Погорельцы

ПОГОРЕЛЬЦЫ

Обыкновенно человек не может с уверенностью сказать, в какой момент его жизнь вывернула на новую дорожку. Декорации меняются незаметно: только что вокруг шумел карнавал, трещали фейерверки, звенели бубенцы... А потом вдруг взрывы потешных ракет превращаются в орудийные залпы, а колокола тревожно переговариваются над переполненным кладбищем. И как, когда это произошло?

А шут его знает.

Впрочем, Анаис Моро вполне могла дать точный ответ: в год, когда ей исполнилось четырнадцать, за четыре дня до Рождества, за полгода до войны, за целое детство от горя.

Был погожий морозный день; лужи покрылись хрусткой леденцовой коркой, земля поседела от изморози, а в западном ветре почти не чувствовалось моря. Бледно-голубое небо разом опустилось ниже и оледенело; его пугающая, зовущая осенняя бездонность обернулась росписью по стеклу, и как-то сразу стало ясно, что вот она, зима, уже здесь, среди людей, бродит неприкаянная, задевая то рукавом, то вздохом. К вечеру краски совсем поблекли, акварель обернулась дымкой — постепенно густеющей серостью. Анаис не спешила возвращаться домой: на самодельном прилавке из перевёрнутого ящика хватало пока яблок, красных и прозрачно-жёлтых, одним цветом разгоняющих стылый сумрак, и людей на улицах стало больше — близились праздники.

Тогда-то и он и появился.

Он возвышался над толпой на добрых полголовы, спину держал ровно, шагал широко. Широкое тёмно-серое пальто с капюшоном скорее напоминало старомодный плащ, по голенищам чёрных сапог змеилось серебряное шитьё. Такого даже в весёлой, разномастной рождественской толпе и захочешь — не проглядишь, но отчего-то никто не провожал его глазами, не оборачивался. Мальчишка, который на бегу врезался в него и упал — и тот просто поднялся и, отряхнув от инея и пыли коленки, побежал за приятелями дальше.

Шея у Анаис тут же покрылась мурашками, и вовсе не от холода. Захотелось укутаться шарфом до самого носа, уставиться на собственные ботинки — и перетерпеть, пока незнакомец в сером пройдёт мимо. Но отчего-то она не могла ни отвернуться, ни даже моргнуть.

А он бродил по площади, наклоняясь то к одному прилавку, то к другому; где-то пробовал рассыпанное по коробкам вымороженное печенье, где-то — леденец; у торговки шерстью выхватил прямо из-под рук белоснежную пуховую шаль и пропустил через кольцо пальцев, затем одобрительно кивнул и положил обратно. Хайм, языкастый южанин, не глядя налил ему полкружки горячего вина, продолжая болтать с приятелем, и так же машинально отёр возвращённую кружку полотенцем. Когда же незнакомец проходил мимо Анаис, она вдруг ощутила странное тепло — в груди, в горле, наконец внутри головы — и ухватилась за полу серого пальто.

Пальцы точно в пепел погрузились — скользкий, жирный, горячий.

Незнакомец по-циркачески лихо развернулся на каблуке и уставился на Анаис со всей высоты своего роста:

— Тебе чего?

Наверное, ей бы следовало испугаться. Но слишком весело блестели из-под капюшона глаза, а ещё из кармана торчала палочка от леденца, и мыски щегольских сапог были сбиты и перемазаны в глине, как у шкодливого мальчишки.

— Вот, возьми, — протянула Анаис ему яблоко — большое, красное в полоску. — Не надо воровать, если так дают.

Сказала — и почувствовала себя настоящей ханжой, которая бранит озорника за сорванную тайком вишенку у соседки... а сама хочет почувствовать на языке терпкий вкус.

Незнакомец выглядел позабавленным.

— Что, правда за так отдашь? — присел он на корточки рядом с прилавком. Воротник пальто разошёлся; под ним оказалась шёлковая рубаха, того самого красно-оранжевого оттенка, как пожар в темноте. — Дома тебя потом не накажут, а, госпожа коммерсантка?

— Сама собирала, сама продаю, — фыркнула Анаис. — Хочу — вообще бесплатно раздам, если неохота будет домой тащить.

