Зал ожидания

Я отпускаю тебя на волю,

Я открываю тебе путь-дорогу.

Снег разметался по белому полю

Медленно хлопья ложатся под ноги.

Неодолимое сказано слово,

Я повторяю заклятие снова:

Я отпускаю тебя на волю!

Я открываю закрытые двери

Ветер листает страницы и годы

Это судьба — но в судьбу я не верю,

Ты же не веришь в тюрьму и свободу.

Неодолимое сказано слово,

Пусть ты не слышишь далекого зова

Я отпускаю тебя на волю.

(Йовин)

1872 г., осень

Лондон. Вокзал Кингс-кросс. 5.30

Паровоз стоит под парами, до отбытия — несколько минут. На перроне не так уж много народу — это промежуточная остановка. Малочисленные встречающие уже разошлись вместе со встреченными, а провожающих почти нет, то ли час слишком ранний, то ли мало кто отправляется этим поездом... то ли их просто некому провожать.

Свисток. Отправляется, наконец. Начадил на всю округу — оставшемуся на перроне человеку пришлось прикрыть лицо краем шарфа, чтобы не раскашляться. Мимо тянулась длинная суставчатая змея вагонов — поезд постепенно набирал ход, колеса стучали все чаще, все громче.

Как сердце.

Наконец, поезд ушел. Человек на перроне — средних лет, ничем особенно не примечательный, в добротном дорожном костюме, пальто и мягкой шляпе, — заставил себя отнять шарф от лица. Взглянул вперед, на противоположную платформу. Поезд оттуда должен был отправиться через час, его еще и не подали, и пассажиров видно не было. Только кто-то один стоял посреди перрона, смотрел прямо перед собой — высокий, в длинном темном плаще, с небольшой дорожной сумкой и длинным футляром, в каких возят чертежи, через плечо.

Два пассажира встретились взглядами. Первый едва заметно кивнул. Второй помедлил мгновение, отвернулся. Направился к выходу с платформы. Немного промедлив, первый пошел в том же направлении...

...Все, как обычно. Грязная привокзальная гостиничка, самый дешевый номер. Пришлось заплатить за полные сутки: на время тут сдают только проституткам с клиентами; впрочем, "чистой" публики тут совсем нет. Коммивояжеры, сезонные рабочие, бродячие артисты — пестрый народец. Прилично одетый мужчина, снявший комнату на верхнем этаже, привлекает удивленные взгляды: такие обычно селятся в местах почище. Впрочем, портье не интересуется особенно личностью постояльца — в таких местах это себе дороже. Мало ли, кем он окажется? Может, просто жуликом, а может... Портье давно забыл, что такое любопытство: слишком хорошо знает, что бывает с чрезмерно любознательными. Потому и гостем постояльца не интересуется, только бурчит неразборчиво в ответ на вопрос номер комнаты и утыкается в газету.

-Здравствуй.

-Здравствуй.

Приглашающий жест. Гость, бросив на пол сумку, снимает с плеча длинный футляр, бережно пристраивает его на краю стола.

Временный хозяин комнаты, без своего пальто и шляпы кажущийся значительно моложе, внимательно наблюдает за ним.

Оба молчат.

-Форма теперь не такая броская, — замечает, наконец, хозяин комнаты.

Короткий кивок в ответ.

-Есть причины?

Гость пожимает плечами, отвечает, будто бы нехотя:

-Зачем привлекать внимание? Люди... пялятся.

Снова повисает тишина.

-Заказать что-нибудь?

-Не отважусь завтракать в этом клоповнике. — Гость чуть наклоняет голову, так что блестящая черная прядь падает на плечо, смотрит насмешливо.

-Уж извини, поблизости от вокзала ничего более приличного не нашлось, — чуть разводит руками хозяин комнаты. — Выпьешь?

-В шесть утра? После ночи в поезде? — усмешка гостя становится иронической. — Не откажусь.

Звяканье замков саквояжа, звон стекла, чпоканье пробки.

-Стаканы тут тоже... — хозяин комнаты смотрит на них с подозрением. — Думаю, лучше не рисковать.

