Конец света по-рузацки

Конец света по-рузацки

Мистика

В 19хх году я окончила Н-ский государственный педагогический институт и получила диплом, что называется, несвободного образца. То есть мой долг перед государством, в то время дававшем бесплатное высшее образование, выражался в необходимости отработать три года там, куда пошлют. Так молодыми специалистами затыкали дыры вакансий в провинциальных учреждения. Надо думать, никто от этого в восторге не был и относились к этой обязанности, как к неизбежной дани: как-нибудь отстоять эти три года, а потом просто выкинуть их из памяти, пристроившись в нормальную школу где-нибудь в своём родном городе. Так думала и я, когда направлялась на свою трёхгодичную практику в некое местечко по имени Рузак.

Был это местный административный центр, а попросту маленький провинциальный городок. Была ещё надежда, что эти три года будут не такими скучными — бывают же и тут какие-то развлечения. Но по мере приближения к месту назначения уже вид за окном привёл меня в уныние.

Дело уже шло к осени, последние числа августа, когда дни ещё были теплыми и солнечными, и только ночи — холодными, туманными и мрачными. Но только не тут: сколько хватало взгляда из окна поезда, до самого горизонта тянулся какой-то унылый, стылый пейзаж — редкие чахлые перелески перемежались обширными заболоченными равнинами. С высокой насыпи, по которой проходила линия железнодорожного полотна, всё было хорошо видно: полная серость, безнадёга и безлюдье. Как сказали бы у нас на курсе: тундра, хотя это была вовсе не она, а типичная северная лесо-тундровая полоса.

Городок, где я высадилась, выглядел, как скопище музейных экспонатов: облупленные лабазы из древнего тёмно-красного кирпича, массивные ступенчатые наличники, опять же из кирпича, прятали в глубине своей маленькие подслеповатые оконца. Забитые парадные подъезды с проржавевшими гнутыми железными перилами и провалившимися ступенями, и эти бесконечные глухие дощатые заборы — серые, растрескавшиеся, покосившиеся. Всё здесь дышало даже не стариной, а какой-то сухой, мёртвой пылью. Она была везде — на вялой придорожной траве, на стенах, на наличниках, она намертво въелась в кирпич и шершавые серые крыши, и даже ощущалась в воздухе.

С первого же вдоха я поняла, что эти три года мне придётся просто вычеркнуть из жизни, потому что и самой жизни тут быть не могло. В Рузаке были жители, но все такие же сонные и пыльные, как их дома, улицы и редкие магазины с пустыми полками. Было тогда в стране такое время, когда все продукты разом куда-то исчезли, и называлось это время очень оптимистично: перестройка. Вся страна бурлила, кипела событиями, а тут словно остановилось само время.

Но и этот полумёртвый городок не являлся конечной остановкой в моём унылом путешествии — мне надлежало ехать дальше, ещё глубже, в самую трясину тошнотворных здешних мест: в школу-интернат для детей-сирот. И вот оказалось, что никакого сообщения с этим самым интернатом нет вообще — ищи себе попутку!

После часа бесполезной беготни и пустых вопросов — жители, что попадались мне изредка, отвечали неохотно и вообще ничего не знали. Отмахивались просто, как от надоедливой мухи, и бродили от одного пустого магазина до другого. Наконец, нашёлся один человек, который ехал в ту сторону и обещал подбросить до развилки.

Такой же скучный и неразговорчивый, как все прочие, пыльный и небритый мужик средних лет, позволил мне залезть в его разболтанную полуторку, года, наверно, 39-го. В обшарпанном кузове его грузовика катались три пустых, помятых бидона из-под молока. Чего возил, куда возил — ни слова. Ведёт машину по ухабам и смотрит вперед пустыми, равнодушными глазами. Ни вопросов, ни внимания. А я уж опасалась — думала, что буду делать, если он вздумает приставать ко мне. Молча трясясь рядом, на продавленном сидении, я угрюмо понимала: три года, что я проведу тут, будут напрочь лишены всяческой романтики, присущей даже самой провинциальной глуши.