Незнакомец рассмеялся; капюшон упал за спину, открывая чёрные с проседью волосы — сажа с пеплом, точь-в-точь как у Хайма-южанина.

— Так ты у нас, оказывается, сама себе хозяйка. А я-то думал, что растрогал сиротку, которую злая мачеха выгнала на улицу в мороз торговать спичками...

— Яблоками, — серьёзно поправила его Анаис. — Вот спички были бы кстати, а то руки мёрзнут.

— Ну так погрейся, — усмехнулся незнакомец и протянул руку.

Анаис помедлила секунду — и обхватила его ладонь своими.

...он весь, до костей пропах дымом. Сладким — летнего сена, дорогого табака, вишнёвой древесины; терпким — полыни, благовоний, осенней листвы; горьким — лакированной мебели, прокрашенной ткани, жжёной шерсти, жутким — горелого мяса, запекшихся волос. Болезненный, томительный жар теперь заполнил тело целиком, до кончиков пальцев. Усилием воли Анаис вынырнула из головокружительного беспамятства — и поняла, что смотрит на незнакомца снизу вверх, прижав его ладонь к своей щеке. Прилавок-ящик, куда она взгромоздилась коленками, треснул и перекосился; яблоки раскатились.

— Сильно же ты замёрзла, — пробормотал незнакомец растерянно. Глаза у него оказались обыкновенные карие, человечьи, но оттого почему-то ещё более страшные. Благородные черты лица напоминали о рыцарях; но не о слащавых, романных, а о тех, из старинных книг — о бойцах с хищным профилем, с острыми скулами и с нахмуренными бровями. — Сколько тебе лет?

— Че... четырнадцать.

Она едва заставила себя выпустить его руку и уткнулась взглядом в прилавок. Щёка горела, как обожжённая.

— Я загляну через пару лет, — пообещал незнакомец, с нажимом проводя Анаис ладонью по голове. — Волосы только не стриги... я косы люблю.

Он склонился, поцеловал её в горящую щёку и ушёл вниз по улице, подкидывая яблоко и ловя, как мяч. Анаис с полчаса сидела оцепеневшая, а потом подскочила, опрокинув прилавок, — и по-мальчишечьи драпанула домой, перескакивая через заборы.

"Что же я натворила, что натворила..." — стучало в висках.

Первое, что Анаис сделала — это попросила старшего брата подрезать ей волосы. Он всё сомневался, не оставить ли подлиннее, но в конце концов сделал, как просила — обкорнал, как приютского сорванца, даже над ушами прядки выстриг. Белёсые кудри от сквозняка извивались на полу, как змеи. Мать, сокрушённо качая головой, смела их в совок и бросила в печь — чтоб птицы не растащили, не навили гнёзд, и голова не болела.

Но уже тогда Анаис понимала, что прятаться бесполезно: раз протянутая, связь не оборвётся.

Вскоре после Рождества молва разнесла по округе два странных случая.

В соседнем городе от единственной искры вспыхнул, как спичка, целый квартал — и выгорел за одну ночь. А на той, ближней площади, где шла ярмарка и торговал горячим вином Хайм-южанин, шальная ракета залетела на крышу оружейного склада, пробила её — и взорвалась внутри. Думали, будет пожар, да пронесло.

"Чудо", — шептались люди.

И только Анаис знала, что цена тому чуду — одно красное яблоко.

Летом началась война.

Когда она закипела далеко, у границ, никто не принял её всерьёз, кроме газетчиков и кликуш. В последние годы стычки случались не раз — вспыхивали и затухали, как фейерверк, упавший в сугроб. Но вскоре цены на хлеб поползли вверх, и люди стали перешёптываться, что теперь-то всё взаправду. Анаис не верила до последнего — ни сводкам с фронта, ни пересудам на рынке, пока в начале осени в двери не постучался человек с голодным лицом, одетый по-армейски.

— Господин Моро, полагаю? — произнёс он с ходу, едва отец открыл дверь

— Верно, — кивнул отец, опираясь локтем на косяк.

Визитёр смерил его внимательным взглядом, особенно задержавшись на сутулых плечах и сухой ноге; прежде никто в городе не смотрел на Моро так: аптекарь — не пахарь, ему не крепкое тело нужно, а ясная голова, зоркие глаза и чуткие пальцы.