-С каких пор ты полюбил такое вино? — гость, взяв бутылку в руки, рассматривает этикетку.

-С тех самых, как мы с тобой упились им вдрызг в тех краях. — Первый мужчина ожесточенно протирает стакан чистейшим носовым платком. — Помнишь?

Когда это было? Пять лет назад? Шесть?

-Помню, конечно, — гость, протянув руку, отбирает стакан. — Прекрати. Чище он не станет. Давай так. За встречу...

Он делает первый глоток из горлышка, передает бутылку второму.

-За встречу, — тот отпивает, кашляет, поперхнувшись.

-Сноровку потерял? — приподнимает бровь гость.

-Пробка, — поясняет тот. — Раскрошилась, дрянь...

И снова тишина.

-У меня поезд через час, — словно невзначай бросает гость.

-Вот как... У меня через три. Я провожу.

-Не стоит. — В черных глазах читается предостережение. — Сам ведь говорил...

-Когда это было... — выдавить улыбку настолько сложно, будто приходится вырезать ее на лице. Опасной бритвой. — Сейчас все проще.

-Не лги. — Гость наклоняется ближе. — Если проще, то зачем эта конспирация? По привычке, что ли? Так от дурных привычек надо избавляться, знаешь ли.

-В точку, как всегда, Юу...

-Попробуй обмануть кого другого. Меня — не пытайся.

Что правда, то правда. Они слишком хорошо друг друга знают. Слишком давно. И слишком близко.

Всего час до поезда. Даже меньше.

Снова тишина.

-Крори умер, — нарушает молчание Канда.

-Я знаю.

-Знаешь? — наконец-то проблеск интереса во взгляде. — Откуда?

-Припомни, кто я.

-А, да... Книжник. — Последнее слово экзорцист произносит так, будто оно ему глубоко противно. Очень может статься, что так оно и есть.

-Вот именно. Кое-какие слухи... доходят. Но подробностей я не знаю. Расскажешь?

-Что рассказывать... — Канда проводит кончиками пальцев по футляру на столе. Меч он теперь не носит на виду... — Очередная мясорубка. Крори решил вспомнить юность. Ну и...

Он может не продолжать: Книжник вполне может воссоздать картину событий. Без крови акума Крори был обычным человеком, и не сказать, чтобы очень уж умелым бойцом. Видимо, решил задействовать свои способности. Выложился до предела, а подпитаться было нечем — акума уже много лет как исчезли. Значит, не выдержал...

-Светлая ему память... — Книжник отпивает из бутылки, передает Канде.

Тот молча кивает, делает глоток.

И опять тишина.

Чуть вздрагивает под ногами пол — вокзал совсем рядом, это чувствуется. Наверно, товарный поезд прошел...

Бьется в закопченное стекло осенняя муха. За окном — низкое серое небо, того и гляди, пойдет снег. Душно, но открыть форточку нельзя, будет полная комната дыма и чада — паровозы, будь они неладны! Слышится отдаленный перестук колес — минута за минутой утекает отпущенное на встречу время.

-Пора. — Канда поднимается одним слитным движением. Книжник всегда любовался этим. — Не провожай.

-Договорились уже. — Книжник стискивает протянутую на прощанье руку.

Час. Всего лишь час. Целый час. Впустую. И неизвестно теперь, когда будет новая встреча. И будет ли...

-До встречи. — Канде явно не терпится уйти из этой душной комнаты с низким потолком, и Книжник не может его винить.

-До встречи. Дай знать, если...

-Конечно.

Закрывается дверь, Книжник остается один. Подавляет желание встать, выглянуть в мутное окошко, увидеть, как удаляется по извилистой улочке темная фигура... Смотреть вслед — плохая примета.

Он допивает вино — вдвоем и половины бутылки не усидели. Потом опускает голову на руки и долго сидит так, молча, неподвижно. До тех самых пор, пока внутренний хронометр не поднимает его на ноги — пора на вокзал. В дорогу. На никому не известную войну...