Молча высадив меня у развилки и вытащив мой чемодан, он буркнул что-то немногословное и махнул рукой в сторону узкой колеи — это, я так поняла, дорога к интернату. Но объяснять особо и не требовалось — заведение было на виду. И тут, оставшись одна и оглядевшись, я вдруг отчётливо поняла, в какую же дыру я попала.

Пейзаж, простиравшийся вокруг, был под стать тому, что виделся из окна поезда, но только в тысячу раз тоскливее. Кочковатые поля, заросшие сухим травостоем, которые окружали дорогу со всех сторон, пока я ехала сюда, сменились совсем уже дикими болотами — серыми, пустыми, гнилыми. Даже воздух был здесь мутным — и так во все стороны. Узкая дорога, пролегающая между двумя топями, вела к огромному, неестественной архитектуры зданию. Только оно и выделялось в этом плоском месте и торчало, как больной, почерневший зуб. При взгляде на этот дом, вокруг которого нелепо смотрелись остатки гнутой металлической изгороди, приходила на ум мысль: он просто чужд этой местности — такого дома вообще быть не должно.

Преодолев первый шок от увиденного, я застегнула пальто на все пуговицы, поглубже надвинула берет и подхватила чемодан. Деваться некуда — тут мне предстояло провести три скучнейших года. Никто меня отсюда обратно не повезёт. А тут ещё начал накрапывать холодный противный дождик. Всё к одному, думала я, шагая по грязи.

По мере приближения, я осознавала, насколько же верно было мое первое впечатление об этом доме. Издалека он казался тяжелой, неуклюжей, монолитной громадой. Теперь же выявились особенности архитектуры. Может, когда-то здесь была тюрьма? Или это остатки перестроенного форта времён пугачёвского бунта?

Первое, что бросилось в глаза — это мощные башни по углам дома. Как выяснилось чуть позже — всего их было четыре. Фундамент их состоял из крупных серых блоков, а уже выше слагались стены из того же тёмно-красного кирпича. Глубоко утопленные в толщу стен окна закованы в толстые решётки, как в каземате. Дом имел форму буквы "П", и двор его смотрел на север, то есть от меня — прямо на болота.

Обходя это грандиозное сооружение по периметру, я искала вход — со стороны дороги не было его, но сохранялись следы широкого проёма, теперь наглухо заложенного бледно-красным кирпичом. Вход имелся всего один — внутри буквы "П". К двустворчатым дверям, глубоко ушедшим под каменный козырёк, вели высокие кирпичные ступени, да дорожка, выложенная всё тем же кирпичом. Всё остальное — странно сухая и полностью вытоптанная земля — это на болотах!

Но была и ещё одна странная примета, о которой расскажу позднее.

С трудом отворяя мощную створку двери (вторая была наглухо закреплена), я представила себе, как же много народу может поместиться в этот дом. Всё это меня не радовало: больше народу — больше беспокойства. Это ведь не городская школа, где отработала уроки, и пошла домой. Мне придётся здесь жить, все время рядом с воспитанниками. И каковы они будут, тоже представляла — почитала в свое время "Педагогическую поэму"!

Протиснувшись в огромный, холодный и темный холл, я поежилась — казённый дом, да и только! Эти тяжёлые дубовые панели, выложенный старой гранитной плитой пол, трёхметровые застеклённые двери — тянуло от всего этого безнадёжным, унылым прошлым. Поэтому я не удивилась, когда из одной двери вышли строем девочки в одинаковых коричневых платьях с фартуками — дань давно ушедшей школьной моде! С любопытством поглядывая в мою сторону, девочки (разных возрастов — от семи до пятнадцати, наверно) всё же сохраняли строй — прямо как в английской школе времен Диккенса!