— Господин Моро, я бы хотел поговорить о ваших сыновьях. У вас ведь их трое?

При этих словах мать побледнела и прижала пальцы к губам.

Спустя час визитёр удалился, отметив что-то в бумагах. А на следующий день двое самых старших мальчиков, Танет и Кё, собрав скудные пожитки, покинули дом. Провожать себя они запретили, улыбаясь и зубоскаля — ещё чего, глупые женщины, беду накличете, будто и дел других нет. Но Анаис всё равно проследила за ними, стоя в тени яблони и обнимая младшего брата, последнего.

— Ты ведь нас не бросишь, Дени? — шепнула она.

Тот замотал патлатой головой. От него пахло дымом.

Поначалу братья исправно писали — раз в месяц, а то и чаще. Но после нового года письма стали приходить реже. Анаис, впрочем, некогда было бояться и грустить — она теперь помогала отцу в аптеке. Если хлеб подорожал, так цены на лекарства вообще взлетели; правда, ингредиенты стало доставать непросто. Поэтому отец зачастую уезжал теперь сам, на неделю-две, как он говорил, "к друзьям", и возвращался с сумкой плотно запечатанных свёртков и пузырьков с притёртыми пробками. Кое-где стояло государственное клеймо, кое-где — незнакомое... Аптека в дни его отлучек оставалась на Анаис, Дени и госпожу Моро.

К следующему лету фронт откатился дальше. Люди стали привыкать — даже к настоящей, взаправдашней войне. Новости всё чаще узнавали не из газет, а из "листков" — сводок, которые распространяло правительство. Танет Моро попал в госпиталь с контузией и стал писать чаще; Кё в письме упомянул вполслова, что-де его отправляют куда-то переучиваться и запропал.

И Анаис бы тоже притерпелась к войне, как притерпелась к тревоге за братьев и к частым отлучкам отца, если б не заметила однажды, как бабушка Мелош переставила ставить под стол блюдце с угощением — две-три капли молока на чёрствую корку.

— А как же лютин?

— Кто? — задрала седые брови бабка. — Да тьфу ты, во всякую нечисть верить. Не до того сейчас.

Анаис на полшаге запнулась и едва не выронила ступку с перетёртым лекарством.

Как это — "верить"? Как это — "верить", когда ещё полгода назад старая Мелош сама угощала лютина, вкладывая горячий пирожок в маленькую, сморщенную руку? А дети шёпотом предупреждали друг друга, что Тео с мельницы видел у реки водяную лошадь, обернувшуюся красивой женщиной в платье наизнанку, и отец за обедом с тревогой просил Дени быть осторожней, когда тот купается с друзьями...

"И мама теперь не берёт с собой гроздь рябины, если идёт собирать травы к холмам", — вспомнила Анаис.

Два дня она расспрашивала невзначай — родителей, стариков, покупателей в аптеке, подружек. И почти уверилась, что война всего за год словно выгрызла из памяти здоровый кусок — у каждого, будь то взрослый или ребёнок. И только Хайм-южанин помрачнел и досадливо цокнул языком.

— Ушли они, э. Мне ли не помнить, я раньше у них вино иногда на мёд менял, душистый такой, а теперь откуда его брать? Э-эх, — скосил он глаза на Анаис и попытался приобнять её одной рукой.

Анаис вывернулась, улыбнулась на прощанье, чтоб не обидно было, и перемахнула через забор, припуская к дому коротким путём. В груди растекался дымный жар; сердцу сделалось тесно.

"А он теперь тоже не придёт?"

Родной дом Анаис проскочила насквозь — с парадного крыльца на кухню, а оттуда — через чёрный ход снова на улицу, сжимая горшок с углями. Булькала заткнутая за пояс бутыль с керосином, с каждым шагом-прыжком соскальзывая ниже, ниже; под конец она держалась то ли на широкой пробке, то ли на честном слове, но так или иначе — чудом. На вымерших улицах не было никого; не вились дымки над крышами, не пахло из открытых окон закипающей похлёбкой и румяным хлебом. Под горизонт набились черные тучи, как пчелиный рой давеча — под крышу, и даже будто бы слышалось издали низкое гудение.