1874 г., весна

Париж. Вокзал Сен-Лазар. 23.15

Промозглый ветер пробирал до костей даже на платформе. Весенний Париж был весьма неприветлив. Впрочем, какая весна... Местами еще снег лежит. Да и тучи...

Человек на платформе поежился и засунул руки глубже в карманы пальто — уже и перчатки не спасали. Сколько поездов он пропустил? Три или четыре, никак не меньше. Уже носильщики косятся и уборщик: хорошо одетый господин стоит, как приклеенный, на одном месте, не отходит даже взять стакан чаю или чего покрепче в вокзальном буфете.

Он надвинул шляпу на лоб. Хорошо еще, поздний вечер. Платформа, конечно, освещена, но в искусственном свете, среди неестественных теней трудно разобрать черты его лица. Вряд ли кто-то станет приглядываться специально, но мало ли...

Прогудел паровоз, сырой ветер бросил в лицо едкий дым. Стальная громадина, тяжело дыша, замерла у перрона. От паровоза несло жаром и запахом раскаленного металла.

Вечерние пассажиры покидали вагоны, носильщики, оживившись, бойко предлагали свои услуги. Пришлось посторониться, отойти в глубокую тень у стены, чтобы не толкали. Один из пассажиров, впрочем, приостановился на мгновение рядом с его укрытием. Поправил на плече длинный футляр, вроде тех, в каких возят чертежи, коротко кивнул. Прошел дальше, отмахнувшись от носильщика — вещей у него было всего ничего, одна легкая сумка.

Немного помедлив, второй отправился следом...

...Всё, как обычно. Маленькая привокзальная гостиничка, самый дешевый номер; на вежливый вопрос портье не соизволил даже взгляда от газеты оторвать, буркнул номер комнаты, и все. Сия порода везде одинакова: эти люди видят ровно столько, сколько необходимо для работы. И слава богу, что такие еще остались на белом свете...

-Здравствуй.

-Здравствуй.

-Как ты?

-Как всегда. — Длинные ноги вытянуты едва ли не на середину комнаты, лицо усталое: видимо, ехал издалека.

-А... — он забывает заготовленный вопрос, задает совсем другой: — Ты почему без формы?

-Нет больше формы. — Канда поднимает на Книжника спокойный взгляд. Какой-то уж слишком спокойный. Равнодушный даже.

-Как... нет?

-Не говори, что не знаешь, — теперь в голосе Канды слышится насмешка. — Ты же Книжник.

-Юу, я последние полгода провел в такой дыре, что... — Книжник садится на свободный стул, наклоняется к экзорцисту. — Приехал только-только, так что ты, похоже, сумеешь меня удивить!

-Орден расформирован, — будничным тоном сообщает Канда, глядя прямо перед собой.

-Что?.. — Слухи ходили, верно, но Книжник не предполагал, что это случится так скоро.

-Вернее, боевое подразделение, — поправляется Канда, изучая свои руки. — Исследовательский отдел остался, конечно. Не думаю, чтобы его закрыли, материалов у них хватает. Ну а поскольку мы теперь не экзорцисты, форма нам не положена.

-Тогда... кто же вы? — с трудом произносит Книжник.

-Боевики, — равнодушно отвечает Канда. — Нас привлекают, когда необходимо. В остальное время... кто хочет, принимает участие в исследованиях. Как подопытные. Остальные могут или плевать в потолок, или заниматься, чем угодно.

-А ты...

-Мне без дела скучно. И подопытным кроликом я не буду. — Черные глаза не просто бесстрастны, они... пугают. — Найду, чем заняться между вызовами.

-К примеру? — никак не может успокоиться Книжник.

-Тренером наймусь, — кривит губы в недоброй усмешке Канда. — Что-что, а научить драться я сумею.

-Ты — тренером? — Книжник сдерживает нервный смешок. — Могу представить!

-Не можешь. — Такой прищур ничего доброго не сулит, и лучше умолкнуть поздорову. — И я тоже не могу. Но деваться-то некуда.

-Юу...

