Хдк. Глава 13.

Глава 13.

Букет доставили в четверть шестого. Гвоздики белые, красные и розовые, числом пять. И карточка, на которой кривоватым почерком было выведено "Дорогой моей племяннице Тиане Белопольской от любимого ея дяди с найсердечнейшими пожеланиями".

Следовало сказать, что гвоздики были не первой свежести, лепестки их потемнели, а тонкие листочки скукожились. И сам букет, щедро обернутый пятью слоями золотистой бумаги и перевязанный широкою атласною лентой, имел непередаваемо провинциальный вид.

— Какое убожество, — воскликнула Эржбета, отвлекшись от записей. — Видно, что ваш дядя вас очень любит.

— Ага, — Тиана букет приняла и цветочки пересчитала трижды. — Еще как любит! Он мне так и говорит, мол, только на тебя, Тианушка, одна надежа. Я за тобой, малой, глядел, а ты за мною, когда старым стану, немощным, приглядишь. Буду лежать на смертном одре, так хоть водицы поднесешь... знает, что супружница его, еще та змеюка, от нее не то, что воды — зимой снега не допросишься!

Письмо она разве что на зуб не попробовала.

Впрочем, еще немного и попробует, и письмо, и цветочки... есть хотелось неимоверно. Во снах Себастьяну являлись окорока в сетки, розовая ветчина, копченая грудинка с нежно-розовой мясной прослойкой, шпикачки и колбасы копченые, вяленые... по сметанным морям плыли осетра и севрюги...

Как работать?

Никак.

И оставалось лишь надеяться, что связной внемлет жалобному призыву и помимо инструкций от любимого начальства принесет нормальной человеческой еды.

Часы пробили полночь.

И час... и два... заснуть Себастьян не боялся. Не то в силу некоторых особенностей метаморфов, не то просто по давней, еще казарменной привычке, он обрел удивительную и весьма полезную способность просыпаться в назначенное им самим время.

Однако сейчас сон не шел.

Себастьян расхаживал по комнате, глядя на увядающие гвоздики, и кусал мизинец. Привычка сия дурная, над искоренением которой тщетно бился гувернер, а потом и учителя, явно демонстрировала, что пребывает ненаследный князь в смятении и даже растерянности.

Три дня.

А он выяснил лишь, что вышивает прекрасная Ядзита кладбищенский пейзаж... и конечно, сие весьма странно, но законом не запрещено. Ежели панночке по нраву мавзолеи да памятные стелы, над которыми повисло бельмо луны, то это исключительно вопрос личных, панночки, предпочтений.

...Эржбета пишет любовный роман, причем от руки и кривоватым почерком, то и дело черкая, правя и переправляя...

...Лизанька под стопкою белых ночных рубашек хранит тряпичную носатую куклу, черноволосую и с черными же глазами-пуговками. На шее куклы повязан белый платок, который, как Себастьяну думалось, он еще в прошлым годе потерял, а нарисованное красное сердце иглою проткнуто. И хоть не было в сих занятиях ни крупицы магии, но все одно сделалось жутко.

...Богуслава обладает еще более дурным нравом, чем Себастьяну представлялось прежде, и при малейшей оплошности спешит иную конкурсантку высмеять, и слова-то находит злые, язвительные. Пожалуй, трогать опасается лишь Габрисию, а та демонстративно княжну Ястрежемскую не замечает.

И видится в этом перемирии своя тайна.

Какая?

Иоланта бледнеет, на головные боли жалуется и сторонится зеркал...

Габрисия изводит горничных капризами... не то все, пустое, мелкое. И хоть опыт Себастьянов утверждал, что в мелочах многое сокрыто, ныне он оказался бесполезен. Чутье тоже молчало, точнее, оно требовало немедля весь этот балаган прекратить, девиц сдать особой канцелярии, а Цветочный павильон — королевским ведьмакам... и само замолкало.

Ведь сдавали же.

Не могло такого быть, чтобы место это, как и иные, в которых доводилось бывать особом королевской крови, не проверялось. Тогда как вышло, что не почуяли? Или то, безымянное, извратившее саму суть дома, уже почти очнувшееся от векового сна, умело прятаться?