Раньше окраины начинались в тысяче шагов от аптеки; теперь, когда война разорила дома одиночек и стариков, когда ушли братья и сыновья, и некому стало чинить перекосившиеся пороги, прогнившие перекрытия, и неподъёмно дорог стал хлеб — окраины подобрались вдвое ближе. На десять брошенных хибар — одна занятая, и в той — не хозяева, а погорельцы с границ.

Анаис на ходу перескочила ручей, пересекла одичавшее поле — и очутилась у большого дома. Хозяева его умерли от старости ещё до войны, и никто из наследников, столичных беспокойных ребят, не позарился на пустующее жилище. Крыша разошлась, полы прогнили, а перекошенные ставни торчали наружу, как зубы у циркового уродца.

— Ты никому не нужен, — яростно выдохнула Анаис, поливая порог и двери керосином. — Послужи хотя бы мне. Позови его!

Она подняла горшок над головой — и грохнула его о пропитанное горючим дерево. Толстая глина хрупнула, но звук этот потонул в громовом грохоте; тучи вычернили небо от горизонта до горизонта, жадно склонились над домом... А он радостно выбросил им навстречу языки рыжего пламени.

— Вернись, ты! Ты обещал!

Влажная, предгрозовая духота стискивала грудь; огонь должен был бы так же задохнуться, погаснуть — но он ревел гневно, точно раненое чудовище, древнее, оскорблённое небрежением.

— Вернись! Ненавижу!

Чернота небесная прогнулась, текучая, непостоянная; по смоляным клубам с треском разбегались молнии, но ни дождинки ни упало на зудящие от пепла щёки.

— Вернись, — всхлипнула Анаис, и в колени ткнулась сухая земля. — Вернись, ты... ты мне яблоко должен.

И стало тихо.

Так невозможно, жутко тихо, словно огромная стеклянная колба опустилась сверху, отсекая разом всё — шелест искр, треск деревянных перегородок, звериный рёв пожара, грозовые залпы.

— Кто... ты?

Голос был знаком; но звук его лишился чего-то важного — силы ли, чувства? Анаис обернулась, запрокидывая голову, и взглядом зацепилась за сапоги — чёрные, добротные, с серебряным шитьём по голенищам.

— Вернулся, — хрипло выдохнула она, вцепившись пальцами в штанину — в грубую ткань, вроде той, из которой шьют солдатскую форму.

И рубашка его так же огневела, и знакомое длинное пальто с капюшоном было наброшено на плечи, и седины в волосах не прибавилось ни на нить. Но лицо помертвело; глаза почернели, точно под веками разверзлась бездна.

— Кто ты? — повторил он ровно.

Где-то за пределами купола тишины пылающий дом осел, сложился в самое себя, выдыхая искры и пепел.

— Анаис.

— Анаис... — Он присел на одно колено, прикрывая глаза, и провёл рукой по её волосам — коротким, как у мальчишки. — Скажи, Анаис, кто я?

Когда уходили на войну братья, то сердце потяжелело, а сейчас наоборот сделалось лёгким, точно явилась надежда, точно вошла она через разваленные городские ворота, простоволосая, в окровавленном рубище, онемевшая, но живая.

"Значит, не все из его народа исчезли".

— Ты — пастырь, — сорвалось с языка. — Пастырь дыма и пламени. Кто-то овец посохом погоняет, кто-то коров... А ты — пожары.

Сказала — и потянулась к пергаментно сухой щеке. Прикоснулась губами, обожглась, отпрянула — и вздрогнула.

— Значит, пастырь, — усмехнулся он; взгляд его посветлел, появилась вновь смешинка, пусть и горькая. — Спасибо, Анаис. Выходит, я теперь тебе должен побольше одного яблока.

Обрушенный дом догорал, как бумажный. Тяжёлые балки крошились на угольки, угольки рассыпались пеплом, пепел уходил в землю — чёрную, растресканную от жара. Потом хлынул дождь; пастырь обнял Анаис и укрыл краем своего пальто. Смаргивая дождь, стекающий по лицу, она смотрела, как почва напитывается влагой, как тонкие, бледные нити ростков лезут вверх, сплетаются, выбрасывают листья и цветы. Ещё не развеялись до конца опустошённые тучи, когда пожарище затянулось тимьяном и клевером, и воздух забродил от пряного, сладкого аромата.