За девочкам выбралась в холл низенькая и широкая особа — она неуклюже переваливалась на своих толстых ногах и задыхалась. Её стоило рассмотреть особо.

Лет Нине Павловне было, наверно уже за пятьдесят. С короткими и какими-то пегими волосами, с широким лицом и нездоровым румянцем, она мне поначалу показалась отвратительной старой педагогиней. Но потом я поняла, что это было совсем не так. Нина Павловна страдала гипертонией и одышкой, но характером была добра, хотя и скучна. Но в первый момент меня как будто окатили ведром холодной воды — такое впечатление произвел на меня этот мрачный казённый интерьер, и люди в нём.

— К кому мне подойти? — стеснённо спросила я эту грузную особу и добавила для ясности: — Я по распределению.

— По распределению? — чуть растерялась воспитательница, но всё же остановилась. Сопя и задыхаясь, она просмотрела мои документы. А я стояла, как бедная родственница, со своим новеньким кожаным чемоданом, в забрызганных грязью светлых высоких сапожках (готовилась к холодному времени!)

В-общем, встретили меня гораздо лучше, чем я ожидала. То ли оттого, что редко здесь появлялись новые люди, то ли потому, что тоска тут была невыносимая. Нина Павловна указала мне на приготовленную для меня комнату, девочки помогли отнести вещи. И, как я выяснила вскоре, интернат был чисто женский — никаких мальчишек! Это уже было лучше.

Учебные занятия ещё не начались — тут тоже было понятие каникул. Так что, педагоги разъехались на две недели по домам, оставив все на двух поварих и воспитателя Нину Павловну. Выяснилась ещё одна неприятная особенность этого глухого места: здесь частенько, особенно зимой, случались неполадки на линии электропередачи, и тогда весь интернат сидел без света. Хорошо ещё, что отопление тут было независимым. Подвал был полон угля — его завозили на целый год, и пожилой истопник возился с огромной стальной печью, от которой по всем помещениям расходились толстые трубы, встроенные явно позднее. Весь дом охватить этой древней системой отопления было невозможно, и воспитанники ютились на первых двух этажах. Также углём топились большие печи в кухне, потому что газа тут и в помине не было. В-общем, все давно к этому привыкли и притерпелись, и только я впала в ужас — мне предстояло провести три года в подлинном средневековье. Да, с таким похоронным настроением я заступила на свою работу. Знать бы мне, что на самом деле, все эти мелкие детали быта окажутся меньшим из зол.

Комната, которую мне выделили, была не вполне пригодна для проживания. Дело в том, что Нина Павловна не могла одна все подготовить — у неё не было ключей от всех помещений, а директриса должна вернуться к началу учебного сезона. И выделили мне довольно странную комнату, даже не комнату, а целый зал. Туда много лет сносили старую мебель, и теперь в ней образовался целый склад поистине антикварных вещей. Стояли тут совершенно монументальные кресла, которые бы с руками оторвали кинематографисты — этакие величественно-бесполезные великаны с подлокотниками-валами и спинками, похожими на гребни волн. Тяжёлая резная готика соседствовала с обитой плюшем рухлядью. Хаотично поставленные неприподъемные дубовые шкафы сами по себе как бы делили помещение на секции — я вполне могла сказать, что мое жилище было многокомнатным. Громоздкие столы с бронзовыми бордюрами по краям столешниц, изящные секретеры, подломанные кушетки с бархатной обивкой, кривоногие пуфы с облетевшей позолотой — все это выдавало некогда аристократический уклад жизни в этом доме. Теперь всё это было никому не нужным и пылилось под чехлами в разных помещениях, запертых на ключ. Вот одну из таких комнат мне и выделили.