Когда далекие часы, голос которых по некой странности был слышен по всему дому, пробили четыре, Себастьян поднялся. Накинув шелковый халат, в нынешнем, исконном Себастьяна обличье изрядно в плечах узковатый, он открыл окно.

Летняя ночь была тепла.

Стрекотали в траве кузнечики. Воздух, напоенный ароматом роз, остывал. Луна светила ярко, и Себастьян с неудовольствием подумал, что халат его, молочно-белый, виден распрекрасно. Но иной одежды, хоть как-то подходящей для ночных прогулок, в гардеробе панночки Белопольской не нашлось. Домашние туфли оказались тесны и норовили с ноги слететь.

— Проклятье, — буркнул Себастьян, когда в пятки впился острый камушек. — На такое я точно не подписывался...

У старого фонтана, почти скрывшегося в зарослях чубушника, ждал Аврелий Яковлевич.

— Опаздываешь, Себастьянушка, — с упреком произнес штатный ведьмак, выдыхая сладковатый дым.

— И вам доброй ночи, Аврелий Яковлевич.

Следовало сказать, что выглядел Аврелий Яковлевич несколько непривычно: в темных парусиновых штанах с заплатами на коленях, в просторной рубахе, перехваченной красным кушаком, с парой лопат, прислоненных к фонтану и сигарой во рту.

— Доброй, доброй, Себастьянушка, — ведьмак отломил столбик пепла и растер его в пальцах. — Эк ты... вырядился... прямо как на свиданьице.

— Издеваетесь?

Себастьян поплотнее запахнул полы халатика, который норовил разъехаться.

— И в мыслях не было. Приметная одежка...

— Какую выдали.

— Ну да, ну да... надо было... как-то вот не подумал, — недокуренную цигарку ведьмак утопил в фонтане. — Ничего, и так сойдет. Что, мил друг, готов к подвигу?

— Да всегда готов, — Себастьян поскреб ступней о мраморную чашу. Ступня зудела, а чаша была приятно прохладна.

— Вот и ладно, тогда пошли...

— Куда?

— Для начала — к дому, а там ты мне скажешь, куда именно... историйка-то дрянная вырисовывается, Себастьянушка, — Аврелий Яковлевич протянул лопату. — На вот, орудие труда...

Лопата была хорошей, с отполированною до блеска ручкой, с блестящей, острой, как лезвие ножа, кромкой. От нее пахло кладбищем и еще храмовыми свечами. И Себастьяну меньше всего хотелось прикасаться к сему зловещему инструменту черное волшбы и некромантии.

— Бери-бери, — свою лопату Аврелий Яковлевич привычно пристроил на плече. — Руками землю копать, оно вовсе несподручно... и пойдем, часа два есть, чтоб управиться.

Пришлось брать.

И идти, шлепая босыми пятками по траве. Лужайки, радовавшие глаз приятной своей зеленью, в ближайшем рассмотрении оказались коварны, мало того, что росы ныне выпали щедрые, так и в босые ноги Себастьяна норовили впиться то острые камушки, то сучки какие-то, каковых в королевском парке не должно было бы быть.

Аврелию-то Яковлевичу хорошо, он в высоких сапогах с лаковыми галошами, ему что трава, что кусты ежевики, — не помеха. Идет себе, говорит.

Рассказывает.

— Миндовг Криворотый был презанятнейшей личностью... помнится, я в те годы только-только начал дар свой осваивать, а дело сие долгое, неблагодарное, не до королей было, все больше собою занимался... но про него слышал... да и кто не слышал-то? Сейчас-то в школах учат, дескать, народный просветитель... школы открывал... приюты для бедных... так-то оно так, открывал, и школы, и приюты, и академию вот для девиц неимущих, с тем, чтобы балету их учить... или на актрисок... нет, и учили, конечно, тоже. Королевский театр не только у нас славился, по всей Эуропе гремел.

Аврелий Яковлевич остановился у границы кустов.