Молчание в ответ. Взгляд устремлен куда-то за окно, в темное ночное небо, на котором не видно звезд.

"Когда он последний раз огрызнулся на меня за то, что я назвал его по имени? — неожиданно спросил себя Книжник. — Лет семь назад, кажется. Вернее, началось это намного раньше. Сперва он просто прекратил реагировать так бурно, а потом... потом вовсе перестал обращать внимание. Когда же это случилось?.. — Он перебирает в памяти, в идеальной своей памяти Книжника, все эти годы, все редкие встречи — раз в полгода, а то и раз в год, и, наконец, находит ответ. — Кажется, после того, как я сказал ему, что у меня больше нет имени. Что я отныне настоящий Книжник."

-Юу, ты что, спишь?

-Почти. — В полумраке не разобрать выражения лица. — Устал, как собака.

-Ложись, — Книжник кивает на узкую кровать. — Что ты мучаешься...

-У меня поезд через три часа.

-Я разбужу. — Книжник криво усмехается. — Не опоздаешь.

-А сам?

-Успею выспаться. Я здесь, кажется, задержусь на некоторое время.

Короткий кивок в ответ. Шуршит ткань плаща, похожего на форменный, но лишь отчасти. Канда, не раздеваясь, ложится поверх одеяла и мгновенно засыпает, повернувшись спиной. Похоже, в самом деле вымотался до предела. Или же...

"Когда нам стало не о чем говорить? — Книжник сидит за колченогим столом, глядя на рассыпавшиеся по тощей подушке черные волосы. — Я ведь помню, так было не всегда."

Конечно, он помнит. Это его работа — запоминать все от и до, вплоть до малейшей детали, и иногда эта способность заставляет ненавидеть себя: слишком хотелось бы забыть кое-что, но не получается. Никогда не получится.

Все было ясно с самого начала: дружбе экзорциста и ученика Книжника не светит долгое будущее. Один связан службой в Черном Ордене и войной, второй — еще более серьезными обетами. Чем грозит их нарушение, — да не ему одному! — он знал слишком хорошо... Впрочем, об этом можно было не думать, пока шла война. Пока старый Книжник и его ученик находились в Ордене. Но вот потом...

Такая вышла дилемма: встречаться нельзя. Не встречаться они не могли. Даже думать об этом не желали. И — от отчаяния, наверно, — придумали все это. Клятву дали... Пусть встреча — раз в год, а то и реже, пусть — на час-другой, но это лучше, чем ничего. Можно устроить такое, тем более, обоих носило по свету, и хоть иногда можно было подгадать, чтобы маршруты их пересеклись. Урвать несколько минут у Вечности. Посмотреть друг другу в глаза. Подметить, насколько оба изменились за то время, что не виделись, но все равно остались прежними...

Даже проблему со связью решить удалось. Не всегда срабатывало, конечно, то одному, то другому приходилось бесцельно ждать на перроне, пропуская один прибывающий поезд за другим и понимая, что на этот раз послание не достигло адресата, и можно уже не ждать, не искать в толпе знакомую фигуру, но все равно оставаться на месте, пока не иссякнут остатки надежды.

Вокзалы выбрали намеренно: много людей, случайных людей, все заняты только собой, спешат, опаздывают, им нет никакого дела до двух пассажиров, обменявшихся взглядами в этой толчее... И до ближайшей гостинички добирались поодиночке. Конспираторы...

"Мы же тогда не могли остановиться, — припоминает Книжник. — Что с кем случилось за это время, что сталось со знакомыми... Мы не могли наговориться, даже если времени хватало... а его никогда не хватало! А теперь... "Крори умер". Вот и все. — Он подавил горький смешок. — И расставались всякий раз, будто впервые. Теперь... будто постылый муж уходит от надоевшей жены на работу. "Не провожай." Я же помню, как бежал за твоим поездом десять лет назад, Юу. Я помню, как ты плакал, когда отплывал мой паром двенадцать лет тому назад. Ты делал вид, что это от ветра, надеялся, что я не вижу, но я все видел. Всё. Что изменилось? — Он вздохнул. — Всё..."