного разу так разверещалася на всю улицу! Разоряю я ее! Пришел и пожрал... а я ж только одну конфетку попробовал! У нее шоколады не вкусныя! Она сахару жалеет.

— Ужас, — не вникая в хитросплетения Зеленой слободы, ответила Евдокия.

Ужас как он есть. Форменный.

"Королевская стрела" пронеслась мимо, грохоча и подвывая. И Аполлон, завороженный этаким небывалым зрелишем, примолк. Он подвинулся к самому окну, приник, щекой прилипши к стеклу, не дыша, глядя на мелькавшие темно-синие, с золоченым позументом, вагоны.

— Экая... она... маменька говорит, что королю хорошо.

— Почему?

— Королем родился. Другим-то работать надобно от зари до зари, — уверившись, что "Стрела" ушла и возвращаться не намерена, Аполлон от окошка отлип и даже попытался вытереть отпечаток ладони.

Рукавом.

— То есть, ты работаешь много? — уточнила Евдокия, поглядывая на дверь. Сейчас более, чем когда бы то ни было, она нуждалась в Лютике. Он найдет способ избавиться от Аполлона...

...он всегда находил способ разрешить проблемы, казавшиеся Евдокии неразрешимыми. Как правило, касались оные проблемы не финансов, но людей, общение с которыми у Евдокии не ладилось.

— Я? Я еще молод, чтобы работать, — Аполлон даже возмутился этаким предположением. — Успею за жизнь наработаться. Мама так говорит...

Ну да, ежели мама говорит...

...страшно подумать, что предпримет дражайшая Гражина Бернатовна, обнаружив побег драгоценного своего сыночка.

— Аполлон.

— Да? — он подался вперед, горя желанием услужить, если, конечно, услуга не потребует чрезмерных усилий. Все-таки здоровьем он обладал слабым, такое надорвать проще простого.

— Помолчи.

— Что, совсем?

— Совсем...

— И стихов не читать? — Аполлон насупился. Все ж таки не часто ему доводилось встретить благодарного слушателя. Все больше на жизненном пути, каковой сам Аполлон полагал нелегким, щедро пересыпанным терниями, и совсем реденько — звездами, попадались слушатели неблагодарные, норовившие сбежать от высокого слова.

А то и вовсе отвечавшие словом низким, можно сказать, матерным.

Соседка же, та самая, у которой задница большая — конечно, не с две корзины, тут Аполлон слегка преувеличил, исключительно в силу творческой надобности — вовсе мокрою тряпкой по хребту огрела. Бездельником обозвала еще... а он не бездельник.

Он студент.

И поэт.

Вот войдет в энциклопедию, как матушка пророчит — ей-то, небось, видней, чем соседке — тогда-то и поплачет она, злокозненная, вспоминая, как великого народного поэта грязною тряпкой обхаживала... Аполлон задумался. Сей момент, не дававший покоя мятущейся и слегка оголодавшей с утра — а то, маменька, небось, шанежки затеяла — душе, настоятельно требовал быть увековеченным в словах.

А то ж куда это годится?

Каждый поэта обидеть норовит...

Аполлон вздохнул и откусил от леденцового петушиного тела половину. Раз говорить не велено, он помолчит, он же ж не просто так, а с пониманием. Вон, невестушка нечаянная, хоть и бывшая, хмурится, губу оттопырила, за косу себя дергает, небось, печали предается.

А и сама виноватая... соглашалась бы, когда Аполлон ее звал замуж, глядишь, уже б до храму дошли... и зажили бы душа в душу, как маменька велит. Но маменьке Евдокия сразу не глянулась.

— Гонорливая больно, — сказала она, едва за ворота выйдя. — И старая.

Оно-то так... старая... на целых девять лет старше, а это ж много, почитай, половина Аполлоновой жизни... и потому жаль ее даже, бедолажную...

Аполлон вздохнул.

От жалости и еще от голодухи, он повел носом, но в поезде пахло нехорошо, поездом. И то верно маменька говорила, что все поезда — это от Хельма, что людям-то положено ногами по земле ходить. Или на совсем уж крайний случай, бричкой пользоваться. А чтобы железная громадина, да паром пыхая, да по рельсам ползла... и воняла.