— Но это — только малая часть... в те-то годы Миндовга все больше Охотником называли... что до баб он слабость великую имел, тебе, думаю, объяснять не надобно, — сбросив лопату с плеча, Аврелий Яковлевич воткнул ее в землю. — По первости его забавы были... обыкновенными, скажем так. И девок он не обижал, вона, целую домину отгрохал... ее в народе так и именовали, Цветником. Свозили девок со всего королевства, больше из крестьянства, ну или второго сословия, того, которое победней. И рады были родители, платили-то с казны за красавиц полновесным золотом. Да и то, знали, что в Цветнике и обуют, и оденут, и спать на шелка уложат, а как надоест красавица, то и мужа ей подыщут... охотников хватало на королевские милости... тогда аккурат с Хольмом очередная война закончилась, и к нам Вислянка отошла, да Бахтичья волость, была землица, чтоб раздавать.

От павильона тянуло гнилью. Сейчас, в предрассветном черном часу запах этот сделался отчетливым, материальным. Он расползался из-под дома, плетями, нитями, карабкаясь по ступеням, заглядывая в темные окна.

— Как оно все переменилось и отчего... одни говорят, что будто бы королеве надоели этакие мужнины шалости, вот и нашла она колдовку, которая безумие на Миндовга наслала... другие — что будто бы Хельмовы жрецы, которых Миндовг разогнал, отомстили... третьи — что снасильничал он красавицу, а та возьми и с даром окажись, прокляла его кровью... четвертые, те думают, что не в колдовстве дело, а во вседозволенности. Оно ведь как бывает, Себастьянушка, когда человеку мнится, что никого-то над ним нету, что един он во власти, а прочие все — это так, песок под ногами, тогда-то и начинает он играть, да чаще все — в жестокие игры. Скрывали долго, да все одно поползли слухи о том, что в Цветочном павильоне не только Миндовг веселится, но и дружки его... и так веселятся, что девки от этого веселья кровавыми слезами плачут... что чем дальше, тем хуже... что красавиц больше не выдают замуж, а пропадают они. Куда? Как знать...

— Не искали?

— Тогда-то? Нет, Себастьянушка. Кто ж рискнет с королем-то спорить? Слухи пресекали. Говорунов вешали без суда и следствия, а с девками и того хуже. Люди-то своих прятать стали, от золота отказываться... но король разве примет отказа? Именем его хватали девок прямо с улиц, в карету и... почитай, не увидишь больше. Он чем дальше, тем безумней становился. Дом стал тюрьмою, а парк — охотничьими угодьями... и не бонтонно охотились, а как на иную дичь, с собаками, с соколами...

Дико было слышать этакое. И еще более дико оттого, что Аврелий Яковлевич и вправду рассказывал о том, что помнил.

Сколько живут ведьмаки?

Долго...

— Бунт зрел, думаю, полыхнуло бы крепко, на все королевство, да сынок-то Миндовга, Яровит, первым успел. Поднял мятеж, объявил отца безумным и запер в Северной башне. Дружки-то отцовы на плаху пошли, они-то, небось, не королевской крови, вот все игры с Цветочным павильоном на их совести и... громкий был процесс... и казнь прилюдная, народ, чтоб, значит, успокоить... успокоили. Павильон закрыли, снести хотели, да потом что-то там не заладилось... или пожалели, работа-то мастера знатного...

...италиец Роселли работал. И видится в изящных чертах его рука. Оно, быть может, и верно, но... все одно жутко. Живой дом.

Яростный.

Пусть и пребывающий в полудреме, но...

— Чистили-то место старательно. Благословляли не единожды... и поверь, Себастьянушка, я сам бываю в нем регулярно. Последний раз — месяц тому, — Аврелий Яковлевич стоял, опираясь на черенок лопаты. — И ничего-то не почуял...

— А сейчас?

— Сейчас чую... но смутно очень. Таится?

Похоже на то, и запах слабеет, и прячется, словно бы сам дом впитывает его белыми стенами своими, барельефами и горельефами, прячет в мраморных виньетках, под портиками и в тени колонн.