Нина Павловна извинялась, что не сумела получше устроить меня, и обещала, что с приездом директрисы все утрясётся. Но мне вдруг стало интересно — большая комната, тесно заставленная старой мебелью, неожиданно понравилась мне. Все эти запахи старины, эти добротные творения отшедшего в прошлое мастерства — они вызвали во мне необыкновенное волнение. Мне уже не терпелось остаться одной и все рассмотреть. Я заметила в углу свернутые в толстый рулон не то ковры, не то старинные гобелены, и уже предвкушала, как я тут замечательно устроюсь. Уже и сам бедный быт этого удивительного места мне не казался более убогим. И эти мощные потолочные балки из тёмного дуба, и деревянные панели стен, и древняя обивка — мне всё не терпелось разглядеть и потрогать.

— Я пришлю вам девочек, Ирина Борисовна, — извиняющимся голосом проговорила в дверях Нина Павловна. — Девочки помогут вам все вымести и прибрать. Надо попросить Петровича, чтобы он сдвинул лишнюю мебель.

— Не беспокойтесь, Нина Павловна, — с довольным видом отвечала я, разглядывая резные бордюры под потолком. — Я справлюсь.

— Я вам ключи оставлю, чтобы вы закрывали двери на ночь, — озабоченно отвечала добрая женщина.

— Спасибо, спасибо... — едва сдерживая нетерпение, благодарила я.

— Да, и вот ещё что, — она все никак не уходила. — У вас пока отопление не налажено, так что первое время придётся греться от камина. Петрович вам угля наносит.

Я в немом восторге. Боже мой, камин! И я представила себя сидящей у камина в одном из этих огромных кресел, читающей при свете свечей. Господи, блаженство-то какое! Надо ли говорить, как враз я пересмотрела свои ожидания на ближайшие три года. Моему возбужденному сознанию представилось, как я рассказываю через несколько лет о своей необыкновенной практике в рузацком интернате. Как хорошо, что я догадалась взять с собой фотоаппарат!

Итак, Нина Павловна, как говорила, прислала девочек, и мы взялись за уборку. Усилиями старших воспитанниц, пожилого истопника Петровича и моими личными стараниями мы сумели расчистить для меня жилое место — просто нашли более или менее свободный клочок пространства поближе к окну, отодвинули пару шкафов, расставили кресла, стол и разгородили камин. Так получилась для меня отдельная комната.

— Нельзя ли что-нибудь на пол постелить? — спросила я, чувствуя, как от мраморных плит пола тянет холодом.

Я не ожидала, что мне позволят воспользоваться одним из ковров, что пылились в углу! Даже на мой несведущий взгляд, это были явно коллекционные вещи, лишь по недосмотру сваленные в кучу! И вот моя импровизированная комната украсилась тяжёлым персидским ковром с благородно выцветшими красками.

Пока длилось обустройство моего угла, я познакомилась с девочками и удивилась: насколько же они отличаются от крикливой, наглой и распущенной современной молодёжи! Эти были воспитаны, тихи, послушны. Возможно, этому причиной уединённый образ жизни, удалённость от цивилизации, отсутствие телевидения и устоявшийся педагогический коллектив. Девочки тоже поглядывали на меня с робким интересом, и я вдруг поняла, как мне повезло с практикой. Всё мне представилось теперь в ином свете — и этот пыльный, скучный Рузак, и молчаливые его жители, не подверженные суете современных городов. И эта облупившаяся, но ещё очень крепкая старина, и эти величественно-пустынные болота, полные какого-то мрачного очарования.

В тот же день, после вполне сносного обеда, я обнаружила большую библиотеку, полную поистине раритетных изданий — в хорошей натуральной коже с тиснением и старинными ятями, непонятной латынью и греческим. Большая, не по количеству учеников, столовая с высоченными, под пять-семь метров, потолками, походила на трапезную какого-нибудь монастыря — побелённые массивные своды, глубоко утопленные в стенах решётчатые окна, длинные дубовые столы, высокие резные кресла — все здесь было из безвозвратно ушедшего прошлого, из неторопливого, степенного быта старого дворянства.