Или это уже от Аполлона?

Он поднял руку и голову наклонил, пытаясь уловить, от него ли потом несет. А ведь мылся позавчера только... он бы и почаще в баню заглядывал, но мама боялась, что после парилочки застудится...

...как она там, одна и с шанежками?

Управится ли?

Аполлон вздохнул, скучая сразу и по маменьке, и по шанежкам... и Евдокия, сунув кончик косы в рот, ответила таким же тяжким вздохом.

...ей думалось вовсе не о шанежках, но о мухах, кучах, Лихославе, который уперто не шел из головы, пяти сребнях, прихваченных исключительно из урожденной вредности, Аленке...

Лютике...

...и где они ходят? Поезд вздрогнул всем телом, и загудел, предупреждая, что вынужденная остановка подходит к концу.

— Дуся, а мы... — Аленка открыла дверь и замерла, воззарившись на Аполлона, который, следовало признать, представлял собой картину удивительную. Он сидел, уставившись в окно, и в пустом его взгляде читалась нечеловеческая просто тоска... губы Аполлона шевелились, но благо, с них не слетало ни звука... пухлые щеки расцвели красными пятнами... а щепкой от съеденного петушка Аполлон ковырялся в ухе.

— Гм, — задумчиво произнес Лютик.

И в эту минуту Аполлон обернулся. Взгляд его, зацепившийся за Лютика, медленно обретал подобие осмысленности. Рот приоткрывался, а подбородок вдруг задрожал часто, нервно.

— Не-не-нелюдь! — взвизгнул Аполлон неожиданно тонким голосом. — Дуся, не-не-нелюдь!

— Эльф, Поля. Просто эльф.

Евдокия вздохнула.

— Нелюдь! — Аполлон, справившись с приступом паники, поднялся. — Туточки люди приличные едуть, а они...

— Поля, — на сей раз Евдокия не стала ограничивать себя в желаниях и, дотянувшись, пнула несостоявшегося жениха. Он тоненько взвизгнул и коленку потер, уставившись на Евдокию с укоризною. Пускай смотрит. Ей вот полегчало. И вообще раньше надо было пнуть. — Во-первых, едет здесь как раз он... и моя сестра. Во-вторых, эльфы к нелюди не относятся...

— Да?

Он тер коленку и носом шмыгал, готовясь расплакаться. Останавливало лишь то, что никто не спешил выразить сочувствие. Злые, равнодушные люди... а ведь синец останется. У Аполлона с рождения кожа нежная...

— Да, Поля... а в-третьих, тебе пора...

— Куда?

— Туда, Поля, — Евдокия указала на дверь. — Туда...

— Но... он... он... а он тут... с тобой... он...

— Он тут, — согласилась Евдокия. — Со мной. Он мой отчим.

— Нелюдь?

— Эльф.

— А мама говорит, что все эльфы — нелюди! — привел Аполлон веский с его точки зрения аргумент. — Их вешать надо. На столбах.

— Ваша мама, — Лютик улыбнулся, умел он улыбаться так, что людям с куда более крепкими нервами становилось не по себе, — верно, очень мудрая женщина...

— Ага!

— ...и ума у нее палата... однако, видите ли, любезный...

— Аполлон, — подсказала Евдокия, сжимая виски ладонями. Голова гудела и раскалывалась, и эта боль уже не отступит перед чарами Аленки.

— Любезный Аполлон, королевский совет в данном вопросе придерживается мнения иного. И оттого у эльфов с людьми равные права.

Лютик взял Аполлона под руку, и тот, завороженный плавной мягкой речью, не возмутился, только пробормотал:

— Мама говорит, что в Совете одни воры сидят!

— Несомненно, это мнение в чем-то соответствует истине... но что нам за дело до королевского совета? Мы сейчас решаем иной вопрос.

— Какой?

— Некоторой неуместности вашего здесь присутствия, — Лютик улыбался искренне. — Сами посудите. Две незамужние девицы... и мужчина, который им никак не родственник едут в одном купе... что подумают о моих дочерях?