— Оно старое... опытное... и если живое, то не только своею силой. Я ведь, как твою записочку получил, проверил прошлых конкурсанток.

— И что?

— Одна из десятки... каждый год одна из десятки не доживает до конца осени. И всякий раз смерть-то обыкновенная... одна в пруду утопла. С другой лихорадка приключилась. Третья удавилась... четвертая вены вскрыла... нехорошо это, Себастьянушка, неправильно.

Аврелий Яковлевич покрепче взялся за лопату.

— И главное, что тех девиц Миндовговых, огнем хоронили. Знаешь, что сие значит?

— Допросить их не выйдет.

— Верно, Себастьянушка. Не выйдет. Правда, имеется у меня подозрение, что схоронили лишь тех, которые последними были, прочие тут лежат...

— Где?

— Тут, Себастьянушка, тут, — Аврелий Яковлевич обвел рукой зеленую лужайку. — Иначе не было бы оно таким сильным... а раз так, то придется тебе, мил мой друг, поработать ныне...

— Как в том доме?

— Верно.

— А если...

— А ты постарайся, Себастьянушка... постарайся... — Аврелий Яковлевич вытащил из сумки сверток, бечевой перевязанный. На полотне проступили жирные пятна, а мясной сытный дух тотчас перебил ароматы роз. — Ребра свиные в меду. Ну что, Себастьянушка, сменяем косточки на косточки?

— Аврелий Яковлевич!

— Что?

— Вы... вы... ведьмак вы, чтоб вам...

— Ага... это ты еще с моей супружницей бывшей не знакомый... от там-то чистая колдовка была... потомственная... — Аврелий Яковлевич со вздохом убрал сверток в сумку и прикрикнул. — Что стоишь? Ищи давай, время-то идет.

Себастьян сделал глубокий вдох, велев себе не отвлекаться на зловредного ведьмака, который вытащил очередную цигаретку, судя по запаху, самым дешевым табаком набитую.

— Привык, — сказал Аврелий Яковлевич, — я-то два десятка лет по морям, по окиянам... а привычка, дорогой мой Себастьянушка, она не вторая натура, а самая что ни на есть первая...

Тьфу ты... и на него, и на его привычки...

Себастьян повернулся спиной и закрыл глаза. Сосредоточиться надо, а как сосредоточишься, когда халат, в плечах жмущий, норовит мокрым шелком ноги облепить, и ноги эти расцарапаны... еще комарье гудит, звенит, мешается...

...запах ребрышек... в меду если... а небось, в бездонной сумке Аврелия Яковлевича не только ребрам место нашлось. Его-то повариха знатная, чего одни только севрюжьи бока под чесночным соусом стоили...

Себастьян потянул носом.

Травой пахнет... и еще землею, весенней, свежей, которая только-только напилась снежное талой воды... розами... камнем... запахи переплетаются в черно-зеленый ковер, удивительным узором, гляди, ненаследный князь, любуйся.

И ведь вправду глаз не отвесть, переливаются нити этого ковра то малахитовой лаковой зеленью, то глубиной изумрудной, то жемчужной струной поблескивают, ведут взгляд, морочат... и все-таки есть некая неправильность, несуразность даже.

Себастьян смотрит.

Ищет. Идет, какой-то частью своего, человеческого сознания, отмечая хлысты ежевики, что лезут под ноги, хватают за подол, длинного халата... и ступни пробивают, сыплется брусвяника-кровь, поит землю. А боли нет.

Несуразность только.

Тонок ковер, легок. И расползаются нити, трещат, а под ними проглядывает чернота, но иная, нежели в доходном доме. Нынешняя — хрустальная, ежели бы имелся черный хрусталь. Из нее же смотрят на Себастьяна глаза с поволокою, со слезой...

— Тут, — он остановился и стряхнул наваждение.

Ноги полоснуло болью.

Ишь, разодрал... ничего, к утру зарастет.

— Да уж, — пробормотал Аврелий Яковлевич, — менее приметного местечка не нашлось?

Себастьян оглянулся, понимая, что стоит аккурат посередине зеленого аглицкого газона.